– Вообще-то мы пожениться собрались, – скромно призналась Маша.
И уже через месяц Дугин сделал ей предложение, хотя, возможно, раньше не собирался. Причем так сделал, будто сам страшно хотел этого, а Маша, наоборот, сомневалась.
Поэтому к концу своего короткого рассказа Маша уже чувствовала себя москвичкой, разведенной, художницей, моделью, но при этом девушкой, которой нужна помощь. Она сумела показать это Сане – зная, что мужчинам нравятся красивые девушки, которым нужна помощь. И Саня всерьез озаботился ее трудоустройством и даже – не ко времени и не к месту – собрался кое-кому позвонить из своих друзей-работодателей.
Но Маша решила, что пора показать Сане, что она помнит и о других людях.
– Ты лучше Майе сначала позвони, – сказала она.
– Да, в самом деле.
После этого и был звонок, когда ответил какой-то странный человек, а не Майя, и пришлось слезть, отправиться на поиски.
Они теперь пробирались к магазину «Рубин».
А Маша поняла вдруг, что беспокоится о Денисе. В самом деле, почему телефон Майи не у нее? Почему говорят только о ней, будто Дениса рядом нет? У него ведь характер шальной, мог ввязаться во что угодно. Маша представила это, и ей стало нехорошо. Да жара эта еще сумасшедшая – пить хочется, тошнит.
И вчера, между прочим, подташнивало.
И кое-какие другие признаки. К дисфункциям из-за нервной половой жизни Маша уже привыкла, но вдруг это другое?
«Господи, а не беременная ли я?» – подумала Маша.
– Где тут аптека? – спросила она.
– Не знаю, – нетерпеливо ответил Саня, чувствующий себя предателем по отношению к Майе.
Да, так и бывает. Только что одно – и вот уже совсем другое. Для мужчин это характерно.
А трое наших друзей, то есть друзей не наших, а между собой друзей, но так уж почему-то сказалось, что наших, в чем горькая правда, однако, тоже есть, в общем, трое друзей наливались пивом «Балтика № 9» и ненавистью.
Зазвонил телефон Майи. Первый взял его:
– Ну?
– Что ну? – спросил взрослый и очень сердитый голос. – Где Майя, почему вы берете трубку, вы кто?
Первый был не такой дурак, каким мог показаться, он сразу сообразил, что на этот раз звонит не друг девушки, а ее отец.
– Майя? – переспросил он, оглядывая друзей и этим взглядам предупреждая их, что сейчас будет интересно. – А вы кто, ее папа?
– Папа, папа, дай ей трубку немедленно! Или ты украл ее телефон? Ты кто?
– Я не украл ее телефон, – сказал Первый. – Я его просто взял. А Майю мы сейчас насилуем. По очереди. Наркотиками накачали и пиндюрим помаленьку. Есть возражения?
– Ты… Ты… Ты кто?! Где вы? Где она? Дай ей трубку!
– Обойдешься! И некогда ей, она говорить не может, у нее рот занят. Понял?
И Первый отключился, очень довольный, что отомстил. И чокнулся с друзьями «Балтикой № 9», после чего они допили и взяли еще по бутылке. Телефон начал жужжать и пиликать в кармане, надоедая. Первый взял и выключил его совсем.
– А этот должен же позвонить, – напомнил Второй. – Который этот.
– Да ну его, – ответил Первый.
Ему было и так хорошо.
А Сальвадору Капутикяну, ответственному работнику Министерства иностранных дел, было плохо. С Майей последние год-полтора у него не налаживался контакт – она после школы нигде не училась и, похоже, не собиралась учиться, писала какие-то стишки и выступала в каких-то клубах, сутками сидела в Интернете, неуважительно говорила с матерью и совсем отказывалась слушать разумные речи отца, хотя и делала вид, что слушает. Ее даже упрекнуть дармоедством нельзя, она время от времени зарабатывает, пишет сценарии для каких-то дурацких передач судебного характера, которые сейчас идут на каждом канале. Это дружок ее сосватал, Саня, такой же легкомысленный, как она, молодой человек, которого Сальвадор Эрнестович даже ни разу не видел.
Обидно: все Капутикяны традиционно люди успешные – общественные и государственные деятели, дипломаты или хотя бы музыканты, как старший брат Майи, виолончелист Даниил, победитель международных музыкальных конкурсов.
Но теперь это все неважно, важно понять, что происходит. С утра Сальвадор Эрнестович был очень занят, готовя материалы к коллегии министерства по вопросам социальной сферы системы МИД (это была его тематика), но тут позвонили, сказали, что коллегия отменена, потом Сальвадор Эрнестович узнал о происходящих событиях, потом всех созвали, чтобы обсудить, какой должна быть реакция работников министерства на то, что происходит. Капутикян был уверен, что его семьи это ни с какого бока не касается. Жена в загородном доме занимается своими цветами, сын за границей, у него гастроли, дочь наверняка спит до полудня.
