— У нас не больше двух минут, — сказал Рабен, затаскивая ее в тень беседки.
— Йенс…
— Послушай меня!
Луиза заметила, что голос у него надломленный, а глаза — таких безумных глаз она у него еще не видела. Может, ей следует бояться? За себя, за Йонаса?
— Ты должна уехать из части, — проговорил он, сжимая ее холодные пальцы.
— Ты следил за мной?
— Это не важно.
— Что с тобой случилось? За что ты напал на Гуннара Торпе?
— Я ничего ему не сделал! — Высокий и хриплый, его голос наполнил сумрак под куполом беседки. — Они обманывают тебя.
— Ты его избил. Мой отец сказал…
— Он тоже врет.
Она сделала шаг назад. Капюшон свалился с его головы. Рабен казался таким несчастным и ранимым.
— Нет, — возразила Луиза. — Он рассказал мне о том, что было с тобой в Гильменде. О том, что ты чувствовал себя виноватым.
Он мотнул головой:
— Это не так!
— А как?
— Они покрывают одного офицера.
— Кто они?
— Не знаю. Я же ничего не помню. Может, Согард… Может, кто-то еще. — Его глаза не отпускали ее, и в них горела жажда, которую она слишком хорошо знала и ненавидела: жажда охотника, который преследует добычу. — Может, твой отец.
— Мой отец — хороший человек. Он пытался помочь тебе.
Снаружи раздался грохот. Мимо беседки шел мальчишка и пинал пивную банку. Рабен отпрянул от Луизы, прижался к стене, руку сунул под куртку. Она увидела, что за поясом у него пистолет, а в глазах — страх и напряжение. И вдруг поняла, что не испытывает к этому человеку никаких чувств, кроме презрения.
— Я не верю в это, — сказала она, сверкая глазами. — Два года я ждала. Два года одна растила сына. И что в результате? Мой муж в бегах, прячется, словно вор…
Парнишка с банкой все еще ходил вокруг беседки, судя по периодическому жестяному перестуку.
— Найди ту женщину из полиции, — приказал Рабен. — Ее зовут Сара Лунд. Я звонил в управление, но мне сказали, что она на свадьбе у матери. Поезжай туда. Попроси ее проверить…
— Это правда, что ты добровольно записался на службу за границей? После рождения Йонаса?
Его лицо всегда было таким подвижным. Жесткая, бесчувственная холодность воина в одно мгновение сменилась мальчишеской нежностью, которую она когда-то так любила.
— Кто тебе сказал об этом?
Луиза сделала шажок по направлению к нему, заглянула в его измученное бледное лицо. Она не могла уйти отсюда, не получив ответа.
— Это правда?
Секундное смятение. Его глаза смотрели на нее с мольбой.
— Разве ты не видишь, чего они добиваются? Они хотят разлучить нас. Хотят навсегда запереть тебя в казармах.
Она повернулась к нему спиной, увидела, как уходит к берегу мальчишка, пиная пустую банку.
— Все совсем не так, как тебе кажется, — сказал Рабен, кладя руки ей на плечи.
В этом мире не осталось цвета, подумалось Луизе. А если и остался, то не для нее и не для Йонаса. Они не должны так жить. Можно чем-то пожертвовать, но всему есть предел.
— Я был солдатом с тех пор, как мне исполнилось восемнадцать, — говорил тем временем Рабен, сжимая ее плечи. — Армия — это все, что я видел в жизни. Все, что я умею, — это воевать…
— Мой отец — тоже солдат. Но он хороший человек. Обыкновенный, как все…
— Я не такой, как он. Есть вещи, о которых тебе лучше не знать. — Он постучал пальцами по голове. — Эти вещи хранятся здесь. И когда родился Йонас, мне показалось, что я не заслуживаю иметь ребенка. Он так чистый, такой невинный. А я — нет. Я решил, что если останусь, то испорчу вас обоих…
— Отпусти меня, — сказала Луиза, поскольку Рабен все крепче сжимал ее.
— Я изменился. — Он не отпускал ее. — Все, о чем я теперь мечтаю, — это вернуться домой, жить с вами, научиться быть хорошим отцом и хорошим мужем.
Луиза чувствовала, как в ней закипает ярость. Он больше не обнимал ее, а держал, как будто она принадлежала ему.
— Я не желаю этого слушать, Йенс! Ты повторяешь одно и то же раз за разом, но что у нас впереди? Новый срок в тюрьме? Опять я буду видеть мужа только с разрешения охраны в этой вонючей комнате, но даже там не смогу затащить его в постель? Нет, не хочу, не могу больше…
— Луиза…
Наполовину приказ, наполовину мольба. Его руки сжались вокруг нее еще теснее.
