Я подобрался поближе к Стене, чтобы получше ее рассмотреть, и стал наблюдать за человеком в будничном деловом костюме — мужчиной средних лет, который, поставив свой «дипломат» с монограммой у ног, читал молитвы, завершая каждую легким двукратным поцелуем камня — такими поцелуями в лоб обычно утешала меня мать, когда я был маленьким и, пылая от лихорадки, лежал в постели. Отпечаток его ладони, нежно прикасавшейся к Стене, был виден и после того, как он оторвал от камня губы, прервав наконец долгий поцелуй.
Конечно же, испытывать наслаждение от прикосновения губами к камню это совсем не то, что быть обласканным матерью, целующей больного ребенка. Можно обойти весь мир, обцеловывая всевозможные стенки, и все кресты, и большие или малые берцовые кости святых мучеников, зверски убиенных неверными, а потом возвращаться на работу и вести себя как сукин сын по отношению к своим сотрудникам и выдрючиваться дома, терзая своих близких. История этих святых мест вряд ли говорит о том, что можно добиться превосходства над обычными людьми, потерпевшими неудачу (не говоря уж о тех, кто имеет дурные наклонности), лишь благочестивыми поступками, совершенными в Иерусалиме. Тем не менее в тот миг даже я был заворожен происходящим и готов был признаться, что священнодействие, развернувшееся у меня на глазах, было настолько трогательным, что его нельзя было назвать совершенной бессмыслицей. Впрочем, я мог быть неправ.
Неподалеку от меня виднелся арочный проем, за которым открывались своды пещеры, уходящей вглубь, и там, сквозь залитую светом прожектора решетку в каменном полу, можно было увидеть остатки Стены Плача, уходившей глубоко под землю, — размеры ее были раза в два больше той, что возвышалась над поверхностью земли. Вход в эту пещеру площадью не менее ста квадратных футов был перегорожен: подземное пространство предваряло маленькое временно обустроенное помещение, которое, если бы не сводчатые закопченные потолки грубой работы, сохранившиеся со времен Второго Храма, точь-в-точь походило бы на неказистую синагогу по соседству с нашим домом, куда я ходил на вечерние курсы иврита в десять лет. Большая арка Торы[46], задуманная как образец деревянного зодчества, смахивала на постройку неопытных учеников ремесленной школы; это сооружение казалось таким неуклюжим, что мысли о святости здесь не возникали.
Ряды стеллажей с полками для хранения книг, расставленные вдоль стены напротив арки, были загромождены двумя сотнями потрепанных молитвенников, а вокруг в беспорядке были раскиданы видавшие виды пластиковые стулья. Но не обстановка, схожая с внутренним убранством моей вечерней школы, больше всего напомнила мне о моей старой Талмуд-Торе — Устной Торе[47], а собравшаяся здесь публика. В одном углу, поодаль, стоял хазан[48], а по обе стороны от него расположились два неимоверно тощих подростка в хасидской одежде[49], которые, то и дело запинаясь, но с большим рвением распевали что-то на иврите, а кантор задавал тон, завывая грубоватым баритоном, и если бы не его участие, верующие только номинально присутствовали бы на литургии.
Все, что я видел, в точности походило на спектакль, разыгрываемый много лет тому назад в синагоге на Шлей-стрит в Ньюарке. Добрая половина собравшихся непрерывно оборачивалась, боясь, что упустит что-нибудь сверхинтересное, другие вертели головами направо и налево, будто ожидая прибытия друзей, а оставшиеся несколько человек, лениво обводя взглядом толпу, развлекались подсчетом присутствующих по головам.
Я решил спокойно постоять рядом со стеллажами, чтобы незаметно понаблюдать за происходящим со стороны, но ко мне совершенно неожиданно подошел молодой хасид, выделявшийся из публики своим элегантным нарядом: на нем был длинный, с иголочки, элегантный шелковый сюртук и безупречно сидевшая широкополая черная бархатная шляпа с низкой тульей. Его бледность вызвала у меня тревогу: цвет кожи юного хасида напоминал о морге. Длинные изящные пальцы, которыми он постукивал по моему плечу, вызывали, с одной стороны, ощущение эротического поглаживания, а с другой — причиняли мучения, несмотря на деликатность прикосновения, — это была рука невинной девушки и одновременно кладбищенского упыря. Он безмолвно приглашал меня взять молитвенник и присоединиться к миньяну[50]. Я шепотом отказался, но он замогильным голосом проговорил по-английски, хотя и с сильным акцентом:
— Пойдем. Вы нужны нам, мистер.
