Но пусть священник не потребовал у нее разъяснений — другие впоследствии могли оказаться менее скромными: Эмма сочла нужным останавливаться впредь в «Красном Кресте», чтобы деревенские знакомые, встречаясь с нею на лестнице, не могли ничего заподозрить.
Раз, впрочем, Лере встретил ее при выходе из «Булонской гостиницы» под руку с Леоном; она испугалась, воображая, что он станет болтать. Он не был так глуп.
Зато через три дня он вошел в ее комнату, запер за собою дверь и сказал:
— Мне нужно было бы получить денег.
Она заявила, что денег у нее сейчас нет. Лере разохался и напомнил ей все оказанные им одолжения.
В самом деле, из двух векселей, подписанных Шарлем, Эмма до сих пор уплатила только по одному. Другой вексель Лере, по ее просьбе, согласился заменить двумя новыми, написанными на долгие сроки. Затем он вытащил из кармана список неоплаченных покупок, где значились: занавеси, ковер, материя для обивки кресел, несколько платьев и разные туалетные принадлежности; итог счета достигал почти двух тысяч франков.
Она опустила голову. Он продолжал:
— У вас нет денег, зато есть имущество, — и напомнил ей про домишко в Берневиле, близ Омаля, почти не приносивший дохода. Он составлял в былые времена часть фермы, проданной еще Бовари-отцом; Лере знал все — и количество гектаров, и даже фамилии соседей.
— На вашем месте, — сказал он, — я бы развязал себе руки, и у меня еще осталось бы кое-что.
Она сослалась на трудность найти покупщика; он намекнул, что мог бы поискать. Но как, спросила она, получить ей право на продажу дома?
— Да разве у вас нет доверенности? — ответил он.
Слова эти были для нее струей свежего воздуха.
— Оставьте мне счет, — сказала она.
— Не стоит об этом думать! — возразил Лере.
Он зашел еще через неделю и похвастался удачей: после многих хлопот удалось ему напасть на некоего Ланглуа, который давно уже подбирается к именьицу, хотя и не говорит пока своей цены.
— Не в цене дело, — воскликнула она.
— Напротив, лучше выждать, пощупать молодца, — советовал Лере. Дело стоит того, чтобы из-за него съездить в те края; но так как ей самой не собраться, то он, Лере, мог бы туда отправиться и потолковать с Ланглуа.
Вернувшись, он заявил, что покупатель предлагает четыре тысячи франков.
При этом известии Эмма просияла.
— Откровенно говоря, — прибавил он, — цена хорошая.
Она получила половину суммы немедленно; и когда хотела уплатить по счету, торговец воскликнул:
— По чести, жаль мне брать у вас сразу такую сумму!
Она взглянула на банковские билеты и, вспомнив, какое несчетное количество свиданий представляют собою эти две тысячи франков, пробормотала:
— Как же быть?
— О, — сказал он, добродушно смеясь, — в торговые счета можно поставить все, что угодно. Не знаю я, что ли, как обделываются хозяйственные делишки? — И он пристально смотрел на нее, вертя в руках две длинные бумажки. Наконец, открыв бумажник, разложил на столе четыре векселя по тысяче франков каждый. — Подпишите-ка их и оставьте себе все деньги.
Она возмутилась.
— А разве, давая вам лишние деньги, — возразил нагло Лере, — я не оказываю вам этим услугу? — И, взяв перо, он подписал внизу счета: «Получил от госпожи Бовари четыре тысячи франков». — О чем вы беспокоитесь, раз через полгода вы получите остальную сумму за ваш сарай и раз срок последнего векселя приходится после этой уплаты?
Эмму несколько затрудняли эти расчеты, в ушах у нее звенело, словно из мешков сыпались золотые и звякали по полу. Наконец Лере объяснил, что у него есть приятель, некий Венсар, банкир в Руане, который учтет эти четыре векселя, а затем Лере сам принесет барыне лишние деньги сверх действительного долга.
Но вместо двух тысяч франков он принес всего тысячу восемьсот, так как приятель его Венсар (как, впрочем, и следовало) оставил двести франков себе за учет и за комиссию.
Потом он небрежно спросил у нее расписку.
— Вы понимаете… в торговых делах… бывают случаи… И не забудьте, пожалуйста, пометить расписку сегодняшним числом.
Необъятный горизонт осуществимых фантазий вдруг развернулся перед Эммой. У нее хватило осторожности отложить тысячу экю и уплатить ими по первым трем векселям, когда подошли их сроки; четвертый же вексель был прислан на дом случайно в четверг, и Шарль, взволнованный, терпеливо ждал возвращения жены, чтобы получить от нее разъяснение.