В беседку с криком ворвалась маленькая фигурка. Это Йонас нашел их. Он набросился на Рабена, забарабанил кулачками по его ногам, затопал ножками.
— Отпусти маму! Отпусти мою маму!
Рабен отпрянул от Луизы, встал у решетчатой стенки, сквозь которую проникал свинцовый свет ненастного дня. Потом опустился на корточки и оказался лицом к лицу с сыном — перепуганным до слез и в то же время воинственным.
— Ты так вырос, Йонас, — произнес Рабен как можно мягче. — Это я, твой папа.
Он улыбнулся. Но Йонас не ответил на его улыбку.
Рабен дотянулся рукой до игрушечного солдатика, торчащего из кармана детской куртки, вытащил его, рассмотрел: воин со щитом и поднятым мечом.
— Как его зовут?
— Мама, — сказал Йонас, подкатывая к ней свой самокат, — я хочу домой.
Она взяла мальчика за руку и повела его к выходу. Но там остановилась, огляделась. Летом этот пляж всегда заполнен шумной детворой и родителями: все бегают, смеются, веселятся — живут полной жизнью. Ни Йонас, ни она сама никогда не знали, что это такое. Оказывается, Рабен бежал от них, повинуясь какому-то внутреннему страху, о котором до сих пор не счел нужным ей рассказать. И за это тоже она его теперь ненавидела.
— Не ищи нас больше, — бросила Луиза Рабену. — Я говорю это серьезно!
— Луиза…
Он умел пользоваться своим обаянием, когда было нужно. Так поступает ребенок, пойманный за шалостью. Но Луиза слишком часто видела этот фокус, чтобы поддаться на него.
— Больше никогда! — повторила она зло и вышла под первые капли ледяного дождя, падающие с низкого неба.
Йонас упирался и тянул ее назад, к мужчине, который прятался в тени беседки. В руке Рабена остался солдатик со щитом и мечом наготове.
— Я куплю тебе нового солдатика, — пообещала Луиза сыну и потащила его к машине.
Карине потребовалось много времени и сил, чтобы получить разрешение на посещение Монберга в отдельной палате городской больницы. Когда все формальности были улажены, они вместе с Буком приехали туда прямо из министерства.
Перед палатой они остановились.
— Хотите, можете остаться в коридоре и подождать меня, — предложил Бук. — Если вам неловко.
— А почему мне должно быть неловко? — удивленно спросила она.
— Ну, не знаю… — пожал плечами Бук.
— Пойдемте же, — сказала она, открывая дверь.
Фроде Монберг лежал на кровати у окна. Он был бледен, небрит и измучен. Раньше, будучи рядовым депутатом парламента, Бук как-то мало общался с министрами и толком не разглядел Монберга. Сейчас он видел перед собой красивого мужчину с узким лицом, копной непослушных каштановых волос и живым взглядом.
Бук шагнул вперед и положил на кровать коробку дорогих шоколадных конфет.
— Карина, — с некоторой настороженностью проговорил Монберг, — и мой преемник. Поздравляю, Томас. Надеюсь, вам нравится быть министром.
— Рад вас видеть. Как вы себя чувствуете?
Никаких трубок и проводов, мониторы у кровати отключены. Значит, пациент на пути к выздоровлению. Да и, судя по виду, состояние у него неплохое. И все же за оптимистичным фасадом чувствовалось во Фроде Монберге какое-то уныние, даже отчаяние. Улыбка профессионального политика погасла слишком быстро.
— Я в порядке, — сказал он и окинул грустными карими глазами крупную фигуру Бука. — Как я понимаю, у вас там зреет настоящая буря, пока я тут отлеживаюсь. — Он посмотрел на Карину. — А ты как?
Она молча кивнула.
— Вы молодец, что согласились занять этот пост, — продолжил Монберг, снова поворачиваясь к Буку. — Наверное, удивились, когда премьер-министр предложил. Зато я… — Он похлопал себя по груди. — Смогу теперь лучше позаботиться о своем старом сердце. — Он положил коробку конфет на тумбочку возле кровати. — Не думаю, что смогу скоро угоститься шоколадом. Врачи будут возражать…
Карина сложила руки на груди. Бук вежливо промолчал. Лицо Монберга потемнело.
— Так. Все в курсе.
— Я сменил вас на посту министра, — сказал Бук. — Мне положено знать. Но эта закрытая информация и такой останется, не беспокойтесь.
— Не беспокоиться? — Голос его вдруг стал по-стариковски тонким и ломким. — Вам легко говорить. Я уже давно болел, только никто не замечал. Никому дела не было. Ты сидишь безвылазно в этих четырех стенах день за днем, да и ночами тоже. И постепенно… — он снова посмотрел на Карину и тут же отвел глаза, — отрываешься от действительности. А потом вдруг начинаешь делать такое, о чем раньше и подумать не мог. Я больше не хочу, чтобы моя семья страдала. Вы слышите?
