Осенью 19 года, все еще находясь в Антиохии, Германик внезапно заболел. Подозревая, что Пизон отравил его или навел порчу, Германик вызвал к себе друзей и обвинил сирийского губернатора, а также отдельно его жену Планцину в вероломстве, сказав, что он стал «жертвой женского коварства». Он попрощался со своей женой Агриппиной, попросив ее «помнить о нем и их детях, забыть гордость, подчиниться судьбе и, вернувшись в Рим, избегать провоцировать более сильные личности, чем она, соревнуясь с ними в силе». А после отдельно, уже наедине, он предупредил ее, что ей следует быть как можно более осторожной. 10 октября, в возрасте тридцати трех лет, Германик умер. Известию о его болезни и смерти потребовалось несколько недель, чтобы достичь Рима. Оно вызвало шок недоумения и горя во всем городе, вспыхнули гневные демонстрации тех, кто подозревал здесь грязную игру. Их ярость подогревалась тем, что Планцина отпраздновала кончину Германика, надев праздничные одежды вместо темных цветов, требуемых для скорбящих.
Тем временем Агриппина, медленно прокладывавшая путь к побережью Италии через холодное, зимнее море, наконец спустилась на берег в порту Брундизий, к сочувствующей толпе сослуживцев и почитателей Германика, сжимая урну с кремированными останками мужа. По словам Тацита, она была «измотана горем и нездорова, но желала устранить любые проволочки в отмщении».[334]
Когда подозрительное отсутствие среди скорбящих и императора, и его матери вызвало беспорядки в толпе, Тиберий даже был вынужден издать постановление, повелевающее людям вести себя с достоинством в их горе. Но воздух все равно был насыщен подозрениями. Люди вспоминали смерть отца Германика, Друза, и повторяли старые слухи, подозревая, что Германик был убит из-за намерения восстановить Республику. Говорят, что Ливия тем временем тайно провела «личную беседу» с Планциной. На похоронной церемонии отсутствовала также мать скончавшегося, Антония, — по крайней мере, по словам Тацита, который сообщает, что не нашел записей в официальных отчетах и рассказах о ее присутствии. Он возлагает вину на Тиберия и Ливию, которые заставили ее остаться дома, чтобы не делать их собственное отсутствие еще более заметным.[335]
Пизон был действительно обвинен в убийстве и со временем предстал перед судом в Риме. Надежды на то, что Тиберий вмешается и спасет его, не оправдались — он был найден с перерезанным горлом еще до вынесения вердикта. У Планцины, однако, все сложилось по-другому. Защита ее Ливией, по-видимому, была засчитана как веский довод. На Планцину, как и на ее мужа, также обрушилось общественное презрение — но «она имела большее влияние [и] к тому же было сомнительно, что Тиберий посмеет далеко зайти против нее». После двухдневного «притворного расследования» касательно ее участия в убийстве Планцину пощадили по личной просьбе Ливии.[336]
Благодаря нескольким замечательным открытиям в 1980-х годах всплыли два новых важных свидетельства, которые пролили дополнительный свет на это событие. Сравнение их с рассказом, оставленным Тацитом, позволяет более точно реконструировать картину событий 19–20 годов, включая роли Ливии, Агриппины и Антонии в этом деле. Первое из этих свидетельств появилось в 1982 году, когда в римской провинции Бактрия (Андалусия) на юге Испании при помощи металлических детекторов был найден кусок бронзовой таблички. Озаглавленная «Tabula Siarensis», она содержала фрагменты двух декретов, изданных римским сенатом в декабре 19 года н. э., через два месяца после смерти Германика. Декреты перечисляли посмертные почести, которые должны были быть ему оказаны. Через шесть лет после этой находки в том же регионе исследователи наткнулись на золото (или бронзу), вынув из земли еще несколько табличек, — на этот раз с несколькими копиями одного из самых важных когда-либо открытых римских официальных текстов: полный текст из 176 строк другого декрета Сената, датированного 10 декабря 20 года, через год после смерти Германика. Эта находка была озаглавлена «Senatus Consultum de Cn. Pisone patre» и объявляла провинциальным подданным императора о приговоре суда Пизону и Планцине за убийство Германика.[337]
По сути, обе — и «Senatus Consultum de Cn. Pisone patre» (или SC), которая была разослана в столичные города провинций и командованию армейских легионов, и «Tabula Siarensis» — подтверждали описание событий, данное Тацитом, — хотя последняя слегка изменяет заключение Тацита в том, что мать Германика, Антония, не участвовала в похоронных ритуалах.[338] A SC предоставляет интригующий взгляд на роль Ливии в итогах суда над Планциной. Описывая личное вмешательство Ливии по поводу Планцины, Тацит писал: «Честные люди в душе все с большим возмущением критикуют Августу — бабушку, которая, очевидно, получила право увидеться и поговорить с убийцей своего внука и спасла ее от Сената».[339] Это сильное обвинение. Но SC на деле доказывает, что Сенат открыто и всенародно признал, что настоящей причиной для оправдания Планцины стала просьба Ливии к Тиберию:
