– Ну, так и быть, дай вам Бог! – сказала старушка и протянула руку Павлу Федоровичу, неумело и смущенно, но так, как требует заправская торговая традиция, – отдала изразцы из полы в полу.
2. На соборной площади в полуподвале бывшего собственного дома жила семья помещиков Тучковых. Прежняя их усадьба превратилась в молочный завод. Здесь в подвале жили – двое взрослых и шестеро детей, – две женщины – старуха Тучкова и ее сноха, муж которой, бывший офицер, застрелился в 1925 году накануне смерти от туберкулеза. Старик-полковник был убит в 1915 году на Карпатах. Четверо детей принадлежали Ольге Павловне, как звали сноху, – двое остальных принадлежали расстрелянному за контрреволюцию младшему Тучкову. Ольга Павловна была кормилицей, играла по вечерам в кинематографе на рояле. И она, тридцатилетняя женщина, походила на старуху.
Подвал был отперт, как во всех нищих домах, когда туда пришли братья Бездетовы. Их встретила Ольга Павловна. Она закивала головой, приглашая войти, – она побежала вперед, в так называемую столовую, прикрыть кровать, чтобы посторонние не видели, что под одеялом нет постельного белья. Ольга Павловна глянулась в триптих зеркала на туалете александровско-ампирного – красного дерева. Братья были деловиты и действенны. Степан поднимал стулья вверх ножками, отодвигал диван, поднимал матрас на кровати, выдвигал ящики в комоде – рассматривал красное дерево. Павел перебирал миниатюры, бисер и фарфор. У молодой старухи Ольги Павловны осталась легкость девичьих движений и умение стыдиться. Реставраторы чинили в комнатах молчаливый разгром, вытаскивая из углов грязь и нищету. Шестеро детей лезли к юбке матери в любопытстве к необыкновенному, двое старших готовы были помогать в погроме. Мать стыдилась за детей, младшие хныкали у юбки, мешая матери стыдиться. Степан отставил в сторону три стула и кресло, и он сказал:
– Ассортимента нет, гарнитура.
– Что вы сказали? – переспросила Ольга Павловна, – и крикнула беспомощно на детей: – Дети, пожалуйста, уйдите отсюда! Вам здесь не место, прошу вас…
– Ассортимента нет, гарнитура, – сказал Степан Федорович. – Стульев три, а кресло одно. Вещи хорошие, не спорю, но требуют большого ремонта. Сами видите – в сырости живете. А гарнитур надо собрать.
Дети притихли, когда заговорил реставратор.
– Да, – сказала Ольга Павловна и покраснела, – все это было, но едва ли можно собрать. Часть осталась в имении, когда мы уехали, часть разошлась по крестьянам, часть поломали дети, и – вот – сырость, я отнесла в сарай…
– Поди, велели в двадцать четыре часа уйти? – сказал Степан Федорович.
– Да, мы ушли ночью, не ожидая приказа. Мы предвидели…
В разговор вступил Павел Федорович, он спросил Ольгу Павловну:
– Вы по-французски и по-английски понимаете?
– О, да, – ответила Ольга Павловна, – я говорю…
– Эти миниатюрки будут – Бушэ и Госвей?
– О, да! – эти миниатюры…
Павел Федорович сказал, глянув на брата:
– По четвертному за каждую можно дать.
Степан Федорович брата перебил строго:
– Если гарнитур мебели, хотя бы половинный, соберете, куплю у вас всю мебель. Если, говорите, имеется у мужиков, можно к ним съездить.
– О, да! – ответила Ольга Павловна. – Если половину гарнитура… До нашей деревни тринадцать верст, это почти прогулка… Половину гарнитура можно собрать. Я схожу сегодня в деревню и завтра дам ответ. Но – если некоторые вещи будут поломаны…
– Это не влияет, скинем цену. И не то, чтобы ответ, а прямо везите, чтобы завтра все можно у вас получить и упаковать. Диваны пятнадцать рублей, кресла семь с полтиной, стулья по пяти. Упаковка наша.
