Как раз в тот момент Цукермана кто-то взял за руку, это была пожилая женщина небольшого роста, обладавшая удивительно красивыми голубыми глазами, внушительным бюстом и круглым. как луна, веселым лицом.
— Я — тетка Кэрол. Приехала из Олбани. Сестра Билла Гоффа. Хочу выразить вам свои соболезнования.
Всячески показывая, что он понимает те чувства, которые обязан испытывать брат покойного, Шускин тихонько шепнул Цукерману, обращаясь к нему так, чтобы его голос слышен был только ему одному:
— Если можно, дайте мне ваш адрес перед тем, как соберетесь уходить.
— Попозже, — ответил Цукерман, и Шускин, который умел наслаждаться жизнью, имел нужные связи и был в курсе всех новых технологий, но не испытывал никакого желания быть сожженным или похороненным, намереваясь лежать в замороженном виде, как баранья котлетка, до XXII столетия, чтобы затем быть разбуженным, размороженным и жить еще долго-долго, к примеру не меньше миллиарда лет, отошел в сторону, предоставив Цукерману возможность пообщаться с теткой Кэрол, которая все еще крепко сжимала его руку.
— Это ужасная потеря, — сказала она Цукерману, — и этого никто никогда не поймет.
— Да, вы правы.
— Кое-кто был удивлен тем, что она сказала. Ну, вы меня понимаете.
— Тем, что сказала Кэрол? Неужели?
— Ну, многие думают, что нельзя прийти на похороны своего мужа, встать перед всеми и говорить о таких вещах. Я принадлежу к тому поколению, когда об этом никто не мог заговорить даже в частной беседе. Не всем было понятно ее желание говорить честно и открыто о вещах, которые считаются сугубо личными, ведь в этом не было никакой необходимости. Но Кэрол с рождения была удивительной девочкой, и сегодня она меня не разочаровала. Правда для нее всегда была только правдой, и ей нечего было скрывать.
— Я думаю, она говорила прекрасно.
— Ну конечно! Вы же образованный человек. Вы знаете жизнь. Сделайте мне одолжение, — прошептала она, — скажите об этом ее отцу, когда у вас будет свободная минуточка.
— Зачем?
— А затем, что если он будет продолжать в том же духе, он доведет себя еще до одного сердечного приступа.
Он подождал еще час, почти до пяти вечера, и не столько, чтобы утешить мистера Гоффа, расстроенного откровениями Кэрол, сколько надеясь на весьма сомнительный шанс, что Венди все же появится здесь. Очень порядочная девочка, подумал он, не хочет навязываться жене и детям, хотя они даже не подозревают о том, какую роль она играла во всем, что случилось. Сначала Натан думал, что она будет испытывать горячее желание поговорить с единственным человеком, который знал причину случившегося, и рассказать ему, через какие страдания ей пришлось пройти; но, быть может, именно потому, что Генри выложил Натану всю подноготную о ней и о себе, она решила остаться в тени, — она не знала, чего ожидать от Натана: осудит ли он ее или же будет подробно расспрашивать, чтобы факты ее жизни стали материалом для нового романа, а может, он захочет предательски соблазнить ее а-ля Ричард III. Минуты текли одна за другой, и постепенно он осознал, что тщетное ожидание Венди значило для него больше, чем желание посмотреть, как она будет вести себя с Кэрол, или возможность убедиться воочию, есть ли в ней та изюминка, которую он не смог разглядеть на фотографии; появление Венди волновал о его больше, чем встреча с кинозвездой или шанс хоть мельком увидеть папу римского.
Шускин перехватил его на полдороге — Натан как раз направлялся за своим пальто, оставленным в комнате, которую теперь можно было назвать «спальней вдовы». Пока они вместе поднимались по лестнице, Цукерман думал: как странно, что Генри никогда даже не упоминал про своего призрачного коллегу-имплантолога, наверно, в том полубезумном состоянии, в котором пребывал его брат, ему это просто не пришло в голову.
Хотя, вероятно, брат даже не слышал его. У него была своя мания, и его мечты не распространялись на желание быть размороженным в конце следующего тысячелетия. Даже жизнь в Базеле вместе с Марией была для него чем-то запредельным вроде научной фантастики. И в сравнении с этим безудержным полетом воображения он желал очень малого для себя — счастья до конца своей естественной жизни, скромного чуда, лишь бы они были все вместе: Кэрол, Венди и дети. Либо это, либо стать снова одиннадцатилетним мальчиком, который смывал песок под водопроводным краном на пляже джерсийского побережья. Если бы Шускин сказал ему, что наука разрабатывает способы снова вернуться в лето 1948 года, он мог бы стать его первым клиентом.