Я снова помотал головой, и в эту самую минуту низким заунывным тоном, которым обычно делают выговоры, хасид произнес: «Адонаи», то есть обратился к Всевышнему. И так же безучастно повторил:
— Пойдем! — и указал мне на помещение за перегородкой, которое больше походило на пустой склад, чем на молельный дом, — там, на мой взгляд, было нечто вроде сарая, который предприимчивый нью-йоркский бизнесмен давно превратил бы в сауну, теннисный корт, баню с парной или бассейн «Оздоровительный клуб „Стена Плача“».
Внутри, за «предбанником», собралось много благочестивых верующих с молитвенниками в руках, которые сидели на стульях, поставленных всего в нескольких дюймах от Стены, наклонившись вперед и упершись локтями в колени. Они напомнили мне бедняг, часами ожидающих своей очереди в отделе социального обеспечения или в конторе по найму безработных. Тусклые, похожие на круглые лепешки лампы никак не могли сделать это место уютным или близким мне по духу. Никакая религия на свете не характеризуется таким аскетизмом, как эта. Евреям не было нужно ничего, кроме этой Стены.
Они хором испустили тихий вздох, похожий на жужжание пчел за работой, — пчелки, в которых генетически была заложена необходимость помолиться за улей.
Молодой хасид все еще стоял рядом со мной в ожидании ответа.
— Ничем не могу вам помочь, — прошептал я.
— Только на минуточку, мистер.
Я не мог утверждать, что молодой человек был настойчив. В какой-то миг мне показалось, что ему было все равно, пойду я с ним или нет. По неподвижному взгляду, сконцентрированному в одной точке, и бесцветному ровному голосу я даже мог заключить, что молодой человек был умственно отсталым, ну а я, по сравнению с его сдержанностью, просто из кожи вон лез, изображая себя благородным, толерантным и культурным релятивистом.
— Извините меня, — проговорил я. — Так уж получается.
— А откуда вы приехали? Из Штатов? А у вас была бар-мицва?[51]
Я опустил взгляд.
— Пойдем, — настаивал он.
— Пожалуйста, оставьте меня в покое.
Ну вот, приехали. Один еврей доказывает другому еврею, что он — не такой еврей, как он, первый еврей, несмотря на общее происхождение, положение, сто тысяч еврейских анекдотов и, что я хотел бы особо отметить, еврейские сокровища художественной литературы.
— Я не блюститель старых традиций, — объяснил я. — И я не принимаю участия в молитвах.
— Тогда зачем вы приехали сюда? — Мне опять показалось, что он задает мне вопрос просто так и ответ его не интересует. Я даже засомневался, понимает ли он, что сам общается со мной по-английски, не говоря уж о моих словах.
— Посмотреть на древнюю Стену Плача, — ответил я. — Посмотреть на евреев, молящихся сообща. Я турист.
— У вас есть религиозное образование?
— Какое-то есть, но к нему нельзя относиться серьезно.
— Мне жаль вас. — Он заявил это таким равнодушным тоном, будто сообщал мне, который сейчас час.
— Вы и вправду жалеете меня?
— Нерелигиозные евреи не знают, зачем живут.
— Я понимаю ваш взгляд на вещи.
— Даже нерелигиозные евреи возвращаются сюда. Евреи намного хуже вас.
— Правда? И насколько они меня хуже?
— Мне даже говорить об этом не хочется.
— А что вы имеете в виду? Наркотики? Секс? Деньги?
— Еще хуже. Пойдем, мистер. Сейчас будет мицва, мистер.
Если я правильно истолковал его настойчивость, мой секуляризм представлялся ему лишь смешным заблуждением. Моя позиция его совершенно не заботила. То, что я не был благочестивым иудеем, для него казалось следствием моего недопонимания. Пока я строил догадки, пытаясь понять, что у него на уме, меня внезапно озарила мысль: я не понимал, что происходит у него в голове, точно так же, как он не понимал, о чем думаю я. Ко мне в душу вкралось сомнение: наверно, решил я, он даже не задумывается о том, какие мысли возникли у меня по этому поводу.
— Оставьте меня в покое, будьте добры, — повторил я.
— Пойдем, — настаивал он.
— А что вам, собственно, до того, молюсь я или нет? — Поскольку я был чужаком в этом месте, я не удосужился сообщить ему, что считаю молебны ниже своего достоинства. — Дайте мне спокойно постоять в сторонке и посмотреть, что тут происходит.
— А что вам, собственно, до того, молюсь я или нет? — Поскольку я был чужаком в этом месте, я не удосужился сообщить ему, что считаю молебны ниже своего достоинства. — Дайте мне спокойно постоять в сторонке и посмотреть, что тут происходит.
