– Нет, – сказала Серафима и поцеловала Николя в лоб. – Господи, какой ты у меня умный! Зачем только в официанты пошел…
– В Советском Союзе интеллигенция обслуживала государство, создавала мифы. Мифы нужны были для того, чтобы управлять простыми людьми.
– А сейчас? – рассеянно спросила Серафима, продолжая рисовать. – Сейчас же все по-другому…
– Ничего подобного! – возмутился Николя. – Сейчас все то же самое, только мифы изменились. Нас учат потреблять. Нам вдалбливают в головы – покупай, покупай, покупай… Массы стали подчиняться производителям товаров и услуг.
– А ты не подчиняйся, – заметила Серафима.
– Я? Никогда! Но меня бесит, когда я вижу вокруг себя столько тупых людей, которые помешаны на развлечениях, на тряпках… Для них главное – какое они производят впечатление на других тупиц, а не то, каковы они на самом деле!
– Зачем ты обо всем этом думаешь? – ласково спросила она, отложила уголь в сторону и вытерла пальцы салфеткой.
Николя вскочил, прошелся по комнате, кутаясь в одеяло.
– Затем, что приходится жить среди людей. Нельзя не замечать того, что суют тебе прямо под нос! Когда у меня появятся деньги, то я поселюсь где-нибудь в глухом месте, где никого нет. Чтобы как на необитаемом острове…
– И что ты там будешь делать?
– Ничего. Может быть, начну выращивать цветы. Хотя природа и без моих цветов хороша… Буду смотреть с утра до вечера хорошие фильмы.
– А я? Для меня найдется место в твоей будущей жизни?
Николя подошел к Серафиме и, распахнув одеяло, словно крылья, обнял ее, прижал к себе. Серафима была маленького роста и макушкой едва доставала до его подбородка.
– Куда же я без тебя… – усмехнулся Николя и поцеловал ее рыжие вихры.
– Ты такой красивый! – завороженно произнесла она. – Знаешь, когда я гляжу на тебя, то у меня все внутри дрожит – настолько ты красив…
Они сели на тахту. Николя стянул с нее через голову платье, потом все остальное. Накрыл вместе с собой одеялом.
Серафима засмеялась и закрыла глаза. Прикосновения его пальцев были холодны и щекотали кожу.
– Я красив?
– Да, очень! – повторила она, не открывая глаз. – Ты похож на бога. На молодого бога, вдруг решившего спуститься на землю.
– Никто не называл меня богом… – фыркнул он. – Такое впечатление, будто до меня у тебя не было мужчин, Авдейкина!
– Таких, как ты, – нет. Знаешь – когда-то, очень давно, я мечтала о том, что в моей жизни будет необыкновенная любовь. Больше похожая на сказку, а вовсе не на то, что я видела вокруг себя! Девчонки всегда мечтают о сказочном принце…
– Нет, ты уж определись – бог я или принц… – жарко прошептал он ей на ухо.
– Ты и то и другое… Ты моя мечта! – Серафима открыла глаза, но в одеяльной полутьме почти ничего не было видно. Впрочем, это было не важно – она знала Николя наизусть, знала все оттенки, цвета и полутона его кожи. Рельефы мышц, изгибы и контуры его тела… Знала наперечет все веснушки и родинки на нем.
– Ты говори!..
– …так вот, когда я поняла, что никакой сказки не будет, то пришла в ужас. Мир – серый, скучный, в нем нет гармонии, ничто не радует глаз… А когда увидела тебя, то давние мечты, которые я почти похоронила, вновь вспомнились мне. Ты как свет! – прошептала она, заливаясь слезами.
Шерстяная полутьма клубилась вокруг, дыхания не хватало.
– Говори!..
– …самый большой подарок, который я получила от жизни, – это ты. Я умерла бы, если бы в тот день ты отвернулся от меня, не позвал за собой. Ты знаешь, я ведь не жила, я существовала! Я не была женщиной – так, нечто женского пола, методично уничтожающее время – день за днем, минута за минутой… Ты меня спас.
