Тайный агент Господа - Хуан Гомес-Хурадо 13 стр.

— Я буду в морге.

— Вам незачем туда идти, ispettora.

— Но я должна.

Возникла неловкая пауза, ее заполнила мелодия духовного гимна, которую начал выводить какой-то пилигрим и подхватили сотни голосов. Солнце постепенно опускалось за холмы, и в Риме наступали сумерки, но движение на улицах не затихало.

— Наверное, эти песнопения были последним, что услышал младший инспектор.

Паола не проронила ни звука. Фаулеру часто приходилось видеть людей в ситуации, в которой очутилась Диканти, и он понимал, в каком состоянии обычно пребывает человек после гибели близкого друга. Скорее, это даже нельзя назвать состоянием: люди переживают мучительный процесс адаптации к новой реальности, включающий несколько этапов. Сначала их охватывают эйфория и жажда мести, которые постепенно сменяются опустошенностью и скорбью, по мере того как случившееся укладывается в сознании и проходит первое потрясение от зрелища бездыханного тела. А потом в глубине души поселяется тягостное чувство, смесь гнева, вины и злости. Оно пройдет лишь тогда, когда Кароский умрет или сядет за решетку. А быть может, и никогда.

Священник потянулся к Паоле, намереваясь положить руку ей на плечо, но в последний момент сдержал свой порыв. И хотя Диканти не видела его жеста, поскольку Фаулер стоял у нее за спиной, она, наверное, что-то почувствовала. Она повернулась и встревоженно посмотрела на Фаулера.

— Будьте осторожны, святой отец. Теперь ему известно, что вы здесь, и это может многое изменить. Мы ведь даже не знаем точно, как он выглядит. Он оказался большим умельцем по части маскировки.

— Неужели он настолько изменился за пять лет?

— Отче, я видела фотографию Кароского, которую вы мне показывали, и я смотрела в лицо брата Франческо. Между ними нет ничего общего.

— В церкви было темно, и вы не обратили особого внимания на старого кармелита.

— Уверяю вас, отче. Я хороший физиономист. Он мог надеть парик и накладную бороду, закрывавшую пол-лица, но он производил впечатление глубокого старика. Он очень хорошо умеет заметать следы и теперь, наверное, скроется под другой личиной.

— Да, но я смотрел ему в глаза, dottora. Если он встретится мне на пути, я узнаю его. Никакие хитроумные уловки не помогут.

— В его арсенале не только хитроумные уловки, отче. Теперь у него в руках девятимиллиметровый ствол и тридцать пуль. Пропали табельное оружие Понтьеро и запасная обойма.

Городской морг

Паола вытерпела всю процедуру вскрытия. Ни один мускул не дрогнул на ее лице. Мощный заряд адреналина, питавший ее силы в первый момент, иссяк, и с каждой минутой она все глубже погружалась в бездну тоски и горькой безысходности. Видеть, как скальпель патологоанатома кромсает тело друга, было невыносимо, но она кое-как выдержала. Судебный врач заявил, что Понтьеро нанесли сорок три удара тупым предметом, возможно, тем самым окровавленным канделябром, найденным техниками на месте преступления. Относительно оружия, которым было перерезано горло и причинены другие ранения, анатом не спешил с выводами до получения данных из лаборатории о форме повреждений.

Паола воспринимала комментарии эксперта словно сквозь туман, что нисколько не притупляло боли. Она простояла в зале несколько часов, наблюдая за работой патологоанатома, тем самым подвергая себя бесчеловечному наказанию. Данте заскочил в прозекторскую, задал несколько вопросов и немедленно ретировался. Бои также отметился, но его визит был формальным. Он быстро ушел, ошеломленный, не в силах поверить в случившееся, обронив на ходу, что разговаривал с Понтьеро совсем недавно.

Патологоанатом закончил аутопсию, оставив тело на металлическом столе. Он хотел закрыть лицо покойного, но Паола остановила его:

— Нет.

Врач все понял и удалился без лишних слов.

Тело вымыли, но от него до сих пор слабо пахло кровью. В прямом свете прожекторов, белом и холодном, маленький инспектор казался совсем крошкой. Ушибы, как медали за страдание, с ног до головы покрывали его тело, и раны, огромные, словно отверстые рты, издавали железистый запах крови.