– О, да, я схожу сегодня, до нашей деревни только тринадцать верст, это почти прогулка… Я сейчас же пойду.
Сказал старший мальчик:
– Maman, и тогда вы купите мне башмаки?
За окнами был серый день, за городом лежали российские проселки.
3. Барин Вячеслав Павлович Каразин лежал в столовой на диване, прикрывшись беличьей курткой, вытертой до невозможности. Столовая его, как и кабинет-спальня его и его супруги, являли собой кунсткамеру, разместившуюся в квартире почтового извозчика. Братья Бездетовы стали у порога и поклонились. Барин Каразин долго рассматривал их и гаркнул:
– Вон! жжулики. Вон отсюда! Братья не двинулись.
Барин Каразин налился кровью и вновь гаркнул:
– Вон от меня, негодяи!
На крик вышла жена. Братья Бездетовы поклонились Каразиной и вышли за дверь.
– Надин, я не могу видеть этих мерзавцев, – сказал барин Каразин жене.
– Хорошо, Вячеслав, вы уйдете в кабинет, я переговорю с ними. Ах, вы же все знаете, Вячеслав! – ответила барыня Каразина.
– Они перебили мой отдых. Хорошо, я уйду в кабинет. Только, пожалуйста, без фамильярностей с этими рабами.
Барин Каразин ушел из комнаты, волоча за собой куртку, вслед ему в комнату вошли братья Бездетовы, еще раз почтительно поклонились.
– Покажите нам ваши русские гобелены, а также скажите цену бюрца, – сказал Павел Федорович.
– Присядьте, господа, – сказала барыня Каразина.
Распахнулась дверь из кабинета, высунулась из двери голова барина. Барин Каразин закричал, глядя в сторону к окнам, чтобы случайно не увидеть братьев Бездетовых:
– Надин, не разрешайте им садиться! Разве они могут понимать прелесть искусства! Не разрешайте им выбирать! – продайте им то, что находим нужным продать мы. Продайте им фарфор, фарфоровые часы и бронзу!..
– Мы можем и уйти, – сказал Павел Федорович.
– Ах, подождите, господа, дайте успокоиться Вячеславу Павловичу, он совсем болен, – сказала барыня Каразина и села беспомощно к столу. – Нам же необходимо продать несколько вещей. Ах, господа!.. Вячеслав Павлович, прошу вас, прикройте дверь, не слушайте нас, – уйдите гулять…
4 – 5–7 – –
К вечеру, когда галки разорвали день и перестали выть колокола, братья Бездетовы вернулись домой и обедали. После обеда Яков Карпович Скудрин снарядился в поход. В его карманах были бездетовские деньги и реестрик. Старик одел широкополую фетровую шляпу и овчинный полушубок, на ногах у него были опорки. Он шел к плотнику, к возчику, за веревками и рогожами, – распорядиться, упаковать купленное и отвезти на пароходную пристань для отправки в Москву. Старик был у дел, он сказал, уходя:
– Надо бы охламонам поручить перенос и упаковку, самые честные люди, хоть и юроды. Да нельзя. Братец Иван им не позволит, их самый главный революционер, – не даст работать на контрреволюцию, хи-хи!..
Братья Бездетовы устроились в гостиной отдыхать. Земля последовала на ночь. Весь вечер стучались украдкою люди в окошко Марии Климовны, – к ним выходила Катерина, – и люди, нищенски заискивая, предлагали, – «дескать, гости у вас живут, всякие старинные вещи покупают», – старинные рубли и копейки, испорченные лампы, самовары, старые книги, подсвечники, – эти люди не понимали искусства старины, они были нищи всячески, – Катерина не допускала их до гостей, с их медными лампами, предлагая вещи оставить до завтра, когда гости, отдохнув, глянут. Вечер был темен. В закат подул ветер, нанес тучи, заморосил дождь осенней непреложностью, – лесом, дорожными грязями (теми самыми, в которых в эти дни завязал Аким Скудрин) шла Ольга Павловна, женщина с лицом старухи и с движеньями, девически легкими. Лес шумел ветром, в лесу было страшно. Эта женщина в девическом страхе леса шла в свою деревню, чтобы у крестьян купить, ненужные крестьянам, кресла.