— В Лос-Анджелесе есть одна группа, — говорил Шускин. — Я пошлю вам информационный бюллетень. Очень умные ребята. Философы. Ученые. Инженеры. Среди них есть и много писателей. Знаете, чем они занимаются на Западном побережье? Они считают, что тело человека не имеет значения, оно не важно, а важно то, что у тебя на плечах, потому что подлинная личность человека заключается в его голове, поэтому они отделяют тело от головы. Они уверены, что смогут присобачить голову к новому телу, сшить артерии, соединить головной мозг с костным мозгом, и все такое прочее. Они уже решили все проблемы иммунологии и скоро смогут клонировать новые тела. Теперь все становится возможным. Поэтому на данном этапе они замораживают только головы — это гораздо дешевле, чем замораживать все тело. И гораздо быстрее. Сокращаются цены на хранение. В кругу интеллигенции эта идея уже имеет хождение, и с каждым днем становится все привлекательней. Может, и вас она заинтересует, если вдруг вы окажетесь на месте Генри. Лично я не хочу, чтобы меня замораживали по частям. Я хочу, чтобы меня заморозили целиком. Почему? Да потому, что твердо верю в то, что о вашем жизненном опыте помнит не только мозг, но и каждая клеточка вашего тела. Нельзя отделять душу от плоти. Дух и плоть едины. Плоть — это душа.
«Не буду спорить с ним, не здесь и не сейчас», — подумал Цукерман и, выудив свое пальто из груды верхней одежды, сваленной на кровати гигантских размеров, которую Генри сменил на гроб, написал свой адрес на листке бумаги.
— На тот случай, если я окажусь на месте Генри, — проговорил он, протягивая бумажку Шускину.
— Разве я сказал «если»? Простите за ложную деликатность. Я имел в виду «когда»…
Хотя Генри весил чуть больше и был более мускулистым, чем его старший брат, они оба были примерно одного роста и телосложения, — вероятно, именно из-за этой схожести Кэрол крепко держала Натана под руку, пока они вместе спускались к выходу Для обоих это был пик эмоционального напряжения, и Цукерман даже подумал, не хочет ли она сказать ему что-то вроде: «Я знаю про нее, Натан. Я знаю про нее с самого начала. Но он бы взбесился, если б я ему сказала об этом. Много лет назад я случайно узнала, что у него роман с одной пациенткой. Я не могла поверить своим ушам. Дети были еще маленькие, я была моложе, и его измена далась мне очень тяжело. Когда я сказала ему, что все знаю, он чуть с ума не сошел. Он впал в истерику. Рыдал с утра до ночи. По вечерам, когда приходил с работы, валялся у меня в ногах, умоляя о прощении и заклиная не выгонять его из дому. Я не хотела, чтобы он снова впал в такое состояние. Я знаю обо всех его романах, буквально обо всех, но я смотрела на это сквозь пальцы, думая, пускай делает что хочет на стороне, если дома он ведет себя как хороший отец и хороший муж».
Но в объятиях Цукермана, прижимаясь к его груди, она ломающимся голосом произнесла лишь:
— Я рада, что в эти минуты ты был рядом со мной.
Услышав эти слова, Цукерман, естественно, не имел никаких оснований воскликнуть: «Ах вот почему ты сочинила всю эту историю!» Вместо этого он промямлил лишь то, чего от него ожидали:
— Я тоже рад, что мог быть рядом с тобой.
Кэрол не ответила ему: «Ну разумеется, я сказала все это нарочно! Эти сучки все глаза выплакали — скорбели о гибели своего любовника! К черту их всех!» Вместо этого она сказала:
— Дети были очень рады, что ты пришел. Ты был им нужен сегодня. Ты так хорошо поговорил с Рут…
Натан не стал задавать ей вопрос, который вертелся у него на языке: «И ты позволила ему лечь на операцию, зная, ради кого он пошел на такой шаг?» Вместо этого он проговорил:
— Рут — замечательная девочка.
Кэрол ответила:
— У нее все будет в порядке. И у нас тоже. — И она уверенно поцеловала Натана на прощание, вместо того чтобы объясниться: «Если б я остановила его, он никогда бы мне этого не простил, и вся наша дальнейшая жизнь превратилась бы в сплошной кошмар»; вместо того чтобы сказать: «Если он пошел на риск из-за этой славянской дурочки, маленькой костлявой потаскушки, это было его дело, а не мое. А я-то тут при чем?»; вместо: «Что ж, он получил по заслугам, помер — так ему и надо, после того что я от него вытерпела. Небесная кара. Пусть сгорит в аду за все, что вытворял по ночам!»