— Конечно, — ответил Бук. — Я вам обещаю. Мы только хотели поговорить об одном старом деле — по военному ведомству. Вы еще делали о нем запрос. До того, как… — Он кивнул на кровать. — Ну, вы понимаете.
— О чем тут говорить? — слишком быстро заговорил Монберг. — Странная история, мне о ней рассказала Анна. Хотела, чтобы я ею занялся, попросила, так сказать, по старой памяти.
— И? — ждал продолжения Бук.
— Мы встретились. Вспомнили прошлое, обменялись новостями. Она как раз оформляла развод. Мне показалось, что Анна немного… зациклилась на том солдатском деле. Когда я уходил, она оставила мне папку с документами. Было похоже, что это много для нее значило. Я так и не понял почему. И конечно же, не успел выполнить ее просьбу.
Бук выслушал тираду Монберга, ни слова не говоря, только тяжело вздохнул, когда бывший министр умолк.
— Почему вы об этом спрашиваете, Томас?
— Вы знали о том деле еще до того, как к вам пришла Анна Драгсхольм. У вас были причины на то, чтобы отправить конверт с полученными от нее документами на несуществующий адрес. Прошу вас, будьте откровенны с нами. Мы знаем, что министр обороны даже созывал совещание ради одного солдата, упомянутого в том деле.
Карина извлекла из сумки бумаги, передала Буку, тот протянул Монбергу.
— Его имя Йенс Петер Рабен.
Монберг взял документы, но лишь на мгновение задержал на них взгляд.
— Боюсь, я еще не полностью оправился.
— Давайте обойдемся без вранья! — Бук повысил голос неожиданно для себя. — Просто расскажите, о чем шла речь на том совещании с Россингом. Это важно.
Монберг пожал плечами, дотянулся до очков, лежащих на тумбочке, нацепил их на нос.
— Это было так давно, — сказал он, пробежав глазами текст.
— Вы скрыли информацию о серьезном расследовании военной прокуратуры! Вы не сообщили о нем ни полиции, ни службе безопасности, ни сотрудникам своего министерства! — Он взял стул, поставил его перед кроватью и сел. — Почему? Что вы с Россингом скрываете?
Монберг обернулся к Карине в надежде на поддержку. Она хранила молчание.
— Зачем понадобилось созывать совещание о Рабене? — давил на него Бук. — Что сказал вам Россинг? Почему не велся протокол совещания?
— Да что происходит, Бук? О чем вы вообще говорите?
— Вы встречались с Россингом. Позже с вами на ту же тему говорила Драгсхольм. Но вы молчали. Молчали, даже когда ее убили. Мне нужно знать…
— Если вы пришли, чтобы обвинить меня в своих ошибках, то можете убираться! — отбивался Монберг.
— Что сказал Россинг на том совещании?
В дверях появилась женщина в темно-синем костюме. Ее сопровождал врач. Жена Монберга, Бук узнал ее по газетным фотографиям.
— У тебя опять посетители, Фроде? — воскликнула она, бросаясь к мужу, целуя его в макушку. Монберг при этом поморщился, как ребенок. — Так дело не пойдет. — Она уставилась на Бука. — Я ценю ваше внимание, но сейчас моего мужа должен осматривать доктор.
Монберг поднял руку с документами. Карина забрала бумаги, отошла к окну и стала перебирать открытки с пожеланиями скорейшего выздоровления.
— Ему вредно волноваться, — продолжала жена.
— Да, сейчас мне нужен отдых и покой, — согласился Монберг.
Карина легонько подтолкнула Бука, тот обернулся. У нее в руках была открытка с розами. Внутри — стандартное пожелание, напечатанное типографским способом, и приписка от руки: «Очень рад, что тебе лучше, Фроде. Мы братья навсегда».
Бук кивнул.
— Полагаю, министр как раз собирался уходить, — многозначительно произнес Монберг.
— Да, — сказал Бук. — Поправляйтесь поскорее, Фроде. — Он бросил открытку Россинга на одеяло в ногах Монберга. — Все ваши друзья желают вам этого.
В коридоре, среди больничных запахов и писка аппаратов, доносящегося из палат, Бук замедлил шаг, дожидаясь, когда его догонит Карина.
— Все-таки Россинг опередил нас, — мрачно буркнул он, когда она поравнялась с ним.
— Да, он уже знал, о чем вы будете спрашивать. И знал, как нужно отвечать.
— Черт, — пробормотал Бук и внимательно посмотрел на нее. — Карина, расскажите мне о Монберге. Что он за человек?
— Остроумный. Забавный. Обаятельный. — Она еще подумала. — Слабый.
— Надо искать другие пути, — сказал он, даже не представляя себе, в каком направлении вести поиски.
