Как многие долгожители, она, согласно источникам, ежедневно принимала дозу алкоголя — в ее случае бокал красного вина из региона Пуцин в Северной Италии, — это предписание для пожилых людей позднее рекомендовалось Галеном, придворным врачом императора Марка Аврелия. Если следовать остальным его советам, то следует упомянуть диету, включающую использование слив как слабительного, но ограничивающую сыр, устриц, чечевицу, молоко и воду. Также Гален рекомендовал массаж, легкие физические упражнения и теплые ванны.
Старость для римских женщин была куда более удручающим временем, чем для мужчин. Многие страницы римской сатиры посвящены описаниям старух в виде беззубых морщинистых ведьм, предающихся сексу, алкоголизму или тщетным попыткам повернуть вспять процесс старения, употребляя лицевые маски и грим. Несмотря на многодетность и былую красоту, старые женщины теряли свое положение в обществе — хотя для немногих богатых женщин вдовство имело свою привлекательность в плане финансовой и социальной независимости от власти мужчины.[358]
В конце концов Ливия умерла в 29 году, в возрасте восьмидесяти шести лет, после более полувека пребывания на вершине женской пирамиды римского общества.[359] Сочувствующий ей римский историк сообщает, что Тиберий отреагировал на смерть матери с глубокой скорбью — хотя более враждебные источники заявляли, что император не сделал даже попытки посетить мать у смертного одра, ссылаясь на занятость, а затем, когда тело Ливии так сильно разложилось, что церемонию больше нельзя было откладывать, приказал проводить похороны без него.[360] Траурную речь произнес семнадцатилетний правнук Августы, Калигула, — бездельник, давший Ливии прозвище «Улисс в юбке». Похороны были скромными — из принципа бережливости, заложенного Августом, а пепел Ливии поставили в мавзолее мужа — вероятно, в алебастровой урне для праха того же типа, как и у других женщин, членов ее семьи.[361]
Дабы засвидетельствовать почтение Ливии, Сенат опять предложил беспрецедентные для женщины почести, включая предложение обожествить ее и поклоняться ей, как богине. Сенаторы проголосовали за то, чтобы построить арку — монумент в милитаристском духе, на основании того, что «она спасла жизнь не одному из них, воспитывала многих детей и помогала многим заплатить приданое дочерям».[362] Они также хотели издать указ, чтобы все женщины империи год находились в трауре. Но Тиберий настоял, чтобы дела шли как обычно, запретив обожествлять мать, а также отказался выплатить определенные финансовые посмертные суммы, указанные в ее завещании. Он позволил отметить ее статуями и уступил в деле с аркой на условии, что именно он займется ее воздвижением. В итоге арка так и не была построена. Тиберий заявлял, что, отвергнув обожествление Ливии, он не проявил мелочность, а просто сделал то, что хотела его мать. Сам публичный отказ в почестях мог тогда, как и сейчас, служить пропагандистским целям, точно так же, как и сами почести, — урок, когда-то продемонстрированный Августом при отказе от власти, предложенной ему Сенатом. Даже после смерти его любимой сестры Октавии Август отменил почести, первоначально предложенные Сенатом. Точно так же некоторые в то время считали, что Тиберий держал в уме нечто иное, а вовсе не неприязнь к женщине, которая возвысила его и чьей внушающей ему благоговение власти над собой он, как все считали, сопротивлялся.[363]
Образ Ливии как железной леди Рима, холодной, умной, сторонницы женской политики, является одним из самых стойких в римской имперской истории. Он приобрел широкое распространение в последующих пересказах как в художественной, так и в нехудожественной литературе. Но все эти пересказы и трактовки, как правило, принижают роль Ливии как пионера имперской materfamilias, упрощают сложность ее личности и роль ее в римской общественной жизни.