Но все же позвонил Майе – и вот…
И вот какая-то дичь, нелепица. Конечно, этого не может быть. Какой-то подлец украл телефон и, мало ему этого, решил еще пошантажировать. Сейчас наверняка будет говорить про выкуп дочери и так далее. Но неизвестный не стал говорить вообще, отключился. Сальвадор Эрнестович растерянно нажимал на кнопку телефона, гоняя строки меню и понимая, что у него нет номеров ни одного из ее друзей или подруг. Ни одного! Он позвонил жене Ирине. Та сразу же забеспокоилась: в чем дело?
– Ни в чем. Просто хотел предупредить ее, чтобы не выходила на улицу, а у нее телефон не отвечает.
– А что на улице?
Сальвадор Эрнестович вкратце объяснил.
– Я еду в Москву! – заявила Ирина.
– Зачем, я же здесь.
– Ты на работе! А я хочу знать, что с дочерью все в порядке.
– Значит, телефонов у тебя тоже нет?
– При чем тут тоже? Даже в такой ситуации ты хочешь меня уязвить?
– Да не хочу я уязвить, просто…
И тут связь оборвалась.
Сальвадор Эрнестович набирал и набирал номер, потом вспомнил, что в загородном доме есть стационарный телефон, набрал его номер. Не отвечает.
Он встал, чтобы пойти в управление связи и узнать, в чем дело.
И тут же сел, чуть не закричав от боли, пронзившей грудь.
Схватился за сердце.
Потянулся к кнопке селектора, чтобы вызвать секретаря.
И повалился на бок. Сознание заволакивало, но Сальвадор Эрнестович боролся. Он раскрыл рот и закричал изо всех сил. Но почему-то при этом не услышал себя. Удивился: не потерял ли слух? И удивился тому, что нашел время и силы удивляться таким пустякам.
А душа его, взлетая, удивилась, что он вообще чему-либо удивлялся – душа Сальвадора Эрнестовича, в отличие от него самого, давно знала, чем все кончится.
Сальвадор Эрнестович не успел узнать, что перебои начались по всей Москве, потому что и сотовым операторам, и телефонным компаниям отдан был соответствующими инстанциями приказ заблокировать определенные группы номеров, одновременно освобождая другие группы. Работала также спецсвязь. Все это делалось для того, чтобы помешать скоординироваться силам, идущим к центру, и, напротив, обеспечить бесперебойный контакт тех, кто призван навести порядок.
Поэтому Майя, когда нашла телефон-автомат и выпросила у одной девушки карточку на один минутный звонок, не сумела дозвониться до Сани. А Сане не отвечал ее телефон, выключенный Первым. Замолчал и телефон Маши.
– Что будем делать? – спросила Маша.
– Прорываться к «Шаболовской». Они гдето там.
Они попытались. Но их буквально смыло тем, что потом назвали второй волной, то есть вторым потоком, шествующим к центру.
Дело в том, что Ник Пирсон оказался неправ: межнационального побоища не было. То есть по всем признакам оно казалось неминуемым, вездесущий Ник своими глазами видел, как сближались две толпы. Он, гордящийся тем, что дает репортажи о событиях еще до того, как они случились (и ценимый за это), неожиданно ошибся. Ник за месяц уверенно сообщал о начале операции «Буря в пустыне», Ник предсказал пикирование второго самолета в южную башню нью-йоркского торгового центра за десять минут до того, как этот самолет появился на горизонте, Ник, работая в России, приехал в Дагестан в девяносто девятом году за две недели до того, как туда вошли боевики…
И вот – ошибся.
Логика в предвидении Ника была: он знал, что поодиночке люди друг с другом еще могут договориться, хоть и с большим трудом, а толпа с толпой – никогда. Но в том и суть, что в передних рядах двух толп, собравшихся у магазинчика Эльдара, оказались два компаньона, имен которых история не сохранила. Они увидели друг друга, и один крикнул:
– Эй, ты зачем здесь? А кто в офисе?
– Это я тебя спрошу, кто в офисе!
– Мы что, драться будем?
– Похоже на то!
– А из-за чего?
Стали выяснять, из-за чего. И оказалось, что никто толком не знает. Известно только, что весь московский народ идет к Кремлю.
– Значит, они нас тут собрали, чтобы людей от Кремля отвлечь! – догадался кто-то.
– Провокаторы! – возмутился другой.
– А мы сейчас пойдем и спросим, почему они доводят нас до того, что мы недружно живем! – подал голос Вагиф.