– Го-во-ри… – едва смогла она разобрать.
– Я тебя люблю. Я тебя люблю. Я тебя люблю. Я тебя люблю… – бормотала Серафима до тех пор, пока хватало сил.
Они лежали рядом, еще переживая самые острые моменты этих минут. Потом Николя сказал уже вполне нормальным голосом:
– Свари кофе, пожалуйста.
– Да, сейчас.
Она встала, быстро оделась и побежала на кухню. Никакой труд ей не был в тягость, все последнее время Серафима не сидела и минуты без дела. Рисовала, убирала квартиру, куда-то ездила, пока Николя работал в своей «Синематеке»…
Он пришел через несколько минут.
– А поесть чего-нибудь?
– Да, конечно…
Она поставила перед ним блюдо с половинкой вишневого пирога (другую половину Николя съел за два часа до того).
– А ты?
– Я не хочу.
Она села напротив, отпила немного кипяченой воды из кружки.
– Я вот что заметил, мадемуазель Авдейкина… – пробормотал Николя, облизывая с пальцев вишневую начинку.
– Что?
– Что ты совсем ничего не ешь.
– Ну здрасте! – засмеялась она счастливо и потрепала его по растрепанным черным волосам. – Я только и делаю, что ем… На завтрак сварила себе овсянки, потом овощное пюре…
Она говорила чистую правду. Ровно сто грамм того, а потом сто грамм другого.
– Не помню.
– Ты просто ненаблюдательный.
Николя подвинул ей кусок пирога.
– Ешь. И молоком запивай…
– Пожалуйста! – немного обиделась Серафима и съела все, даже крошки демонстративно высыпала себе в рот. Залпом выпила молоко.
– Умница.
Николя поцеловал ее и снова ушел в комнату. Скоро Серафима услышала мелодию из «Крестного отца» – Николя был постоянным клиентом видеопроката.
Тогда Серафима закрылась в туалете и засунула два пальца в рот. Пирог камнем лежал в желудке и мешал ей. И вообще, его она пекла не для себя, а для Николя…
После этого Серафима решила вымыть полы в коридоре.
– Физический труд необходим… – прошептала она себе под нос, натягивая на руки резиновые перчатки.
* * *Алена села за рояль и начала привычную разминку – до начала выступления в «Синематеке» было еще часа три. Сыграла упражнения Брамса, а потом вдруг, без всякого перехода, уверенно – некую мелодию, которая уже давно витала у нее в голове. Алена любила импровизации (тем и кормилась), но то, что она делала сейчас, импровизацией назвать уже было нельзя.
Импровизация предполагает сиюминутность, внезапность. Она неожиданна и вместе с тем – зависима от контакта с публикой.
А сейчас Алена сочиняла мелодию, которая уже была в ней – сначала в зачатке, потом в более оформленном виде – и не зависела ни от чего, кроме ее фантазии.
По трехдольному размеру она поняла, что это вальс. Сначала она наигрывала его умеренно-спокойно, потом в лихорадочно-вихревом темпе.
«Снег… вот он едва-едва сыплет, а потом разыгрывается самая настоящая метель. И страшно, и хорошо!.. Любовь. Он идет ко мне, и я сквозь снег различаю его силуэт… Он все ближе и ближе, а потом протягивает ко мне руки, и метель уносит нас куда-то, и весь мир заполнен предчувствием счастья, надеждой, тревогой… Полное безумие!»
Сбиваясь и начиная снова, Алена играла этот вальс – и постепенно мелодия становилась все более узнаваемой, ясной. Потом Алена схватила нотную тетрать и принялась записывать ноты (в консерватории ее учили азам композиции). Больше всего она боялась, что эта мелодия так и останется незаконченной.