Все остальные императоры династии Юлиев-Клавдиев, которые шли по стопам Августа, были прямыми потомками Ливии — но только двое могли заявить о таком же отношении к Августу. И все ясно понимали ее важность в законности наследования ими власти.[364] Поэтому ее портреты продолжали изготавливать, и несмотря на то, что Тиберий отказал в ее обожествлении, Ливия в итоге все-таки стала первой римской императрицей, которую объявили богиней, — хотя ей и пришлось подождать несколько лет, чтобы эта честь была дарована ей одним из ее потомков. После этого в римских провинциальных городах, таких как Лептис Магна, немедленно воздвигли культовые статуи, которые явно приглашали к поклонению ей, как божественной фигуре.[365]
Ливия преодолела забвение и другими способами. Заключение браков в римском Египте сопровождалось вызыванием духов от ее имени, а календари говорят нам, что ее день рождения все еще публично праздновался во время императора Траяна, почти веком позднее.[366] Выглядит замечательным, что даже спустя четыре века некоторые предметы ее одежды и украшений хранились в кладовых или выставлялись во дворце и являлись церемониальными подарками невестам римской императорской семьи. Возникла даже связанная с именем Ливии традиция, когда первая леди пользовалась гардеробом предшественницы и, таким образом, приобретала по ассоциации некое величие и авторитет, которые вещи даровали их первой носительнице.[367]
Еще долго после ее смерти имя Ливии оставалось могущественным в римских политических кругах. Даже Тацит, один из самых суровых ее критиков, высказал ей ворчливое одобрение в некрологе, сказав, что, несмотря на все преступления, которые ей приписывают, трудно не согласиться с тем, что «…ее личная жизнь сохраняла традиционную строгость. Но ее обходительность превосходила старомодные стандарты. Она была уступчивой женой, но властной матерью. Ни дипломатия ее мужа, ни лицемерие ее сына не могли перехитрить ее».[368]
Принципиальной и самой немедленной жертвой после смерти Ливии стала Агриппина Старшая. Вскоре после смерти Августы в Риме было зачитано письмо от Тиберия с Капри, обвиняющее его падчерицу в «непокорном языке и непослушном духе».[369] Обвинение, как говорят, вышло на свет только теперь, потому что Ливия задерживала письмо, пока была жива. Кроме демонстрации ее влияния это могло также быть свидетельством того самого прагматизма, который заставил ее посоветовать своей подруге Саломее избегать возникновения вражды в собственной семье.
В результате этого обвинительного письма и несмотря на протесты народных толп, размахивающих ее статуэтками в ее поддержку, Агриппина была отправлена в ссылку на Пандатерию — на тот же крохотный островок, куда ее мать, Юлия, была ранее изгнана в годы позора. Там она страдала из-за жестокого обращения с ней охранников, в том числе избиений, от одного из которых она потеряла глаз, пыталась покончить с собой путем голодовки и в итоге умерла в 33 году в возрасте сорока лет. Два ее старших сына, Нерон Цезарь и Друз Цезарь, также были брошены в тюрьму и умерли от голода — последний, как сообщали, дошел до того, что от голода грыз кровать.[370] В живых было оставлено четверо детей: Друзилла, Юлия Ливилла, Агриппина Младшая и самый младший сын Калигула. Будущее династии Юлиев-Клавдиев теперь оставалось в руках этих четверых.