Это всем понравилось. Все были уверены, что недружно живут не сами по себе, а потому, что власть не так все устроила, как надо.
Это всем понравилось. Все были уверены, что недружно живут не сами по себе, а потому, что власть не так все устроила, как надо.
И они двумя довольно стройными колоннами, но не смешиваясь, а бок о бок, пошли к центру, что и составило вторую волну на этом направлении.
14
С других направлений тоже упрямо двигались потоки, ручьи, группы и толпы.
Девов по-прежнему шел в группе, возглавляемой Германом Битцевым. И по-прежнему его с боков охраняли мощный Юра Коломашев и принципиальный Феликс Никитин, совесть партии. Правда, они уже не держали его за руки, чтобы не пачкаться, но смотрели зорко.
Девов вонял так, что самому было противно. Потом добавился пот: Анатолий Алексеевич был несколько дороден и всегда обилен влагой. Потом добавилась жажда. Опять-таки новое, небывалое ощущение в жизни Девова – утолить жажду он мог, сколько себя помнит, в любой момент, причем, конечно, не сырой водой. Но Девов не попросил пить. Он даже злорадно поприветствовал в душе это новое мучение. Он был уверен: чем больше терзаний придется на его долю, тем сильнее отыграется это мучителям. Над ним насмехались, узнавая его, кидали банками из-под напитков, хотя Коломашев увещевал хулиганов, какая-то старушка возникла прямо перед ним и смачно плюнула в глаза. Девов утерся и усмехнулся. Он был человек неверующий, но образованный, о Христе многое знал и не то чтобы почувствовал себя Христом, но – что-то близкое. Возможно, что-то он делал в жизни не так, возможно, мало пекся о народе и слишком заботился о своем благополучии. Возможно. Но то, как обращались теперь с ним, давало ему право считать предыдущую жизнь почти праведной. Мало пекся? Да стоит ли такой народ вообще того, чтобы о нем пектись? Или печтись? Как правильно?
Девов шел и думал об этом, и чем хуже становилось его телу, тем легче становилось душе. А когда он почувствовал, что еще и натер ногу в туфлях, не приспособленных для долгой ходьбы, Анатолий Алексеевич, не размышляя, скинул их, а потом и носки, и пошел босиком.
– Зачем это вы? – подозрительно спросил Феликс.
– Жмут, – ответил Девов.
Битцев оглянулся на него, увидел его босые ноги, вопросительно посмотрел на Коломашева. Тот пожал плечами. Битцев отвернулся. Смутное чувство, что происходит что-то не то, начало созревать в нем.
Меж тем колонны, что шли от юго-запада и юга, от Замоскворечья, приближались к мостам через Водоотводный канал, которые были предпоследним рубежом перед Кремлем. В толпах были уже (как и на всех других направлениях) представители всех движений и партий, всех меньшинств и, если так можно выразиться, большинств. Естественно, оказались там коммунисты, они не простили бы себе, если бы бросили народ в такую минуту. Сверхзадача их была в том, чтобы защитить народ от посягательств неорганизованных масс. Были либералы и патриоты всех мастей, и фашиствующая молодежь, и, наоборот, антифашисты, которые задирались словесно, но стереглись сшибаться до времени и до места. Когда настанет время, непонятно, а место всеми определено – Кремль. Вернее, Красная площадь.
С прежним упорством продвигались похоронные процессии с прахами Геннадия Матвеевича Юркина и Леонида Моисеевича Арбалевского. Их уложили в катафалки, потому что родственники и близкие Юркина устали нести гроб, а работники фирмы «Танатос» отказались, не испугавшись страшных проклятий Эсфири Ильиничны.
Кстати сказать, слухам о том, что на Красной площади открыты места для захоронений, большинство не поверило. Но нашлись и те, кто вздумал присоединиться, воспользоваться ситуацией, надеясь если не уложить своих покойников у Кремлевской стены, то привлечь к себе внимание.
К Кремлю, кроме упомянутых, в результате понесли еще пять прахов, а именно:
1. Друзья и соратники понесли Татьяну Яхрову, журналистку малотиражной ведомственной газеты, сбитую машиной, скрывшейся с места происшествия, близкие были убеждены, что это замаскированное политическое убийство за демократические взгляды Татьяны и ее принципиальность в вопросах реформы ЖКХ.
2. Кореша, подельники и братаны, не дойдя до Новодевичьего кладбища, свернули к Кремлю, держа на широких плечах роскошный гроб с лежащим там авторитетом по кличке Настоящий Кореец (чтобы отличить от лже-авторитета, фальшивого вора в законе, самовольно назвавшегося Корейцем). В процессии были, кроме прочих, и заказчики, и исполнители убийства (Настоящего Корейца накануне застрелили в машине), но смерть равняет всех, поэтому все были одинаково торжественны и печальны. Эти люди более других были готовы дать отпор тем, кто попытается воспрепятствовать: для нежной души бандита среди живых никого нет неприкасаемого, но мертвый – это святое, только тронь!