Наш Принцепс часто, оказывая давление, просил из Дома, чтобы Сенат удовлетворился наказанием сен. Пизона Старшего и пожалел его жену, как он пожалел его сына М[арка], и умолял сам за Планцину по просьбе его матери, представившей ему справедливые резоны для удовлетворения ее просьбы… Сенат считает, что для Юлии Авг[усты], которая сослужила государству величайшую службу, родив нашего Принцепса, а также благодаря ее великим услугам мужчинам любого уровня, и которая справедливо и заслуженно может иметь право просить Сенат, но которая пользовалась этим влиянием умеренно, а также с высшей почтительностью к матери нашего Принцепса, поддержке и опоре, он должен выразить согласие и решает, что наказание Планцины следует отклонить.[340]
Эти несколько строк, написанные на бронзе, — одно из самых важных свидетельств статуса Ливии в римской общественной жизни. Хотя было бы неразумно считать, что высокопарные речи Сената, касающиеся ее «влияния» на Сенат, следует принимать за чистую монету — как женщина, она все-таки не могла войти в палату — они доказывают, что сенаторы, по крайней мере публично, озвучивали идею, что Ливия могла обладать такой властью, если бы захотела.[341] Слова «великие услуги мужчинам любого уровня» также предполагают реальное свидетельство влияния Ливии, подчеркивая ее текущую роль как могущественного связующего звена за спиной имперской бюрократии.
В целом строчки укрепляют тот идеал, о котором публике напоминают посвященные ей после смерти ее сына Друза статуи, так как Ливия «послужила» государству, дав жизнь принцепсу — таким образом, ее служба сравнялась со службой, осуществляемой великими государственными мужами и полководцами. Короче, они не оставили места для сомнения, что политическое влияние Ливии, пусть даже до некоторой степени лишь символическое, принималось очень серьезно.
«Tabula Siarensis» утверждает, что Ливия, Антония, Агриппина Старшая и младшая сестра Германика Ливилла — хотя их на деле и не допускали в Сенат — были вовлечены в процесс составления краткого списка похоронных почестей для Германика. Тиберий имел финальное слово, и Сенат по-деловому разослал указание всем римским колониям и городам с самоуправлением, что в честь Германика должны быть построены три арки: одна в горах в Сирии, где Германик последний раз занимал место командующего, одна на берегу Рейна, возле памятника, воздвигнутого в память о его отце, Друзе, и одна в самом Риме, возле портика Октавии и театра Марцелла.
Хотя до этой даты триумфальные арки возводились только для мужчин и по четким правилам, кому позволено появляться на них, был издан декрет, что на римской арке будет установлена статуя Германика в победной колеснице в обрамлении статуй одиннадцати членов его семьи, включая его родителей, жену Агриппину и всех сыновей и дочерей — отражая участие всей семьи в реальном триумфе Германика 17 года н. э. Арка стала также первым примером женских статуй, помимо статуй Ливии и Октавии, поставленных внутри самой столицы.[342]
Несмотря на обещание такой революции, SC напоминает нам и о другом. Восхваляя вдову Германика Агриппину, его мать Антонию и сестру Ливиллу за сдержанность при столь тяжелой утрате и отдавая в то же время должное Ливии за обучение покойных сыновей, табличка повторяет набор хвалебных эпитетов: Агриппина — плодовитая жена, Антония — целомудренная вдова, а Ливилла — послушная дочь и внучка:
Сенат выражает крайнее восхищение: Агриппиной, чтящей память о божественном Августе, очень ее почитавшем, и о ее муже Германике, с которым она жила в необычайной гармонии и родила много детей в их замечательно удачном союзе… Кроме того, Сенат выражает свое крайнее восхищение Антонией, матерью Германика Цезаря, с ее единственным замужеством за Друзом, отцом Германика, которая благодаря своим великолепным моральным качествам подтвердила, что достойна быть в таком близком родстве с божественным Августом; и Ливиллой, сестрой Герм[аника], к которой ее бабушка и ее свекр, являющийся также ее дядей, наш Принцепс, испытывают высочайшее уважение — такое уважение, что даже если бы она не принадлежала к их семье, она могла бы заслуженно хвалиться, и делает это, так как она дама, связанная такими семейными узами: Сенат крайне восхищается этими дамами в равной мере за их необыкновенную верность своему горю и их сдержанность в этом горе.[343]
Однако между строк честного сенатского панегирика коллективным добродетелям этих женщин, как и за скульптурными строениями, демонстрирующими семейное единство, многие люди видели, что не было гармонии в семейном доме Юлиев-Клавдиев, как хотел бы их уверить режим Тиберия.