Агриппина Старшая была одной из немногих римских женщин имперского периода, чья жизненная история и в более поздние века считалась примером того, какой надо быть хорошей женщине. Ее эмоциональное путешествие в Брундизий захватило воображение неоклассических художников XVIII века — Уильяма Тернера, Гэйвина Гамильтона и Бенджамина Уэста, известное полотно которого «Агриппина, высаживающаяся в Брундизии с прахом Германика», было заказано архиепископом Йоркским, доктором Робертом Драммондом. Во время обсуждения на обеде Драммонд зачитал относящиеся к делу отрывки из Тацита пришедшему в восторг Уэсту, который затем избрал эту тему для создания картины, представленной в 1768 году и получившей одобрение короля Георга III.[371]
Внезапная популярность образа Агриппины, скорбящей в Брундизии, — образа, ранее не встречавшегося в истории искусства, частично объясняется пропагандистской войной, вспыхнувшей в британской политике вокруг чрезмерного влияния придворного фаворита графа Бьюта на Августу, вдовствующую принцессу Уэльскую. Пытаясь ограничить вред для ее репутации и стараясь улучшить общественный образ принцессы, внимание художников привлекли к сцене в Брундизии, чтобы вызвать у публики аналогию между матерью короля Георга III и этой знаменитой римской матроной и скорбящей вдовой.[372]
Тридцать два года спустя, в 1800 году, Уэст был одним из гостей на рождественской вечеринке, данной его богатым коллегой и любителем истории Уильямом Бекфордом в своем уилтширском поместье Фонтхилл-Эбби. Список гостей включал знаменитого британского адмирала Нельсона, его друга Уильяма Гамильтона и жену последнего, леди Эмму — в то время уже на последних месяцах беременности ребенком Нельсона. В дань уважения к живописи Запада хозяин мероприятия устроил особый перформанс: леди Эмма, бывшая когда-то моделью художника, выступила одетой так, чтобы воссоздать знаменитую высадку Агриппины с золотой урной. Это представление было встречено с восторгом, хорошо подкрепленным сладостями и пряными винами. Один из участников мероприятия в письме в редакцию популярного журнала «Джентльменс мэгэзин» в декабре 1800 года так описывал его: «Истинная энергия чувствовалась в каждом жесте, повороте тела и выражении лица, их можно было бы вполне отнести к настоящей Агриппине… в повороте головы, положении рук, держащих урну, в самой ее манере поведения чувствовался дух Рима, даже призыв к богам воплощал в себе классическую красоту».[373] По иронии судьбы модель, игравшая роль великой римской дамы, была супругой одного из зрителей и при этом беременна ребенком от другого.
Агриппина оказалась не последней жертвой смерти Ливии. Планцина ненадолго пережила свою подругу. Она умерла, как сообщают, в своей постели, но смерть Агриппины и ее покровительницы возродила старые обвинения.[374]
Было распространено мнение о положительном влиянии Ливии на сына; даже Тацит считал, что до смерти Ливии в Тиберии было и хорошее, и плохое.[375] Но следующие восемь лет правления Тиберия после смерти матери влияние Сеяна на императора продолжало расти, этот период характеризовался «охотой на ведьм» и серией казней влиятельных членов Сената. Падение самого Сеяна было столь же жестоким и произошло благодаря невероятной случайности. В 31 году Антонии шепнули, что Сеян является руководителем заговора против Тиберия, желая прервать наследование Юлиев-Клавдиев и захватить власть для себя. Вызвав своего секретаря, доверенную вольноотпущенную Цинис, она продиктовала письмо, предупреждающее кузена о заговоре, и доверила его другому своему слуге, Палласу, чтобы тот передал послание Тиберию на Капри под покровом темноты. Позже, в октябре этого года, Сеян был казнен, его тело брошено на растерзание обозленной толпе, и его дети тоже были приговорены к смерти.[376]
По трагической иронии, одной из жертв этого дела оказалась собственная дочь Антонии — Ливилла. Жена Сеяна Апиката перед самоубийством оставила записку, где обвиняла Ливиллу в том, что она не только участвовала в этом заговоре против императора, но и скрыла убийство собственного мужа, Друза, ее тайным любовником, мужем Апикаты, восьмью годами ранее. Наказанием Ливилле стала смерть: приговор, согласно одному рассказу, был приведен в исполнение ее собственной матерью.[377] Этот долг чести Антонии, побудивший ее уморить собственную дочь голодом, как было сообщено, для нас кажется чрезмерно жестоким — но это упрочило ее репутацию как преданного хранителя сурового морального закона, введенного ее дедом Августом, и обессмертило ее, как последнюю женщину, которая спасала Рим от врагов.
Впоследствии Ливилла стала первой женщиной в имперской истории, которая перенесла унижение, ставшее известным как damnation memoriae — распоряжение уничтожить все ее статуи и изображения в империи, чтобы вычеркнуть ее имя и лицо из памяти народа.[378] Она не стала последней. Ее судьба была зловещей прелюдией к следующей главе в истории женщин императорского дома.
Глава четвертая ВЕДЬМЫ ТИБРА Последняя императрица Юлиев-Клавдиев[379]
В двух днях пути на юг от Рима, на достаточном расстоянии от все более угрюмой и напряженной атмосферы императорского двора в последние годы Тиберия, на берегу Неаполитанского залива лежит популярный морской курорт с минеральными водами — Байя (современный Баколи), место отдыха римской элиты, которая направлялась туда толпой, как только город начинал прогреваться в марте и апреле.