— Вы из Штатов? Откуда? Бруклин? Калифорния?
— А вы сами откуда?
— Как это откуда? Я — еврей. Пошли.
— Послушайте, молодой человек, я же не критикую ни вашу приверженность религиозным обрядам, ни ваш наряд, ни ваш внешний вид, я даже пропустил мимо ушей ваши намеки на мою неполноценность, так почему же вы так обижаетесь на меня? — Он абсолютно не казался обиженным — это я пытался перевести нашу дискуссию в более высокие сферы.
— Мистер, вам делали обрезание?
— Хотите, чтобы я нарисовал вам мой портрет в полный рост?
— У вас жена — шикса, — внезапно объявил он.
— Не так уж трудно прийти к этому заключению, как вы пытаетесь изобразить. — Но на бескровном лице моего собеседника не отразилось ни изумления, ни дружеской заинтересованности — на меня пристально смотрела пара равнодушных глаз, в которых не светилось ничего, кроме непонимания моего дурацкого упрямства. — Все четыре мои жены были шиксами, — заявил я.
— А почему, мистер?
— Вот такой уж я еврей, парниша.
— Ну, пошли, — приказным тоном проговорил он, давая понять, что пора прекращать дурить и исполнять что велено. — Послушайте, как только вы сделаете это, вы почувствуете себя совсем другим человеком. — Может, потому, что он недопонял, что я ему говорил, или потому, что хотел довести меня до белого каления и тем самым выдворить неискоренимого грешника из этого святого места, или же потому, что хотел исправить мелкую старинную ошибку и лишить меня маленькой складочки на члене, или же потому, что ему было до смерти необходимо, как умирающему от жажды — стакан воды, чтобы в этом мире появился еще один правоверный еврей, он меня не отпускал. Он стоял, повторяя «пошли», а я так же упрямо не двигался с места. Я не совершал ничего дурного и не нарушал никакие религиозные обычаи — я просто отказывался подчиняться его желаниям и не хотел спасаться бегством, как чужак, незаконно вторгшийся в святая святых. Я не понимал, сделал ли я что-нибудь не так с самого начала или, быть может, мой собеседник был слегка «ку-ку», хотя при дальнейших рассуждениях я пришел к выводу, что, с его точки зрения, винтиков не хватает в голове именно у меня, поскольку из нас двоих сумасшедшим должно называть того, у кого было четыре жены, и все — не еврейского происхождения.
Минуту спустя я вышел из подземелья и, в последний раз окинув взглядом площадь, минареты, луну, купола и Стену Плача, собрался идти прочь, как кто-то бросился ко мне с диким возгласом:
— Это вы!
Дорогу мне пересек высокий молодой человек с редкой бороденкой, который с ходу чуть не заключил меня в объятия. Он еле переводил дух — то ли от возбуждения, то ли оттого, что несся за мною со всех ног, я точно сказать не мог. И к тому же он заливался от хохота, смеясь ликующим, эйфорическим смехом. За всю свою жизнь я еще не встречал человека, который был бы так рад встрече со мной.
— Неужели в самом деле это вы! Здесь! Вот здорово! Я прочел все ваши книги! Вы написали о моей семье! Ластиги из Вест-Оранж![52] В вашем «Высшем образовании»! Это про них! Я ваш самый большой поклонник во всем мире! Ваша лучшая книга — «Смешанные чувства», даже лучше, чем «Карновски»! А как это так получилось, что вы в картонной ермолке? Вы должны носить красивую расшитую кипу, такую как у меня! — Он показал мне свою прикрывающую макушку шапочку, которая была прикреплена заколкой к волосам, — он так гордился своей тюбетеечкой, словно ее орнамент был разработан дорогущим парижским модельером. На вид моему собеседнику было лет двадцать пять — высокий, темноволосый и по-юношески привлекательный американец; одет он был в хлопчатобумажный тренировочный костюм мышиного цвета, на ногах — красные кроссовки, а на голове — расшитая кипа. Беседуя со мной, он пританцовывал на месте, балансируя на носочках и одновременно молотя воздух кулаками, как боксер перед выходом на ринг. Я даже не знал, что думать.
— Значит, вы — Ластиг из Вест-Оранж, — промолвил я.
— Я — Джимми Бен-Джозеф, Натан. Вы прекрасно выглядите! В жизни вы гораздо лучше, чем на фотографиях из ваших книг! Вы — такой симпатичный, честное слово! И вы только что снова женились! Она — номер четыре? Будем надеяться, что на этот раз у вас все сложится хорошо!
Я тоже рассмеялся вслед за ним:
— А откуда вы все это знаете?