Напряжение между Агриппиной и ее родственниками из-за подозрительной смерти ее мужа не исчезло после окончания дела против Пизона и Планцины. В день похорон Германика Тиберий был взбешен приемом, оказанным людьми Агриппине, которую они назвали «славой страны, единственным настоящим потомком Августа».[344] Затянувшаяся антипатия между ними устойчиво росла в течение нескольких последующих лет. Их вражду обостряли козни Луция Элия Сеяна. Ветеран военных кампаний Юлиев-Клавдиев в Германии и на Востоке, Сеян был в 14 году назначен Тиберием на пост префекта претория, то есть главы императорской личной гвардии, и в этой должности начал приобретать все большее влияние. После смерти Германика биологический сын Тиберия Друз Младший стал де-факто наследником трона. Но его смерть в 23 году в возрасте тридцати шести лет — при обстоятельствах, приведших позднее к обвинению в отравлении его женой Ливиллой, которая, как говорят, имела связь с Сеяном, — снова отклонила маятник наследования в сторону семьи Германика. Теперь надежды опирались в основном на троих сыновей Германика: Нерона Цезаря, Друза Цезаря и Калигулу.[345]
Жаждущий власти коварный Сеян пользовался своими возможностями разжигать незаживающее чувство обиды между Ливией и Агриппиной, пытаясь разжечь вражду императрицы и ее сына к вдове Германика. Он играл на том, что Тиберий называл «непокорностью» и «плохо скрытыми женскими амбициями». В этих попытках ему способствовали женские представительницы из окружения Августы, включая женщину по имени Мутилия Приска, — которая, как говорят, оказывала «большое влияние на старую леди», и Ливиллу, сестру Германика.[346]
Тем временем отношения между Тиберием и матерью в 20-х годах были не менее тернистыми, чем в предыдущем десятилетии. Публичным демонстрациям их согласия противоречат сохранившиеся в литературных источниках слухи о дальнейших конфликтах. 23 апреля 22 года освящение ею возле театра Марцелла статуи возведенного в божественность Августа вызвало у Тиберия вспышку гнева, когда она в сопровождающей надписи поставила свое имя над его именем — это подтверждается сохранившейся записью о надписи в календаре того периода, Fasti Praenesyini.[347] Вероятно, то было нежелательным для Тиберия напоминанием о прежних попытках Сената называть его уменьшительным именем «сын Ливии».
Когда вскоре после этой ссоры Ливия почувствовала, что серьезно заболела, от народа скрыли дурные отношения между матерью и сыном. Демонстрируя сыновний долг, Тиберий вернулся назад в Рим из Кампании, где поправлял здоровье, чтобы быть около нее. Восьмидесятилетняя императрица оправилась от болезни, и среди благодарений за ее выздоровление позднее в этом же году на римском монетном дворе была выпущена монета dupondius, изображающая ее портрет с надписью под ним Salus Augusta — сильно запоздавший дебют для самой долгоживущей и самой влиятельной женщины в семье Юлиев-Клавдиев.[348] Слово Salus означало здоровье или благополучие, оно не только отсылало к выздоровлению Ливии, но также провозглашало здравицу империи, для которой та являлась официальной матерью. В том же году была отчеканена другая монета, бронзовая (sestertii) с изображением carpentum — колесного экипажа, запряженного мулами, раньше служащего исключительно для использования весталками. На монете была нанесена надпись SPQR Iuliae Augustae (Сенат и народ Рима — Юлии Августе). Впервые на официальных монетах женщина императорского дома определялась по имени, а не по контексту.[349]
Вид carpentum на ее монете явно указывал, что Ливии теперь позволялось использовать этот особый вид транспорта — что отделило ее от других аристократок, которые обычно должны были передвигаться пешком или в крытых носилках. Позже в этом году Ливия также получила право сидеть с весталками среди зрителей римского театра, завершив этим набор особых привилегий, как у самых почитаемых жриц. И началось это с дарования ее мужем свободы от сопровождения мужчинами в далеком 35 году до н. э.[350]
Но все-таки слухи о конфликте между ней и Тиберием продолжались. К 26 году, когда Тиберий решил уехать из Рима и поселиться сначала в резиденции в Кампании, а затем на острове Капри, Ливия уже отчаялась уговорить своего сына добавить провинциального кандидата по ее выбору в судейский список. Это заставило ее сообщить императору несколько нежелательных домашних историй о реальном мнении его отчима о нем.[351]