Паола взяла конверт с содержимым карманов Понтьеро: четки, ключи, бумажник, шариковая ручка, зажигалка и едва начатая пачка сигарет. Увидев почти полную пачку, осознав, что никто уже не докурит эти сигареты, Паола с особой остротой почувствовала печаль и одиночество. Лишь теперь она начала в полной мере воспринимать чудовищную правду, что ее друг, ее коллега — мертв. Взбунтовавшись против необратимой истины, она выхватила из пачки сигарету. Зажигалка чиркнула в гнетущей тишине прозекторской, выплеснув веселый язычок пламени.

Паола бросила курить после смерти отца. Подавив кашель, она затянулась еще глубже и с вызовом выпустила струю дыма в сторону таблички, запрещающей курение, как любил делать Понтьеро.

Она начала прощаться.

Черт побери, Понтьеро. Мать твою. Черт, черт, черт. Как ты мог сделать такую глупость. Только посмотри на себя. Мы даже не позволили твоей жене взглянуть на тело. Он тебя здорово отделал, дьявол, как же он тебя отделал! Она бы не вынесла, просто не вынесла, увидев тебя таким. Бесстыдник. По-твоему, правильно, что я последней на этом свете вижу тебя обнаженным? Ей-богу, о такой степени близости с тобой я даже не мечтала. Подумать только, из всех полицейских в мире ты был самым безнадежным претендентом на закрытый гроб, и ты его получил. Все для тебя. Понтьеро, тупица, дубина стоеросовая, неужели ты не мог сообразить? За каким чертом ты полез в это подземелье? Поверить не могу. Тебе ведь не терпелось заполучить рак легких, как моему ненаглядному папочке. Господи, ты даже вообразить не можешь, что я представляла всякий раз, когда ты хватался за свои дерьмовые сигареты. У меня перед глазами вставал отец, как он на больничной койке выхаркивал легкие на простыни. А я там по вечерам готовилась к занятиям. Утром — на факультет, а вечером пыталась зазубрить темы под аккомпанемент кашля. Я всегда опасалась, что мне придется стоять в ногах и твоей постели тоже, и держать тебя за руку, когда ты будешь отходить в мир иной среди молитв «Аве Мария» и «Отче наш», и гонять медсестер. Вот как тебе полагалось умереть, но только не так. Балбес, неужели ты не мог мне позвонить? Черт, кажется, ты улыбаешься, словно просишь прощения. Или, по-твоему, это я виновата? Твоя жена и дети пока меня не винят, но, конечно, еще будут, когда им расскажут всю историю целиком. Но, Понтьеро, я не виновата. Ты сам виноват, ты и только ты, придурок, кретин. Какого хрена ты полез в подземелье? А все твое идиотское доверие ко всякому, кто носит сутану. Мерзавец Кароский, как он нас провел! Ладно, признаю, он провел меня, а поплатился за это ты. Он надел очки, чтобы поиздеваться над нами, чтобы сделать из нас посмешище. Каков подлец! Он смотрел мне прямо в лицо, а я не видела его глаз за толстыми стекляшками. А эта борода и нос! Хочешь верь, хочешь нет, но я сомневаюсь, что узнаю его, если увижу снова. Мне известно, что ты думаешь. Что нужно изучить фотографии с места убийства Робайры, вдруг он мелькнет где-нибудь, хотя бы на заднем плане. И я это сделаю, Богом клянусь. Я это сделаю. Но хватит притворяться. И не улыбайся, негодяй, перестань улыбаться. Боже мой, это лишь трупное окоченение. Даже мертвый ты ухитряешься взвалить на меня свою вину. Ты твердил: никому не доверяй. Ты твердил: будь осторожна. Можно узнать, зачем давать чертову кучу советов, если потом ты сам им не следуешь? Господи, Понтьеро… Мелкий негодник, как ты можешь меня бросить? Из-за твоей дурацкой глупости я остаюсь одна, лицом к лицу с маньяком. Мать твою! Если мы выслеживаем священника, все долгополые