— У меня идея, — сказала Карина, когда они уже снова сидели на заднем сиденье служебного автомобиля и, преодолевая пробки, возвращались в министерство. — Надо опубликовать официальное извинение за эксгумацию того солдата.
Бук проворчал что-то нечленораздельное, глядя на субботнее оживление на торговых улицах. Обычные люди жили обычной жизнью. Как же он им завидовал.
— Томас, — убеждала его Карина. Теперь, когда они были наедине, она стала обращаться к нему по имени, и Буку это нравилось. — Такое извинение помогло бы разрядить обстановку. Краббе опять наседает. Замучил Плоуга просьбами о срочной встрече с вами.
— Пусть Плоуг посоветует Краббе сесть перед дверью премьер-министра и вымаливать у него встречу, если ему так хочется.
— Извинение от имени министерства было бы сейчас весьма кстати.
У Бука в машине, в небольшом баре, где другие обычно хранили алкоголь, было припасено несколько пачек шоколадного печенья. Он распечатал первую попавшуюся упаковку, предложил сначала Карине — та отказалась, потом взял себе парочку.
— Как мне извинятся за то, о чем я даже не знал?
— Вы министр. Ситуация типичная.
— Но это не значит, что она мне нравится. Чья вообще это была идея выкопать несчастного парня?
— Одной женщины из полиции. Ее уволили.
— Оперативно реагируют.
— Она довольно известная личность. Помните дело Бирк-Ларсен пару лет назад?
Бук передернул плечами:
— Да… Ужасное убийство.
— Она раскрыла его. И после этого ее уволили, как сейчас.
На его лице появился интерес.
— По одной из версий в том убийстве были замешаны городские чиновники и политики, — продолжала Карина. — И она не захотела молчать о том, что узнала. Если вы упомянете в своем заявлении, что она уже имела дисциплинарные взыскания… или что-нибудь насчет того, что от всех сотрудников полиции мы ожидаем соответствия высокому уровню и замечательным традициям…
Бук в замешательстве уставился на Карину.
— Да, вы правы, — согласилась Карина. — Это не ваш стиль. Тогда формулировка останется за вами.
— Как ее зовут?
— Сара Лунд.
— Я хочу поговорить с ней.
Карина расхохоталась. Как ни странно, Буку стало теплее на душе оттого, что он сумел рассмешить эту тонкую умную женщину.
— Но вы, наверное, не сможете с ней поговорить. Ее же только что выставили из полиции.
— А я министр юстиции. И могу говорить с кем захочу. Если эта Лунд сумела раскрыть дело Бирк-Ларсен, значит она неглупа. Может, ей что-то известно.
Он еще раз протянул ей пачку печенья. На этот раз она взяла одно.
— Встреча с ней может усложнить ваши отношения с полицией.
— Усложнить? Можно подумать, они мечтают подружиться со мной! Нет. Если Монберг не желает говорить с нами, нам придется пойти другим путем. Найдите мне, пожалуйста, Сару Лунд.
— Томас, — сказала она тоном матери, отчитывающей ребенка. — Если об этом узнают, у вас будут большие проблемы.
— У меня и так проблемы. Если я не раскопаю это дело, моей карьере крышка. Так что не будем переворачивать вопрос с ног на голову. — Он улыбнулся лукаво. — Вы так хорошо управляетесь с телефоном, Карина… Для вас не составит труда найти эту самую Лунд. И тогда мы отправимся к ней прямо сейчас.
Обычная датская свадьба. Гостиничный зал для банкетов полон друзей и родни. Счастливая пара по центру. Негромкая музыка. Чиновник службы регистрации гражданских актов провозглашает тривиальное:
— Объявляю вас мужем и женой. Теперь вы можете поцеловать невесту.
Бьорн, маленький веселый человек, полный юмора и озорства, ухмыльнулся во весь рот, словно порочный эльф, и сделал так, как ему велели.
Лунд порадовалась, видя, что ее торт не причинил серьезного вреда. Бьорн был очень славным, и мать, после стольких лет горького одиночества, наконец-то обрела счастье.
Поэтому сама Лунд, в лучшем из своих нарядов, а именно в платье из фиолетового шелка, аплодировала им обоим и улыбалась Марку, который стоял рядом с ней, высокий и красивый.
Весь мир жил, двигался, менялся со временем. Но только не она. Она оказалась точно на том же месте, что и два года назад, после той черной ночи, когда ранили Майера, и вся ее жизнь словно пошла под откос. Вот почему она чувствовала неловкую, виноватую радость, глядя на лицо матери, которое излучало то безмятежное счастье, какое приходит лишь тогда, когда человек бескорыстно отдает свою жизнь другому, растворяясь без остатка в той общей любви, что расточает свои извечные лживые обещания.