«Я как будто уже знала ее – давно. Очень давно. Словно она была во мне еще до моего рождения. А теперь мне надо только вспомнить ее!»
Алена с сумасшедшей скоростью записывала нотные знаки, едва не прорывая карандашом бумажный лист, – скорей-скорей, надо схватить эту мелодию за хвост и вытащить ее из того, потустороннего, загадочного мира – в этот.
Она не сочиняла, она вспоминала .
«В консерватории нам говорили – нельзя научить быть Моцартом… Тот же Сальери был гораздо более образованным в музыке и теорию композиции знал намного лучше! Но Моцарт никогда ничего не вымучивал. Мелодия рождалось в нем сразу и легко, словно он уже ее слышал где-то. Где? Почему он ее слышал? Бог ему напевал? Или Моцарт тоже вспоминал ее? Вспоминал то, что было уже заложено в его душу, может быть, еще до рождения?..»
Алена так увлеклась, что совершенно забыла о времени.
Потом вдруг взглянула на часы – и разом отрезвела.
– Господи, какая ерунда! – пробормотала она, глядя на листы с разбегающимися нотными знаками. – Что это на меня нашло?.. И еще с Моцартом посмела себя сравнивать!
И такое отвращение нахлынуло на нее, что она взяла и разорвала тетрадь в клочья.
– Нечего ерундой заниматься…
Она быстро оделась и выбежала из дома, в сырые московские сумерки.
Позже, анализируя этот свой порыв, Алена поняла, что ее подвигло на творчество. Любовь. Любовь, что же еще! Сочиняя музыку, она представляла Романа Селетина – это именно он шел к ней сквозь метель, это к нему она тянула руки.
«А ведь я ревную его. Ревную к той женщине с васильковыми глазами, которая давно мертва. Сима говорила, что если человек уже любил кого-то – сильно и преданно, то это значит, что он в принципе способен любить… Наивно, конечно, думать, что любовь приходит только раз в жизни. Если б оно так было, то все человечество давным-давно бы вымерло! Глупо ревновать к мертвой, очень глупо! И вообще, может, она не женой ему была, а какой-нибудь дальней родственницей…»
«А ведь я ревную его. Ревную к той женщине с васильковыми глазами, которая давно мертва. Сима говорила, что если человек уже любил кого-то – сильно и преданно, то это значит, что он в принципе способен любить… Наивно, конечно, думать, что любовь приходит только раз в жизни. Если б оно так было, то все человечество давным-давно бы вымерло! Глупо ревновать к мертвой, очень глупо! И вообще, может, она не женой ему была, а какой-нибудь дальней родственницей…»
* * *В этот вечер Алена сумела освободиться пораньше – Халатов лежал дома с гриппом, а значит, не задержал ее после работы на традиционную трапезу.
В половине одиннадцатого она переоделась в гримерке и побежала к выходу – прямо через зал, с перекинутой через плечо сумкой. Она торопилась – Селетин обещал позвонить.
– Алена! – Она вздрогнула и едва не упала в проходе между столами.
Сбоку, в небольшой нише – так называемом «кабинете», сидела Люба. Одна.
– Алена, можно тебя на минутку?
Алена мгновение колебалась, а потом взяла и подсела к той за столик.
– Чего тебе? – мрачно спросила она.
– Не очень-то ты вежлива, – вздохнула Люба, откинув назад свои роскошные волосы. – А я вот специально сюда пришла, чтобы тебя послушать.
– Послушала?
– Да. Хорошо играешь. Зажигательно. Эти с тобой ни в какое сравнение не идут… – Она кивнула на сцену, где в данный момент наяривал псевдоцыганский ансамбль.
– Люба, мне позвонить должны…
– Господи, Лозинская, ты до сих пор без сотового? – поразилась Люба. – Ты, наверное, единственный человек в Москве, который ходит без «трубки»! У моей бабки, которой, кстати сказать, скоро девяносто, и то есть мобильник! Во-от такой огромный, с огромными кнопками – чтобы видно было хорошо…
– Очень рада за твою бабушку… – буркнула Алена.