автоматически попадают под подозрение, Понтьеро! Не вздумай меня осуждать. И не оправдывайся тем, что отец Франческо выглядел хромым убогим стариком. Мать твою, как он тебя разукрасил! Будь все проклято. Как же я тебя ненавижу, Понтьеро. Знаешь, что сказала твоя жена, когда ей сообщили, что ты погиб? Она сказала: «Он не может умереть. Ему нравится джаз». Она не сказала: «У него двое детей». Или: «Он мой муж, и я люблю его». Нет, она вспомнила, что тебе нравился джаз. Как будто Дюк Эллингтон или Дайана Кролл были чертовски надежным бронежилетом. Дьявольщина, она все еще ощущает тебя, ощущает тебя живым, слышит твой скрипучий голос и музыку, которая тебе нравится. Она чувствует запах сигарет, которые ты куришь. Курил. Как же я тебя ненавижу. Злосчастный ханжа… Много тебе помогли твои бесконечные молитвы? Те, в кого ты верил, повернулись к тебе спиной. Да, конечно, я помню тот день, когда мы ели pastrami посреди пьяцца Колонна. Ты говорил, что священники не ангелы, а обыкновенные люди, на которых возложены определенные обязанности. И церковь не всегда об этом помнит. И я клянусь, что брошу это в лицо тому, кто вскоре появится на балконе Святого Петра, клянусь. Я напишу это на огромном плакате, который он увидит, даже если окажется слепым. Понтьеро, чертов дурак. Это была не наша битва. Дьявольщина, я боюсь, очень боюсь. Я не хочу закончить, как ты. Прозекторский стол кажется чересчур холодным. А если Кароский выследит меня до дома? Понтьеро, идиот, это не наша битва. Это драка священников и твоей церкви. И не говори мне, что она моя тоже. Я больше не верю в Бога. Вернее, верю. Верю, что он жесток. Моя любовь к Богу не спасла человека, который должен был прожить на тридцать лет больше. Он умер быстрее, чем выветривается дешевый дезодорант, Понтьеро. И теперь остался лишь запах смерти, которым несет от всех мертвецов, что мы повидали за эти годы. Тела, пропахшие разложением раньше времени потому, что Бог не захотел позаботиться о своих созданиях. А от твоего трупа разит хуже всех. Не смотри на меня так. И не говори, что Бог верит в меня. Милосердный Бог не допустит, чтобы происходили подобные вещи; он не позволит одному из своих служителей превратиться в волка в овчарне. Ты слышал так же хорошо, как и я, о чем рассказывал отец Фаулер. Ублюдку обездвижили нижний этаж тем дерьмом, которым его пичкали, и теперь он ищет более острых ощущений, чем насилие над детьми. А что скажешь о себе? Какой же Бог допустит, чтобы такого благочестивого святошу, как ты, засунули в гребаный холодильник, при том, что в твоих ранах свободно умещается кулак напарницы? Проклятие, эта битва не была моей раньше, хотя, конечно, мне отчаянно хотелось поразить Бои и наконец задержать одного из этих дегенератов. Но очевидно, толку от меня никакого. Нет, помолчи. Ничего не говори. Хватит меня оберегать! Я не ребенок! Да, я сплоховала. Тебе что, трудно согласиться? Я утратила ясность мысли. Видно, дело оказалось мне не по зубам, ну да ладно. Хватит. Проклятие, эта битва не была моей, но теперь все иначе. Теперь это личное дело, Понтьеро. Теперь мне глубоко плевать на давление Ватикана, Чирина, Бои и самого Господа Бога. Я пойду до конца, любой ценой, не считаясь ни с чем. Я возьму его, Понтьеро. Ради тебя и ради себя. Ради твоей жены, которая ждет за дверью, и ради двух твоих мальцов. Но прежде всего ради тебя, потому что ты окоченел и твое лицо обезображено до неузнаваемости. Господи, за каким чертом ты ушел! За каким чертом ты ушел, и как мне одиноко. Я ненавижу тебя, Понтьеро. Я умру от тоски…