Часов в восемь вечера Катерина отпросилась у матери – сначала на спевку, потом к подруге, – нарядилась и ушла. Через полчаса после нее вышли в дождь Степан и Павел Федоровичи. Катерина ждала их за мостом. Степан Федорович взял Катерину под руку. Они пошли вдоль оврага, тропинкой, в кромешной темноте, к окраинам города. Там жили старухи-тетки Скудрины. Катерина и Бездетовы ворами прошли во двор, ворами пошли в сад. В глубине сада стояла глухая баня.
Катерина постучала, полуоткрылась дверь. В бане горел свет, там гостей ожидали три девушки. Окна девушки глухо занавесили, к ступенькам на полок придвинули стол. Девушки были празднично наряжены, поздоровались торжественно.
Братья Бездетовы вынули из карманов бутылки с коньяком и портвейном, привезенные из Москвы.
Девушки раскладывали на столе – на бумаге – вареную колбасу, шпроты, конфеты, помидоры и яблоки. Старшая в компании – Клавдия – достала из-за печки бутылку водки. – Все говорили шепотом. Братья Бездетовы сели рядом на ступень к полку. На полке горела железная лампа.
Через час девушки были пьяны, – и тем не менее они говорили шепотом. У пьяных людей, и у пьяных женщин, в частности, когда они очень пьяны, надолго на лицах застревают одни и те же выражения, созданные алкоголем. Клавдия сидела за столом, по-мужски оперев голову рукою, зубы ее были оскалены, а губы окаменели в презрении, – иногда голова ее сползала с руки, тогда она рвала свои стриженые волосы, не чувствуя боли, – она курила одну папиросу за другой и пила коньяк, – она была очень румяна и безобразно-красива. Она говорила брезгливо:
Через час девушки были пьяны, – и тем не менее они говорили шепотом. У пьяных людей, и у пьяных женщин, в частности, когда они очень пьяны, надолго на лицах застревают одни и те же выражения, созданные алкоголем. Клавдия сидела за столом, по-мужски оперев голову рукою, зубы ее были оскалены, а губы окаменели в презрении, – иногда голова ее сползала с руки, тогда она рвала свои стриженые волосы, не чувствуя боли, – она курила одну папиросу за другой и пила коньяк, – она была очень румяна и безобразно-красива. Она говорила брезгливо:
– Я пьяна? – да, пьяна. И пусть. Завтра я опять пойду в школу учить, – а что я знаю? чему я учу? – А в шесть часов я пойду на родительское совещание, которое я созвала. Вот мой блокнот, тут все написано… Я пью – эх, была не была! – вот я и пьяна. Кто вы такие? какие вы мне родственники? вы красное дерево покупаете? старину? – вы и нас хотите купить вином? – вы думаете, я не знаю, что такое жизнь? нет, знаю, у меня скоро будет ребенок… а кто его отец, я не знаю… И пусть, и пусть!
Зубы Клавдии были оскалены и глаза неподвижны. Павел приставал с просьбой к Зине, самой младшей, – эта была коротконогой хохотушкой в кудельках белых волос, – она сидела на чурбане поодаль от всех, расставив ноги и упираясь руками в боки. Павел Федорович говорил:
– А вот ты, Зина, кофточку не снимешь, лифчик не расстегнешь, не смеешь!
Зина зажимала себе рот, чтобы громко не хохотать, хохотала и говорила:
– А вот и покажу!