— Я ваш большой поклонник. Я все про вас знаю. Я тоже писатель. Я написал целых пять книг. Это — «Книги Джимми».
— Ни одной не читал.
— Да они еще не опубликованы. А что вы тут делаете, Натан?
— Осматриваю достопримечательности. А вы что здесь делаете?
— Я молился о вашем появлении. Стоял здесь, у Стены Плача, и молился, чтобы вы пришли. И вы пришли!
— Ну ладно, будет вам. Успокойтесь, Джимми.
Я до сих пор не могу сказать, был ли он безумен или просто слегка не в себе, или же в нем всего-навсего бурлила энергия, переливаясь через край, — как в ребенке, одержимом маниакальной идеей, который уехал далеко от дома и теперь весело проводит время, кривляясь перед людьми и разыгрывая клоунады. Но когда я пришел к выводу, что все три характеристики соединились в одном флаконе, я начал потихоньку двигаться прочь, направляясь к низкому каменному барьеру и столику, где я позаимствовал ермолку. За воротами, как мне было видно через площадь, стояло несколько свободных такси. На одном из них я мог бы вернуться в гостиницу. Такие личности, как Джимми, могут показаться интересными, но раскусить их ничего не стоит за первые три минуты. Я и раньше притягивал к себе подобных психов.
Нельзя сказать, что он пошел за мной, — он бежал на несколько шагов впереди меня, все так же пританцовывая на носочках своих огненно-красных кроссовок, только, отходя от Стены, двигался он задом, а не передом.
— Я студент в ешиве[53] «Диаспора», — объяснил он мне.
— А разве существует такое заведение?
— Вы что, никогда не слышали о ешиве «Диаспора»? Она вон там, на вершине горы Сион. На самой вершине горы Царя Давида. Вы обязательно должны приехать к нам. И не только с визитом — вы должны приехать и остаться у нас. Ешива «Диаспора» просто создана для таких парней, как вы! Вы так долго жили вдалеке от еврейского народа!
— Так мне уже говорили. А сколько времени вы предполагаете пробыть здесь?
— В Эрец-Исраэль? Всю свою жизнь.
— А сколько вы уже здесь?
— Двенадцать дней.
У него было удивительно маленькое, с аккуратными чертами лицо, которое казалось еще у́же благодаря только что отрощенным бакенбардам, а глаза, глаза будто еще не родились на его лице в мучительном процессе творения — они были похожи на подозрительно подрагивающие пузырьки, говорящие о надвигающемся мощном извержении вулкана.
— Вы очень возбуждены, Джимми.
— А то! Я лечу, как воздушный змей, от имени и по поручению всех евреев на свете!
— Джимми Аэрозон, Еврей Высокого Полета.
— А вы кто? Что вы есть из себя, Натан? Вы знаете, что вы есть такое?
— Я? Если трезво посмотреть на вещи, получается, что я — приземленный еврей. А где вы учились, Джим?
— Колледж «Лафайет». Истон, Пенсильвания. Пристанище Ларри Холмса[54]. Я изучал театральное мастерство и журналистику. Но теперь я вернулся на родину и воссоединился с еврейским народом! Нельзя отстраняться, Натан! Из вас получится великий еврей!
Я снова засмеялся, и он последовал моему примеру.
— Скажите, — продолжал я, — вы здесь один или с девушкой?
— Нет, я один. У меня нет девушки. Рабби Гринспан обещал подыскать мне жену. Я хочу иметь восемь детей. Только местная девушка может это понять. Я хочу религиозную девушку. Плодитесь и размножайтесь!
— Итак, у вас теперь есть новое имя, начинает отрастать борода, рабби Гринспан подыскивает вам порядочную девушку, на которой вы собираетесь жениться, и вы даже поселились на вершине горы Царя Давида. Похоже, у вас неплохо идут дела.
На столике у загородки, рядом с которым больше не было ни одного сборщика подаяний в пользу бедных (если они действительно являлись таковыми), я положил свою ермолку поверх остальных, сваленных кучей в коробке. Когда я вытянул руку, Джимми тотчас схватил ее, но не для рукопожатия: он нежно зажал ее между своими ладонями.
— Но куда вы идете? Я буду ходить с вами. Я покажу вам гору Сион, Натан. Я познакомлю вас с рабби Гринспаном.
— У меня уже есть жена. Номер четыре. Ну, мне пора, — сказал я, с трудом отрываясь от своего нового знакомца. — Шалом.
— Но, — закричал он мне вслед, и тяжелый топот атлета снова стал слышен за моей спиной, — вы даже не представляете, как я люблю и уважаю вас! А знаете за что?