Если она ничего не сказала ему об этом векселе, то только из желания избавить его от домашних дрязг; она села к нему на колени, ласкала его, ворковала, перечислила длинный список всех необходимых предметов, взятых в кредит.
— Словом, ты должен согласиться, что ввиду такого количества это не очень дорого.
Шарль, не зная, как быть, обратился вскоре к тому же неизменному Лере, который клялся все уладить, если барин выдаст ему два векселя, из коих один будет на семьсот франков и сроком на три месяца. Чтобы как-нибудь выйти из затруднения, Шарль написал матери чувствительное письмо.
Вместо ответа мать приехала сама; и когда Эмма спросила, удалось ли ему что-нибудь получить от нее, он ответил:
— Да. Но она хочет, чтобы ей показали счет.
На другой день рано утром Эмма побежала к Лере и просила его написать другой счет, который бы не превышал тысячи франков, так как, показав счет на четыре тысячи, ей пришлось бы сказать, что она уплатила по нему две трети, а следовательно, пришлось бы признаться в продаже недвижимого имущества — деле, так ловко проведенном Лере, что о нем стало известно лишь гораздо позже.
Несмотря на весьма умеренные цены всех предметов, перечисленных в счете, старуха Бовари нашла расходы чрезвычайными.
— Разве нельзя было обойтись без ковра? Зачем было обивать заново кресла? В мое время в доме бывало одно-единственное кресло для стариков — так, по крайней мере, велось у моей матери, а она была порядочная женщина, смею вас уверить. Не всем же быть богачами! Да и никакое состояние не выдержит мотовства! Я краснела бы от стыда, если бы так нежилась, как вы! А ведь я старуха, мне нужно спокойствие… Полюбуйтесь, каких только здесь нет нарядов, уборов! Как? На подкладку шелк по два франка!.. Да разве нельзя было взять жаконету по десяти, даже по восьми су, и было бы ничем не хуже!
Эмма, полулежа на кушетке, старалась отвечать как можно спокойнее.
— Довольно вам, — говорила она, — будет!..
Но та продолжала ее отчитывать и предсказывала, что оба они кончат свое существование в богадельне. Конечно, во всем виноват Шарль. К счастью, он обещал уничтожить наконец эту доверенность…
— Что такое?
— Да, да, он мне побожился, — ответила старушка.
Эмма распахнула окно, позвала Шарля, и бедный малый должен был сознаться в обещании, вырванном у него матерью.
Эмма исчезла на мгновение и, вернувшись, величественно протянула ей большой лист бумаги.
— Благодарю вас, — сказала старуха. И бросила доверенность в огонь.
Эмма залилась резким, пронзительным, неумолкаемым хохотом: с нею сделалась истерика.
— Ах, боже мой! — восклицал Шарль. — Нехорошо так поступать, маменька! Ты устраиваешь ей сцены.
Та пожала плечами и заявила, что все это «одно кривляние».
Но Шарль, впервые возмутясь, вступился за жену, старуха Бовари объявила, что уезжает. Она в самом деле уехала на другой день, произнеся на пороге дома, когда сын пытался ее удерживать:
— Нет, нет! Ты любишь ее больше, чем меня, и ты прав — это в порядке вещей. Впрочем, тем хуже! Сам увидишь!.. Будьте здоровы… Меня здесь больше не будет, чтобы, как ты выражаешься, устраивать ей сцены!
Шарль все же чувствовал неловкость и стыд перед женой, да и она не скрывала свою обиду за его недоверие; пришлось долго упрашивать ее, прежде чем она согласилась на выдачу новой доверенности, и потом пойти с нею к Гильомену, чтобы составить другой акт, во всем подобный первому.
— Я это понимаю, — сказал нотариус, — человеку, поглощенному наукой, некогда заниматься мелочами практической жизни.
Шарль ощутил некоторое облегчение от этой лести, прикрывавшей его слабость красивою маской высших интересов.
Зато как ликовали они с Леоном в следующий четверг, в своей комнатке, в руанском отеле! Эмма смеялась, плакала, пела, плясала, велела подать шербету, захотела выкурить папиросу — показалась Леону сумасбродной, божественно прекрасной.
Он не знал, что происходит с ней, какое душевное состояние заставляет ее так жадно набрасываться на все утехи жизни. Она делалась раздражительной, сластолюбивой и чувственной; прогуливалась с ним по улицам, высоко подняв голову, не боясь, по ее словам, погубить свое доброе имя. Иногда, впрочем, содрогалась при внезапной мысли о возможности встретить Родольфа; ей казалось, что, несмотря на окончательный разрыв, она все же не вполне освободилась от власти этого человека.