Паола вышла в коридор. Фаулер дожидался ее, сидя на деревянной скамье и неподвижно уставившись в стену. Увидев ее, он поднялся на ноги:

— Dottora, я…

— Все в порядке, отче.

— Нет, не в порядке. Я знаю, что вы сейчас переживаете. Вы не в порядке.

— Разумеется, нет. Черт побери, Фаулер, я не собираюсь кидаться в ваши объятия, сломленная горем. Такое происходит только в кино.

Паола уже собиралась уйти, когда рядом с ними возник Бои.

— Диканти, нам надо поговорить. Я очень за вас беспокоюсь.

— И вы тоже? Какая неожиданность. Сожалею, но у меня нет времени на разговоры.

Доктор Бои загородил дорогу инспектору, возвышаясь над ней на целую голову — ее макушка едва достигала груди ученого.

— Вы не понимаете, Диканти. Я собираюсь отстранить вас от дела. Ставки теперь слишком высоки.

Паола вскинула глаза и, пристально глядя ему в лицо, заговорила медленно, очень медленно, голосом, лишенным всякого выражения:

— Слушай внимательно, Карло, поскольку дважды повторять я не буду. Я возьму того, кто сотворил это с Понтьеро. Сомневаюсь, что у тебя или кого-либо другого найдутся обоснованные возражения. Я ясно выразилась?

— Похоже, вы плохо представляете, кто здесь начальник, Диканти.

— Возможно. Зато я хорошо представляю, что надо делать. Посторонись, пожалуйста.

Бои открыл было рот, намереваясь что-то сказать, но тут же передумал и отступил в сторону. Паола в ярости зашагала к выходу.

Фаулер улыбнулся.

— Что вы находите забавным, святой отец?

— Вас, конечно. Меня вам не провести. Вы ни секунды не думали отстранять ее от дела, не так ли?

Директор ОИНП притворился удивленным.

— Паола — волевая и независимая женщина, но ей необходимо сконцентрироваться. Гнев, который ею сейчас владеет, нужно правильно сфокусировать, направить в нужное русло.

— Директор… Я слышу слова, но не улавливаю в них правды.

— Хорошо, сдаюсь. Я волнуюсь за нее. Мне требовалось убедиться, что у нее хватит внутренних сил, чтобы продолжать расследование. Она дала ответ, которого я ждал, но ответь она как-нибудь иначе, я снял бы ее немедленно. Мы столкнулись с незаурядным преступником.

— Теперь вы, пожалуй, искренни.

В циничном политике и успешном администраторе Фаулер почувствовал человеческую сущность. Священник увидел его таким, каким он был в этот предрассветный час — в отутюженном костюме и с камнем на душе оттого, что погиб подчиненный. Возможно, Бои положил немало сил, чтобы продвинуться по служебной лестнице, однако он почти всегда прикрывал тылы Паолы. И к тому же испытывал к ней сильное влечение, это не вызывало сомнений.

— Отец Фаулер, вынужден попросить вас об одолжении.

— На самом деле нет.

— То есть? — опешил Бои.

— Вам не надо просить меня. Я позабочусь о ней, хочет того dottora или нет. Так или иначе, нас осталось всего трое. Фабио Данте, Диканти и я. Нам придется держаться единым фронтом.

Штаб-квартира ОИНП Виа Ламармора, 3

— Фаулеру нельзя доверять, Диканти. Он убийца.

Паола оторвалась от досье Кароского и подняла глаза, обведенные темными кругами. Она спала всего несколько часов и, едва забрезжил рассвет, вернулась на рабочее место. Ей было несвойственно приходить спозаранку: Паола любила со вкусом позавтракать, размеренно собраться и не спеша отправиться на службу, чтобы уйти потом поздним вечером. Понтьеро утверждал, что, опаздывая, она лишает себя редкого эстетического удовольствия — римских рассветов. Но в то утро никакого удовольствия ранний приход ей не доставил. Она вовсе не стремилась перенять привычки Понтьеро, предпочитая отдавать дань его памяти иным способом. Но что правда, то правда: из окна ее кабинета панорама восхода открывалась действительно шикарная. Свет лениво скользил по холмам Рима, и солнечные лучи, задерживаясь на каждом здании, ласкали карнизы и пилястры, приветствуя великое искусство и красоту Вечного города. Дневные формы и краски проявлялись мягко и ненавязчиво, как деликатный человек стучит в дверь, спрашивая разрешения войти. Зато без стука и с ошеломляющим обвинением в кабинет ворвался Фабио Данте. Суперинтендант явился на полчаса раньше условленного времени. Он держал пухлый конверт в руках и ядовитую змею за пазухой.

— Вы пьяны, Данте?

— Ничего подобного. Я утверждаю, он убийца! Когда я услышал его имя, у меня в голове звякнул сигнал тревоги. Ну, вы знаете, смутное воспоминание, промелькнувшее где-то там, на краю сознания. Так что я покопался немного в прошлом вашего мнимого военного.

Паола пригубила стремительно остывавший кофе. Ее разобрало любопытство.

— А он не военный?

— Военный, как же иначе. Армейский капеллан. Только он числится не в Военно-воздушных силах. Он из ЦРУ.