– Нет, не покажешь, не смеешь! Клавдия сказала в презрении:
– Покажет. Зинка, покажи им грудь! пусть смотрят. Хотите, я покажу? – вы думаете, я пьяница? – нет, последний раз я была пьяна, когда вы приезжали. И сегодня пошла, чтобы напиться – в дым, в дым – понимаете? – в дым!., была не была!.. Зинка, покажи им грудь! ведь показываешь своему Коле… Хотите, я покажу?!
Клавдия рванула ворот своей кофточки. Девушки бросились к ней. Катерина сказала рассудительно:
– Клава, не рви одежду, а то дома узнают.
Зина с трудом держалась на ногах, она обняла Клавдию, схватив ее за руки. Клавдия поцеловала Зину.
– Не рвать? – спросила она. – Ну, хорошо, не буду… А ты покажи им… Пусть глядят, мы не стыдимся предрассудков!.. Вы красное дерево покупаете?
– Хорошо, я покажу, – покорно сказала Зина и деловито стала расстегивать кофточку.
Четвертая девушка вышла из бани, ее тошнило. – Конечно, Бездетовы чувствовали себя покупателями, они умели только покупать.
За баней шел дождь, шумели в ветре деревья. – В тот час Ольга Павловна добралась уже до своей деревни и, счастливая, благодарная деду Назару, что он продал ей стулья и кресло, засыпала на полу на соломе в Назаровой избе. Барин Каразин бился в тот час в припадке старческой истерии. Охломоны в тот час в подземелье у печи глазами и голосами сумасшедших утверждали девятьсот девятнадцатый год, когда все было общее, и хлеб, и труд, когда ничего не было позади и впереди были идеи, и не было денег, потому что они были не нужны. – А еще через час баня опустела. Пьяные женщины и братья Бездетовы пошли по домам, – пьяные девушки бесшумно крались в домах к своим постелям. На полу в бане остался валяться блокнот. В блоке было записано: – «собрать на 6 час. 7-го родительское совещание». – «На собрании месткома предложить записаться на заем индустриализации в размере месячного оклада». – «Александру Алексеевичу предложить повторить Азбуку Коммунизма» – –
Наутро вновь ныли колокола, и наутро потащились к пароходной пристани, под управлением Якова Карповича, возы красного дерева екатерины, павлы, александры. Братья Бездетовы спали до полдня. На кухне к этому часу собралась толпа ждущих участи их старых рублей, ламп, подсзечников.
Город – русский Брюгге.
Глава четвертая
…И в эти же дни, двумя днями позднее братьев Бездетовых, приехал в город инженер Аким Скудрин, младший сын Якова Карповича. Сын не пошел к отцу, остановившись у теток Капитолины и Риммы. Инженер Аким приехал без дел, у него была свободная неделя – –
…Капитолина Карповна идет к окну. Провинция. Кирпичный, красный развалившийся забор упирается в охренный с бельведером дом на одном углу, а на другом церковь, – дальше площадь, городские весы, опять церковь. Идет дождь. Свинья нюхает лужу. Из-за угла выехал водовоз. – Из калитки вышла Клавдия, в смазных сапогах, в черном до сапог пальто, в синей повязке на голове, – опустила голову, перешла улицу, пошла под развалинами забора, ушла за угол на площади. Глаза Капитолины Карповны светлы – она долго следит за Клавдией. За стенкой Римма Карповна кормит внучку, дочь старшей своей Варвары. В комнате очень бедно и очень чисто, прибрано, устоялось десятилетиями, – как должно быть у старой девы – девы-старухи, узкая кровать, рабочий столик, машинка, манекен, занавески. Капитолина Карповна идет в столовую.
– Риммочка, давай я покормлю внучку. Я видела, как ушла Клавдия. Варя тоже ушла?