«Тиберий согласился [с ее выбором судьи]… при условии, что указ об этом должен был содержать слова: „Император вынужден по настоянию его матери“. Ливия совсем потеряла терпение и вынула из шкафа письма Августа к ней, где тот называл Тиберия угрюмым и упрямым по природе. Говорят, что раздражение на нее из-за того, что она так долго хранит эти документы, а затем выступает с ними против него, и было его основной причиной для отъезда на Капри».[352]
Тем временем Агриппина тоже продолжала втыкать колючки в бок Тиберию. В том же году разразился скандал, когда одна из ее кузин, Клавдия Пульхра, была обвинена в аморальности, колдовстве и заговоре против императора. Агриппина сочла преследование Клавдии и других своих подруг атакой на себя лично и, по слухам, с яростью высказалась прямо в тот момент, когда ее дядя совершал акт жертвоприношения своему предку:
«Человек, который предлагает жертвы божественному Августу, не должен преследовать его потомков. Не в немых статуях живет дух Августа — я, рожденная с его божественной кровью, являюсь его воплощением! Я вижу опасность; и я ношу траур. Клавдия Пульхра — просто предлог. Ее падение, бедной глупышки, произошло из-за того, что она выбрала в подруги Агриппину!»[353]
В ответ на ее тираду сильно задетый Тиберий, как говорят, сказал: «А если бы ты не была царской крови, моя дорогая, я бы стал тебе вредить?»[354] После осуждения Клавдии Агриппина заболела. Она сломалась, когда во время визита Тиберия попросила у него позволения снова выйти замуж. «Я одинока, — сказала она согласно дневникам ее дочери, Агриппины Младшей, с которыми консультировался Тацит во время своих поисков. — Помоги мне и дай мне мужа! Я еще достаточно молода и замужество единственно достойное утешение. В Риме полно мужчин, которые примут жену и детей Германика». Но Тиберий побоялся политической угрозы и решил игнорировать эту просьбу.[355]
При всей шаткости положения Агриппины, усиленной тем фактом, что каждое движение, которое она делала, по слухам, отслеживалось агентами Сеяна, и при том, что она отказывалась есть пищу, подаваемую ей за столом ее дядей, выяснилось, что вдова Германика не осталась вообще без защиты. Несмотря на хорошо видную неприязнь между Ливией и Агриппиной вкупе с попытками Сеяна разжечь между ними раздор, остается фактом то, что пока ее приемная бабушка была жива, Агриппине не причиняли вреда.[356]
Но эта защита не могла длиться долго. Ливия была уже очень близка к концу жизни. В обществе, в котором продолжительность жизни большинства людей, даже высокого рода, была меньше тридцати лет, в котором, по современным оценкам, лишь 6 процентов людей доживало до шестидесяти, тот факт, что она прожила уже больше восьми десятков лет, был либо ошеломительным результатом хорошей наследственности, либо следствием высочайшей квалификации ее личных врачей — согласно записи в «Monumentum Liviae», в разное время у нее служили как минимум пять медиков.[357]
Как многие долгожители, она, согласно источникам, ежедневно принимала дозу алкоголя — в ее случае бокал красного вина из региона Пуцин в Северной Италии, — это предписание для пожилых людей позднее рекомендовалось Галеном, придворным врачом императора Марка Аврелия. Если следовать остальным его советам, то следует упомянуть диету, включающую использование слив как слабительного, но ограничивающую сыр, устриц, чечевицу, молоко и воду. Также Гален рекомендовал массаж, легкие физические упражнения и теплые ванны.
Старость для римских женщин была куда более удручающим временем, чем для мужчин. Многие страницы римской сатиры посвящены описаниям старух в виде беззубых морщинистых ведьм, предающихся сексу, алкоголизму или тщетным попыткам повернуть вспять процесс старения, употребляя лицевые маски и грим. Несмотря на многодетность и былую красоту, старые женщины теряли свое положение в обществе — хотя для немногих богатых женщин вдовство имело свою привлекательность в плане финансовой и социальной независимости от власти мужчины.[358]