Он не знал, что происходит с ней, какое душевное состояние заставляет ее так жадно набрасываться на все утехи жизни. Она делалась раздражительной, сластолюбивой и чувственной; прогуливалась с ним по улицам, высоко подняв голову, не боясь, по ее словам, погубить свое доброе имя. Иногда, впрочем, содрогалась при внезапной мысли о возможности встретить Родольфа; ей казалось, что, несмотря на окончательный разрыв, она все же не вполне освободилась от власти этого человека.
Однажды вечером она не вернулась в Ионвиль. Шарль потерял голову, а маленькая Берта не хотела ложиться без мамы и рыдала на весь дом. Жюстен вышел наугад бродить по дороге; даже Гомэ покинул свою аптеку.
Наконец в одиннадцать часов, потеряв терпение, Шарль заложил шарабан, вскочил в него, ударил по лошади и к двум часам ночи прибыл в гостиницу «Красный Крест». Эммы и следа нет. Он подумал, что, быть может, ее видел клерк; но где он живет? К счастью, Шарль вспомнил адрес его патрона. Бросился туда.
Светало. Над одною из дверей он различил вывеску нотариуса, постучал. Не отпирая, кто-то выкрикнул ему требуемую справку и выругался по адресу нахалов, которые беспокоят людей по ночам.
В доме, где жил клерк, не было ни звонка, ни молотка, ни швейцара. Шарль принялся дубасить кулаком в ставни. Мимо прошел полицейский; он струсил и удалился от дома.
«Я сошел с ума, — сказал он себе, — она, наверное, обедала и заночевала у Лормо. Но Лормо давно уже не живут в Руане. Осталась, должно быть, ухаживать за госпожою Дюбрейль. Но нет! Уже десять месяцев, как Дюбрейль умерла… Где же она?»
Его осенила мысль. Он потребовал в кофейне «Ежегодник» и быстро отыскал там фамилию госпожи Ламперер, жившей на улице Ларенель-де-Марокинье, в доме 74.
Едва повернул он на эту улицу, как на другом конце ее показалась сама Эмма; он скорее набросился на нее, чем ее обнял, восклицав:
— Кто тебя задержал с вечера?
— Я заболела.
— Чем?.. Где?.. Как?..
Она провела по лбу рукой и ответила:
— У мадемуазель Ламперер.
— Я так и знал! Я шел туда!
— О, это бесполезно, — сказала Эмма. — Она только что ушла из дома; но на будущее время прошу тебя не беспокоиться. Я не могу чувствовать себя свободной, понимаешь, если малейшее опоздание так волнует тебя.
Это было чем-то вроде выданного ею себе самой разрешения не стесняться впредь в своих отлучках. И она воспользовалась им широко, как ей хотелось. Когда ее охватывало желание видеть Леона, она уезжала, приводя первый попавшийся предлог; и так как Леон не ждал ее в этот день, она заходила за ним в контору. Вначале это показалось ему большим счастьем; но вскоре он перестал скрывать от нее истину, а именно что патрон весьма недоволен его исчезновениями.
— Ах, глупости! Идем, — говорила она.
И он пропадал.
Она потребовала, чтобы он одевался в черное и отпустил себе эспаньолку, придававшую ему сходство с Людовиком XIII. Она захотела взглянуть, как он живет, и нашла его квартирку бедной; он покраснел, но она, не обращая на это внимания, посоветовала ему купить себе занавески, как у нее, а на возражение о расходах заметила со смехом:
— Так ты дрожишь над своими копеечками!
Леон должен был всякий раз давать ей отчет во всем, что делал с последнего свидания. Она ожидала от него стихов, стихов, посвященных ей, мадригала в честь ее; ему никогда не удавалось срифмовать двух строк, и он принужден был списать сонет из альманаха.
Сделал он это не из тщеславия, а с единственною целью ей угодить. Он не оспаривал ее взглядов, разделял все ее вкусы; в роли любовницы оказывался скорее он, нежели она. Она владела тайной нежных слов и поцелуев, которые выпивали всю его душу. Где приобрела она эту развращенность, почти невещественную, — так она была глубока и затаенна?
Глава VI
Наезжая в Ионвиль для свиданий с Эммой, Леон нередко обедал у аптекаря и из вежливости счел своим долгом пригласить его в свою очередь.
— Охотно приеду, — ответил Гомэ, — кстати, мне не мешает несколько освежиться, я здесь прямо заплесневел. Мы пойдем с вами в театр, побываем в ресторанах, — словом, покутим!
— Ах, дорогой друг! — нежно пролепетала госпожа Гомэ, испуганная смутною перспективою опасностей, которые ему предстояли.
— Ну что такое? Ты находишь, что я мало разрушаю свое здоровье среди постоянных испарений аптеки? Вот каковы женщины: они ревнуют к науке и в то же время препятствуют человеку прибегнуть к самым невинным удовольствиям. Но вы все-таки рассчитывайте на меня, на этих же днях приеду в Руан, и там мы с вами заварим кашу!