3. Центровые бомжи уложили своего собрата Ивана Ивановича (только так он себя называл и запретил другим обращаться иначе) в двухметровый фанерный ящик, в котором одному из богатеев Бутиковского переулка доставили антикварную напольную китайскую вазу (чуть ли не периода Канси), расписанную золотом по кобальту, необыкновенной красоты, стоимостью в 11 788 566 рублей; упаковку выбросили в мусорный контейнер, а бомжи подобрали. Теперь одни несли Ивана Ивановича, а другие просили у прохожих на погребение. Гроб-ящик вызывал у прохожих жалостливые чувства, они давали, что и надо было бомжам.
4. Молодые родители со страшными и немыми лицами, узнав, что происходит, понесли к Кремлю гробик с маленьким сыном, которого, как они не без оснований полагали, врачи угробили в больнице, взявшись лечить от воспаления легких и долечив каким-то образом до заражения крови, отчего мальчик и умер. Они хотели теперь подать непосредственно представителям высшей власти заявление с требованием уголовного наказания виновных.
5. И наконец, группа детей восьми-десяти лет тащила картонную коробку, где лежала их любимица, дворняжка, откликавшаяся на клички Булька, Диана, Юла, Масяня и Мухтар (ей было все равно). Собачники пристрелили ее вчера вечером на глазах у детей, хотели увезти в своей машине-будке, но дети отняли – при поддержке тут же примчавшихся родителей; убийцы еле унесли ноги. Дети намеревались показать собаку президенту и сказать ему, чтобы он запретил расстрел тех животных, которые, хотя и без одного хозяина, но не беспризорные, потому что за ними ухаживают.
Тамара Сергеевна тоже шла к Кремлю, переждав, когда схлынула густая толпа.
Виктор шел рядом.
– Давай помогу, – говорил он.
Тамара отрицательно качнула головой. Она ни с кем не хотела сейчас делить сына.
– Ты даже меня не выслушала, – сказал Виктор. – Мы ни разу с тобой не поговорили после… После всей этой ерунды.
Тамара спросила:
– Что ты называешь ерундой?
– Ну все это. Когда я уходил.
– Почему ерунда? Потому что это пустяк, мелочь? Мне не надо было обращать внимания? Я и не обратила.
– Не пустяк, конечно… Ты уже забыла. Я ведь не просто ушел, если помнишь. Я сказал, что собираюсь уйти.
– Я помню.
– Но я же не сразу убежал, это ты помнишь?
– Да. Ты собрал вещи, объяснил, как будешь помогать сыну. Давай не будем.
– Извини.
Некоторое время они шли молча.
Но Тамара уже не могла не думать об этом. Она вспоминала: когда Виктор объявил о своем уходе, она увидела в его глазах затаенное торжество. Вот, мол, ты думала, что привязала меня навсегда, а я взял да и отвязался! Еще она помнила, что не поверила ему. Да, появилась другая женщина, молодая, красивая – ну и что? А у них целая прожитая жизнь и сын. Тамара знала, как в таких случаях поступают женщины. И плачут, и закатывают истерики, и шантажируют попытками самоубийства, и кивают в сторону детей, и обещают рассказать всему свету правду об уходящем подлеце. Но это варианты для дур. Это только укрепляет мужей в решении уйти. Однако просто сказать: «Что ж, уходи», – нельзя. Он может подумать, что ты спокойна, смирилась, не имеешь ничего против. А это не так. Сказать ему, что он для нее такая часть души, которой если лишиться – все равно что согласиться на ампутацию? Это – правда. Но это запрещенный прием.
И еще бог весть что она тогда передумала, но сказала почему-то:
– Решай как хочешь. Ты умный человек, ты должен знать – любовь проходит. Любовь ко мне прошла – и к ней пройдет. Что останется? Второе разочарование?
Виктор сказал:
– Разница в том, что там, быть может, любовь пройдет. А тут ее и не было.
– То есть?
– То есть, извини за правду, не любил я тебя.
– Зачем же тогда женился? – спросила Тамара, понимая, что задает вечный глупый женский вопрос. Зачем, зачем… Показалось, вот зачем. И ничуть не удивилась, когда Виктор именно так и ответил:
– Показалось… А когда понял, было уже поздно.
– Может, тебе и тут кажется? – ухватилась Тамара.
– Нет. Здесь не кажется, – твердо ответил Виктор.
И странно было бы ждать другого ответа от мужчины, который привык отвечать за свои слова. Нет, не так. Привык считать, что он отвечает за свои слова.