Но в объятиях Цукермана, прижимаясь к его груди, она ломающимся голосом произнесла лишь:
— Я рада, что в эти минуты ты был рядом со мной.
Услышав эти слова, Цукерман, естественно, не имел никаких оснований воскликнуть: «Ах вот почему ты сочинила всю эту историю!» Вместо этого он промямлил лишь то, чего от него ожидали:
— Я тоже рад, что мог быть рядом с тобой.
Кэрол не ответила ему: «Ну разумеется, я сказала все это нарочно! Эти сучки все глаза выплакали — скорбели о гибели своего любовника! К черту их всех!» Вместо этого она сказала:
— Дети были очень рады, что ты пришел. Ты был им нужен сегодня. Ты так хорошо поговорил с Рут…
Натан не стал задавать ей вопрос, который вертелся у него на языке: «И ты позволила ему лечь на операцию, зная, ради кого он пошел на такой шаг?» Вместо этого он проговорил:
— Рут — замечательная девочка.
Кэрол ответила:
— У нее все будет в порядке. И у нас тоже. — И она уверенно поцеловала Натана на прощание, вместо того чтобы объясниться: «Если б я остановила его, он никогда бы мне этого не простил, и вся наша дальнейшая жизнь превратилась бы в сплошной кошмар»; вместо того чтобы сказать: «Если он пошел на риск из-за этой славянской дурочки, маленькой костлявой потаскушки, это было его дело, а не мое. А я-то тут при чем?»; вместо: «Что ж, он получил по заслугам, помер — так ему и надо, после того что я от него вытерпела. Небесная кара. Пусть сгорит в аду за все, что вытворял по ночам!»
Либо то, что она говорила у алтаря, было для нее святой истиной, либо она была великодушной, мужественной, верной подругой Генри, слепо доверяющей своему мужу, жестоко обманывавшему ее до самого последнего дня, либо она оказалась более интересным и глубоким человеком, чем привык считать Цукерман, тонкий и убедительный писатель, автор семейно-бытовых романов, который вывел заурядного любителя адюльтера, старавшегося держаться в рамках приличий, в качестве мученика брачной постели.
Оказавшись наконец у себя дома, Натан даже не знал, что думать обо всей этой ситуации, пока не сел за стол, чтобы перечитать три тысячи слов, набросанных им накануне вечером, и изложить свои впечатления о похоронах. Он снова вынул дневник, который вел уже лет десять, и пролистал несколько страниц назад, пока не наткнулся на самую последнюю запись о великой и несчастной любви своего брата. Это было несколько страниц, затерявшихся среди других заметок на совершенно иные темы, — вот почему при поисках накануне вечером они ускользнули от его внимания.
Заметка была датирована несколькими месяцами после рождественского звонка Марии из Базеля, когда Генри начал думать, что если он может испытывать хоть какие-нибудь чувства после такой потери, так это чувство удовлетворения, что его роман никогда не был раскрыт; и более ранние записи, когда зарождающаяся, истощившая все его силы депрессия набирала обороты и в конце концов вылилась в унизительное понимание того факта, который ясно высветился после романа с Марией: Генри не был настолько слаб, чтобы потакать своим желаниям, но не был и достаточно силен, чтобы противостоять им.
Кэрол забирает его на своей машине в аэропорту Ньюарка после конференции по ортодонтии. Он садится за руль на стоянке у аэропорта. Зима подходит к концу. Близится ночь, и надвигается шторм. Кэрол, неожиданно разразившись слезами, распахивает подбитый шерстью альпака плащ и выскакивает перед машиной, под свет фар. На ней ничего нет, кроме черного бюстгальтера, трусиков, пояса с подвязками и чулок. На секунду у него даже встает, но тут он видит ценник, все еще болтающийся на поясе с подвязками, и понимает всю глубину отчаяния, толкнувшего ее на это нелепое, леденящее душу представление. Г. видит в Кэрол не страсть, которую не замечал в ней раньше, и потому, возможно, гасил ее порывы, — он видит жалкую попытку выставить себя напоказ в обновах, которые явно приобретены только сегодня утром по случаю приезда Г. его предсказуемой, сексуально скучной и неизобретательной женой, с которой он обречен состоять в браке всю оставшуюся жизнь. В отчаянии он сначала немеет, потом впадает в ярость. Никогда в жизни он так не страдал из-за Марии! Как он мог отпустить такую женщину!