Эти две старухи, Капитолина и Римма Карповны, были потомственными, почетными, столбовыми мещанками, белошвейками, портнихами. Жизни их были просты, как линии их жизней на ладонях левых рук. Сестры были погодками, Капитолина – старшая. И жизнь Капитолины была полна достоинства мещанской морали. Вся жизнь ее прошла на ладони всегородских глаз и всегородских правил. Она была уважаемым мещанином. И не только весь город, но и она знала, что все ее субботы прошли за всенощными, все ее дни склонились над мережками и прошивками блузок и сорочек, тысяч сорочек, – что ни разу никто чужой не поцеловал ее, – и только она знала те мысли, ту боль проквашенного вина жизни, которые кладут морщины на сердце, – а в жизни были и юность, и молодость, и бабье лето, – и ни разу в жизни она не была любима, не знала тайных грехов. Она осталась примером всегородских законов, девушка, старуха, проквасившая свою жизнь целомудрием пола, Бога, традиций. – И по-другому сложилась жизнь Риммы Карповны, тоже белошвейки. Это было двадцать восемь лет тому назад, это длилось тогда три года – тремя годами позора, чтобы позор остался на всю жизнь. Это было в дни, когда годы Риммы закатились за тридцать, потеряв молодость и посеяв безнадежность. В городе жил казначейский чиновник, актер-любитель, красавец и дрянь. Он был женат, у него были дети, он был пьяницей. Римма полюбила его, и Римма не устояла против своей любви. Все было позорно. В этой любви было все, позорящее женщину в морали уездных законов, и все было неудачно. Кругом стояли леса, где можно было бы сохранить тайну, – она отдалась этому человеку ночью на бульварчике – она постыдилась понести домой изорванные и грязные в крови (в святой, в сущности, крови) панталоны, – она засунула их в кусты, – и их нашли всенародно наутро мальчишки, – и ни разу за все три года ее позора она не встретилась со своим любовником под крышею дома, встречаясь в лесу и на улицах, в развалинах домов, на пустующих баржах, даже осенями и зимой. Брат Яков Карпович прогнал сестру из дома, отказавшись от нее, – даже сестра Капитолина стала против сестры. На улицах в нее тыкали пальцами и не узнавали ее. Законная жена казначейского актера ходила бить Римму и наущала – тоже бить – слободских парней, – и город своими законами был на стороне законной жены. У Риммы родилась дочь Варвара, ставшая свидетельством позора и позором. У Риммы родилась вторая девочка – Клавдия, и Клавдия была вторым свидетельством позора. Казначейский любитель уехал из этого города. Римма осталась одна с двумя детьми, в жестоком нищенстве и позоре, женщина, которой тогда было уже много за тридцать лет. – И вот теперь прошло почти тридцать лет с тех пор. Старшая дочь Варвара замужем, в счастливом замужестве, и у нее уже двое детей. У Риммы Карповны двое внучат. Муж Варвары служит. Варвара служит. Римма Карповна ведет большое хозяйство, родоначальница. И Римма Карповна – добрая старушка – счастлива своей жизнью. Старость сделала ее низкой, счастье сделало ее полной. У низенькой полной старушки – такие добрые и полные жизни глаза. И у Капитолины Карповны теперь – только одна мысль: жизнь Риммы, Варвары, Клавдии, внучат, – ее целомудрие и всегородская честность оказались ни к чему. У Капитолины Карповны нет своей жизни.
Капитолина Карповна говорит:
– Риммочка, давай я покормлю внучку. Я видела, как ушла Клава. Варя тоже ушла?
За окнами провинция, осень, дождь. – И тогда в прихожей скрипит блок, мужские сапоги топают о пол, чтобы стряхнуть сырость и грязь, – и в комнату входит человек, беспомощно оглядывающийся, как все близорукие, когда они снимают очки. Это инженер Аким Яковлевич Скудрин, точь-в-точь такой же, как лет пятьдесят тому назад был его отец. Он приехал – неизвестно, к чему.
– Здравия желаю, дорогие тетки! – говорит Аким и первой он целует тетку Римму.
Провинция, дождь, осень, российский самовар.