– На, по моему позвони, предупреди кого надо, что задерживаешься. – Люба протянула Алене изящную «раскладушку» серебристо-вишневого цвета.
– Ладно.
Алена позвонила Селетину и коротко сообщила, что этим вечером у них не получится встретиться. Селетин вздохнул и ответил, что ему тоже, наверное, придется задержаться на объекте.
Люба с большим вниманием слушала Алену. Слушала, и на лице ее расцветала удивленно-радостная улыбка.
– У тебя новый кавалер? – спросила потом.
– Не твое дело.
– Да брось ты…
К ним подошел Николя с блокнотом. Белоснежная рубашка, черные брюки, мягкие, черные, чуть вьющиеся волосы до плеч… Люба посмотрела на него одобрительно.
– Алена, будешь что-нибудь заказывать? – официально спросил Николя.
– Буду. Принеси мне, пожалуйста, кружку пива – нашего, фирменного, и рыбное ассорти.
Он ушел. Люба проводила Николя долгим взглядом.
– Красивый мальчик… Очень красивый. Это он – новый Симкин обожатель?
– Ты уже все знаешь… – усмехнулась Алена. – Да, он.
– Сколько ему лет?
– Какая разница.
– Алена, он же лет на пятнадцать младше нашей Серафимы!
– На десять.
– Ну, тоже многовато… – Люба отпила из своего бокала вино. На закуску у нее было мясное суфле, по рецепту девятнадцатого века (Халатов восстановил его по какой-то старой книге). – Но я все не о том…
– А о чем ты хотела поговорить?
Николя принес Алене заказ. Когда он ушел, Люба сказала уже совершенно другим голосом:
– Алена… Алена, прости меня, пожалуйста.
Некоторое время Алена молчала, глядя, как медленно опускается пенная шапка над кружкой пива. В душе у нее царила тоскливая пустота. Как простить Любовь, как смириться с тем, что она отняла у нее Алешу, вычеркнула из жизни целый год… Ведь целый год Алена жила, словно блуждая в густом тумане, не видя ни прошлого своего, ни будущего!
– Прощаю, – наконец тихо уронила Алена.
– Господи, Алена… – Люба, до этого вызывающе нахальная, ёрничающая, окончательно преобразилась. Она всхлипнула и принялась тереть глаза салфеткой. – Нет, это невозможно… я… Ты не представляешь, как паршиво я себя чувствую! Я… я себя самой настоящей свиньей чувствую! Ты на меня правда не сердишься? У тебя ведь теперь есть этот, как ты его называла – Рома?..
– Да, Рома. – Алена с жадностью принялась пить пиво. Подцепила вилкой прозрачный нежно-розовый завиток семги, положила его в рот. Стоило ей сказать, что она прощает Любу, как к ней стали возвращаться запахи и звуки, вообще – вкус жизни. К чему сжигать себя на костре ненависти?.. – Вот такой мужик!
Она показала большой палец.
– Замечательно… – Люба плакала и смеялась. – Я за тебя рада. Аленушка…
– Что?
– Если у тебя Рома, то значит… Значит, Алеша тебе больше не нужен?
– Не нужен, не нужен! – Алена залпом допила пиво и попросила у Николя еще кружку. В голове у нее слегка зашумело, по телу разлился блаженный покой.
– Понимаешь, после Нового года у нас с ним все пошло наперекосяк, – призналась Люба, чертя пальцем на столе какие-то узоры. – То уйдет, то придет… Говорит, что только о тебе думает.
– Пройдет! – великодушно сказала Алена.
– Что-то не проходит… Он ведь знаешь, очень совестливый. Из породы самоедов.
– Знаю. Ты ему скажи, что Алена замуж выходит.
Люба остолбенела. Потом принялась быстро-быстро моргать.
– Это правда?