— ЦРУ? Вы шутите?

— Нет, Диканти. Шутки неуместны, если речь идет о Фаулере. Вот послушайте: он родился в тысяча девятьсот пятьдесят первом году в очень состоятельной семье. Его отец был владельцем фармацевтического предприятия или чего-то вроде. Фаулер изучал психологию в Принстоне. В двадцать лет защитил диплом magna cum laude[56].

— Magna cum laude? Высочайшая оценка. Выходит, он мне солгал. Он сказал, что был посредственным студентом, звезд с неба не хватал.

— Он солгал в этом и многом другом тоже. Практически свою университетскую степень Фаулер не использовал. По слухам, он поссорился с отцом и в тысяча девятьсот семьдесят первом году поступил в армию. Добровольцем в разгар Вьетнамской войны. Пять месяцев он проходил обучение в Виргинии и десять месяцев воевал во Вьетнаме в чине лейтенанта.

— Разве он не был слишком молод для звания лейтенанта?

— Шутите? Лиценциат университета, доброволец? Несомненно, его прочили в генералы. Одному Богу ведомо, о чем он думал в те годы, но после войны он не вернулся в Соединенные Штаты. Он закончил семинарию в Западной Германии и в семьдесят седьмом принял духовный сан. С тех пор он оставил заметный след во многих местах: в Камбодже, Афганистане, Румынии. Например, известно, что он посетил Китай и вынужден был спешно уносить оттуда ноги.

— Эти факты не доказывают, что он агент ЦРУ.

— Диканти, все доказательства лежат здесь.

Не прерывая речь, Данте показывал Паоле фотографии, в основном черно-белые. На первых снимках Фаулер был поразительно молод, постепенно, по мере того как фотографии хронологически приближались к дням нынешним, он становился старше и заметно лысел. Вот Фаулер в лейтенантских погонах, стоит на куче мешков с песком где-то в джунглях, окруженный солдатами. Вот он в госпитале вместе с улыбающимся солдатом. А вот момент посвящения в сан, он принимает рукоположение здесь же, в Риме, от самого Павла VI. А вот он, облаченный в clergyman, снят в кругу новобранцев на огромной эспланаде, в глубине которой видны силуэты самолетов…

— Вот это фото когда было сделано?

— В семьдесят седьмом. После рукоположения Фаулер вернулся в Германию, на авиабазу Шпангдалем. В качестве армейского капеллана.

— Следовательно, его история правдива.

— Почти… но не совсем. Секретный документ, которому не полагается тут быть, однако он есть, гласит: «Джон Эбернати Фаулер, сын Маркуса и Дафны Фаулер, лейтенант ВВС США, получает повышение в должности и прибавку к жалованью после успешного завершения курса полевой подготовки и получения специальных навыков контршпионажа». В Западной Германии, в разгар холодной войны.

Паола недоверчиво усмехнулась. Выдержка из приказа не убедила ее.

— Погодите, Диканти, на этом его одиссея не заканчивается. Как я уже сказал, он много путешествовал по разным странам. В тысяча девятьсот восемьдесят третьем году он исчез на несколько месяцев. Единственный человек, который что-то о нем слышал в то время, священник из Виргинии.

Паола была готова сдаться. Военный, пропадавший месяцами в Виргинии, мог находиться только в одном месте — в штаб-квартире ЦРУ в Лэнгли.

— Продолжайте, Данте.

— В тысяча девятьсот восемьдесят четвертом Фаулер ненадолго объявился в Бостоне. Его родители погибли в автомобильной катастрофе в июле. Он пришел в контору нотариуса и попросил раздать все его деньги и прочее имущество бедным. Он подписал необходимые бумаги — и был таков. По сведениям, полученным у нотариуса, собственность его родителей и предприятия оценивались в восемьдесят с половиной миллионов долларов.

Диканти беззвучно присвистнула от изумления.

— Но это огромные деньги, особенно в тысяча девятьсот восемьдесят четвертом году.

— Он отказался от всего. Жаль, что вы не познакомились с ним раньше, а, Диканти?

— На что вы намекаете, Данте?

— Ни на что, упаси Бог. Итак, в довершение безумия, Фаулер взял курс на Мексику, а оттуда перебрался в Гондурас. Он был назначен капелланом военной базы Эль-Агуакате, уже в ранге майора. И вот там он превратился в убийцу.