— Возьми меня! — кричит в слезах Кэрол, причем не на малопонятном швейцарско-немецком наречии, которое, бывало, так возбуждало его, а на четком и ясном английском. — Трахни меня так, чтобы я умерла в твоих объятиях! Я ведь все еще женщина! А ты не трахал меня уже тысячу лет!
ИУДЕЯ
Когда я набрал номер редакции и позвал Шуки к телефону, сначала он даже не понял, кто ему звонит. Когда до него наконец дошло, что это я, он прикинулся онемевшим от изумления.
— И что такой хороший еврейский мальчик делает в эдаком месте?
— Я приезжаю сюда регулярно раз в двадцать лет — хочу убедиться, что у тебя все в порядке.
— Дела идут отлично, — ответил Шуки. — Мы научились бросать деньги на ветер шестью различными способами. Это слишком ужасно, чтобы шутить на данную тему.
Мы встречались с ним восемнадцать лет назад, в 1960 году, во время моего единственного визита в Израиль до этого времени. Поскольку моя первая книга «Высшее образование» получила противоречивые отклики (я удостоился премии еврейского государства и одновременно вызвал гнев многих рабби), меня пригласили в Тель-Авив для участия в публичной дискуссии двух сторон — писателей еврейского происхождения, живущих в Америке, и писателей-евреев, живущих в Израиле, на тему «Евреи и литература». Хотя Шуки был всего на несколько лет старше меня, к 1960 году он уже отслужил десять лет в армии и был только что назначен пресс-атташе Бен-Гуриона[17]. Однажды он даже взял меня с собой в кабинет премьер-министра, чтобы я мог пожать руку «старику», но это событие, каким бы исключительным оно ни было, не произвело на меня такого впечатления, как ленч в столовой кнессета вместе с отцом Шуки.
— Ты можешь многое узнать, поговорив даже с простым израильским работягой, — сказал мне Шуки. — А что касается моего отца, он любит приходить сюда, чтобы поесть в окружении больших шишек.
Конечно же, он любил захаживать в столовую кнессета еще по одной, особой причине: его сын, Шуки, теперь работал на политического идола.
В то время мистеру Эльчанану было лет шестьдесят пять, но он все еще трудился сварщиком в Хайфе. Он эмигрировал в Палестину из Одессы в 1920 году, когда Октябрьская революция оказалась более враждебно настроенной по отношению к евреям, чем предсказывали ее сторонники, российские евреи.
— Я приехал сюда, — рассказывал он мне на вполне приличном, хотя и с сильным акцентом, английском, который он выучил как палестинский еврей при владычестве англичан, — но был уже слишком стар для участия в сионистском движении: мне стукнуло двадцать пять.
Он не был крепким мужчиной, но у него были очень сильные руки, руки были его центром, единственной яркой чертой во всем его облике.
У него были добрые светло-карие глаза, выделявшиеся на круглой, как луна, симпатичной физиономии, но выражение лица было простоватым и плохо запоминающимся. Он, в отличие от Шуки, был невысок, и подбородок его не выступал героически вперед, как у сына, а отличался невыразительной округлостью; от многолетнего физического труда, дающего нагрузку на все члены его тела и в особенности на суставы, спина у него была согнута дугой, а на висках появилась проседь, такой цвет волос обычно называется «соль с перцем». Вы бы даже не заметили его, если бы он занял место в автобусе через проход от вас. Насколько он был умен, этот мало располагавший к себе человек? Наш сварщик был достаточно умен, подумал я, чтобы поднять двоих детей — Шуки и его младшего брата, работавшего архитектором в Тель-Авиве; конечно же, он был настолько умен, чтобы оценить ситуацию в 1920 году и понять, что лучше бежать из России, если у него были намерения оставаться социалистом, будучи при этом евреем. В беседе он проявил несколько тяжеловатое остроумие и даже игривое поэтическое воображение, когда подверг меня испытанию с целью выявить мои намерения. Я не мог рассматривать его как работягу, не поднявшегося выше среднего уровня, но, с другой стороны, я не был его отпрыском. По правде говоря, мне было нетрудно относиться к нему как к израильской копии моего отца, который до того дня все еще практиковал в Нью-Джерси, занимаясь педикюром. Несмотря на разницу в профессии, они смогли бы найти общий язык, подумал я. Может быть, именно поэтому мы с Шуки нашли общий язык.
Мы как раз приступили к супу, когда мистер Эльчанан обратился ко мне:
— Значит, ты собираешься остаться.
— Я? Да кто вам это сказал?
— Разве ты собираешься вернуться назад?
Шуки продолжал хлебать суп, — было совершенно ясно, что его ни капельки не удивил этот вопрос.