В прежние времена аптекарь остерегся бы употребить такое выражение, но теперь он увлекался легкомысленным тоном, который признал отвечающим изысканному вкусу; подобно госпоже Бовари, с любопытством расспрашивал он клерка о столичных нравах и даже, чтобы пустить пыль в глаза обывателям, говорил на бульварном жаргоне, пересыпая свою речь словечками из парижского арго.
Итак, в один из четвергов Эмма, к немалому удивлению, встретилась в кухне «Золотого Льва» с господином Гомэ, одетым по-дорожному: на нем был старый плащ, которого никто в Ионвиле не знал, в одной руке он держал чемодан, в другой грелку для ног, взятую из его заведения. Он никому не сообщил о своем плане, боясь, что его отсутствие встревожит публику.
Мысль увидеть вновь те места, где протекла его юность, разумеется, возбуждала его, и он всю дорогу не переставал говорить; едва приехав, выпрыгнул из кареты и побежал разыскивать Леона; сколько тот ни отговаривался, он увлек его в большую «Нормандскую кофейню», куда вошел с важностью, не снимая шляпы, так как считал провинциальною манерой обнажать голову в публичном месте.
Эмма ждала Леона три четверти часа. Наконец побежала к нему в контору и, теряясь в догадках, обвиняя его в равнодушии, упрекая себя в слабости, провела все послеобеденное время у окна, прижавшись лбом к стеклу.
Было уже два часа, а клерк и аптекарь все еще сидели за столиком друг против друга. Большой зал пустел; печная труба в форме пальмы округляла на белом потолке свой золоченый сноп; возле них, за стеклом, на ярком солнце маленький фонтан журчал в мраморном бассейне, где среди салата и спаржи три огромных омара растянулись во всю длину, достигая кучи разложенных рядком перепелок.
Гомэ наслаждался. Хотя опьянял его скорее вид роскоши, чем тонкий завтрак, все же и вино «Помар» сделало свое дело, и когда появилась яичница с ромом, он начал излагать безнравственные теории. Более всего в жизни соблазняет его шик. Восхитителен элегантный женский туалет в изящной обстановке будуара, что же до физических качеств, он предпочитает, пожалуй, женщин «с полными формами».
Леон в отчаянии поглядывал на часы. Аптекарь продолжал пить, есть и болтать.
— Вы должны в Руане испытывать по этой части большие лишения, — вдруг сказал он. — Впрочем, ваша симпатия недалеко.
Его собеседник покраснел.
— Полноте, будьте откровенны! Ведь вы не станете отрицать, что в Ионвиле…
Молодой человек пробормотал что-то.
— Что в Ионвиле, у госпожи Бовари, вы ухаживаете…
— За кем?
— За ее горничной!
Он не шутил; но Леон — так как тщеславие одерживает верх над осторожностью — невольно возмутился. Ему нравятся к тому же только брюнетки.
— Я одобряю ваш вкус, — сказал аптекарь, — у них больше темперамента. — И, наклонясь к уху своего друга, он указал ему признаки, по которым можно отличить женщин с темпераментом. Пустился даже в этнографические отступления: немки, по его мнению, истеричны, француженки развратны, итальянки страстны.
— А негритянки? — спросил клерк.
— Вкус художников, — определил Гомэ. — Гарсон, две чашки кофе!
— Что же, идем? — спросил наконец Леон, теряя терпение.
— Yes.
Но перед тем, как уйти, ему нужно было поговорить с хозяином ресторана и сказать ему несколько похвал.
Тогда молодой человек, желая остаться один, сослался на неотложные дела.
— В таком случае я вас провожу! — сказал Гомэ.
Шагая с ним по улице, он рассказывал ему о своей жене, о детях, о будущности детей, о своей аптеке, изображал упадок, в каком она была некогда, и степень совершенства, коей она при нем достигла.
Дойдя до «Булонской гостиницы», Леон оборвал на полуслове беседу, вбежал по лестнице и застал свою возлюбленную в большом волнении.
При упоминании об аптекаре она пришла в бешенство. Он уговаривал ее, приводил многочисленные доводы: он не виноват, разве она не знает Гомэ? Неужели она думает, что он может ей предпочесть его общество? Но она не хотела слушать; он удержал ее и, упав перед нею на колени, охватил ее стан обеими руками в томной позе, полной мольбы и страстного желания.
Она стояла; большие горящие глаза ее смотрели на него серьезно, почти грозно. Вдруг они затуманились слезами, розовые веки опустились, она уже не отнимала рук, и Леон прижимал их к губам, когда на пороге появился слуга и доложил, что барина кто-то спрашивает.