– Да. Рома недавно сделал мне предложение! – гордо сказала Алена.
– Он мне не поверит! Послушай, Алена, ты должна сама сказать это Алеше… Ты скажешь?
– Конечно, скажу. Я ему завтра позвоню и скажу…
– Зачем откладывать на завтра то, что можно сделать сейчас! – От волнения руки у Любы задрожали, она едва не уронила на пол свою щегольскую «раскладушку». Потыкала наманикюренным пальцем в крошечные кнопки. – Вот…
Алена поднесла телефон к уху. Сначала были гудки, потом Алеша отозвался мрачным голосом:
– Люба, привет…
– Это не Люба, это я, – сказала Алена. Сердце все-таки предательски забилось, стоило только услышать этот голос. – Привет, Алешка.
– А на экране Любкин номер высветился… Алена, ты?
– Да я это, я! Мы сейчас вместе с Любовью тут сидим…
– Где?
– Какая разница! – нетерпеливо воскликнула она. – Алеша, я выхожу замуж…
Он помолчал, потом спросил с усмешкой:
– Ты пьяная, да?
– Ни в одном глазу! – обиделась Алена. – От одной кружки пива не опя… не опьянеешь!
– Кто он? Борис? Этот шут гороховый?
– А вот и нет! – засмеялась Алена. – Можешь не гадать – ты все равно его не знаешь. Но он очень, очень хороший человек. Очень! – Она отхлебнула еще пива.
Люба комкала в руках салфетку и жадно слушала, что говорит Алена.
– Так вот, ты не должен больше уходить от Любки, – строго продолжила Алена. – В том смысле, что я тебя больше не люблю, и вообще… Перестань заниматься этим, как его… Самоедством!
– Ты это назло мне говоришь, – вдруг печально произнес Алеша. – Думаешь сделать мне больно? Напрасно… Больнее, чем есть, мне уже не будет. Ты меня не любишь, а я тебя люблю. Ты мне снишься. Я без тебя умираю.
Алена почувствовала, что вот-вот разрыдается.
– Отвернись! – прошипела она Любе и замахала на нее рукой. – Не слушай…
– Что ты говоришь? – спросил Алеша.
– Ничего! – громко ответила Алена. – Я тебе сказала правду – я выхожу замуж!
– Милая моя, ты не сможешь выйти замуж, потому что ты уже замужем. За мной.
– Не «уже», а «еще»! И это еще недолго! – сердито возразила Алена, чувствуя, как предательские слезы текут по щекам. – Я завтра же понесу заявление на развод!..
* * *– …человек устроен так, что всегда надеется на лучшее. Надеется, что новый президент будет лучше старого, что погода этим летом будет не такой дождливой, как прошлым, что мяса в колбасе будет больше, что люди станут умней и добрей. Но я утверждаю, что ничего в этом мире не изменится, все останется таким, каким было всегда.
– Что же делать, Ирма Константиновна? Неужели этот мир нельзя изменить?
– Нельзя! – страстно произнесла Ивлева, известная танцовщица – молодая женщина со светло-золотыми волосами и чудесными зелеными глазами. В последнее время одни ее ругали почем зря, другие превозносили до небес. Она была слишком яркой, слишком вызывающей, чтобы оставить публику равнодушной. – Есть только один выход – измениться самому. Надо достичь атараксии.
– Атараксии? – удивленно переспросил корреспондент.
– Да. Древние греки называли так состояние невозмутимого спокойствия. Если человек достиг атараксии, ему уже нет дела до правительства, до погоды за окном, до глупости других людей… Вы спросили меня, как я отношусь к сплетням, которые ходят вокруг моего имени, – так вот, мне нет до них никакого дела!..
– Атараксия… – пробормотала Алена, выключив телевизор. – Хорошая вещь!
В это время затрезвонил домофон. Алена ждала с минуты на минуту Селетина – и потому даже не спросила, кто это.