Неаполитанский залив был Хэмптоном древнего Средиземноморья, со своим целебным климатом, эпикурейским наслаждением дарами моря и космополитической клиентурой. Он предлагал лодочные прогулки на увеселительных суденышках, рассеявшихся по сверкающему заливу, береговые пикники, концерты и роскошные магазины, пока озабоченные здоровьем люди проходили здесь различные курсы лечения, включая сауну на открытом воздухе среди кружащих голову серных испарений, испускаемых вулканической почвой.[382]
Каждый, кто что-то представлял собой в имперские годы, имел летний дом в самой Байе или около нее — от Августа, который не одобрял пьяное буйное поведение местных приятелей, с которыми развлекалась его дочь Юлия, и однажды даже написал краткое письмо ее кавалеру с упреком, что тот посетил ее тут, и до Антонии, теперь старшей среди женщин императорской семьи, когда Ливия и Агриппина были мертвы.[383] Домом для Антонии служила роскошная вилла на маленьком труднодоступном участке южнее города. Ранее им владел патриций времен Республики Гортензий — тот самый, у наследников которого Август конфисковал для себя дом на Палатине. Вилла Антонии была популярна у праздных туристов благодаря эксцентричной привычке ее хозяйки держать в богато оформленном пруду угрей, украшенных золотыми сережками. С прекрасным садом и великолепным видом с террасы через залив в сторону Помпеи, этот приморский дом обеспечивал Антонии желанное уединение не только от палящего летнего жара города, но и от смертельно опасной обстановки на Палатине во время темных дней правления Тиберия, которые привели к смерти двух из троих ее детей, Германика и Ливиллы.[384]
Через два десятилетия от этого момента и при новом владельце та же самая спокойная вилла возле Байи станет сценой, вероятно, самого печально известного и наиболее ярко описанного убийства в римской истории после убийства Юлия Цезаря. Жертвой на этот раз окажется женщина — показав, насколько более крупной политической фигурой стала женщина с дней Республики.
Годы, приведшие к этому кровавому событию, были отмечены воцарением трех императоров и объявлением о наследовании четвертого носителя пурпура, который станет последним в династии, основанной Августом и Ливией. Если в рассказах комментаторов-моралистов следующего поколения имена этих мужчин стали самым худшим, что может продемонстрировать имперское правление в области коррупции, скандальной жизни и злоупотребления властью, то их супруги наглядно продемонстрировали максиму, что здоровье Римской империи всегда может быть оценено поведением ее первых леди.
Как и у остальных ее родственниц из династии Юлиев-Клавдиев, о начале жизни Агриппины Младшей, вероятно, самой знаменитой из нового поколения имперских женщин, сохранилось очень мало деталей. Одна из шести отпрысков Германика и его обожаемой жены Агриппины Старшей, она родилась 6 ноября 15 года н. э. во время кампании ее отца, в немецком провинциальном городе Ара Юбиор (современный Кёльн). Привезенная в Рим младенцем, Агриппина Младшая выросла на Палатине вместе со своими братьями и сестрами. Маленькой Агриппине исполнилось четыре года, когда пришло известие о смерти в Сирии Германика, и ее дядя Клавдий привез ее на Аппиевую дорогу встречать скорбную процессию матери из Брундизия.
Об этом времени мы знаем лишь то, что ей, двум ее младшим сестрам и старшему брату Калигуле, очевидно, позволили оставаться с матерью в ее палатинских апартаментах. Следующей раз мы слышим о ней в 28 году, когда в возрасте тринадцати лет она по воле своего двоюродного дедушки Тиберия выходит замуж за человека с безупречно голубой кровью, но весьма порочной репутацией — внука Октавии, Гнея Домиция Агенобарба, обвиненного однажды в том, что он намеренно задавил своим экипажем ребенка, игравшего с куклой на деревенской дороге.[385] 15 декабря 37 года в Акциуме родился их сын, Луций Домиций Агенобарб, более известный в истории как просто Нерон.