— И она даже не остановилась!.. — возмущается бандерша, как будто речь идет о столкновении с мотороллером.
Теперь она подает случившееся так, будто все произошло с ней самой. Она властно взяла дело в свои руки потому, что, прежде всего, речь идет о «ее девочке», и потому, что кофе, перевернутый на форменный халатик, дает ей такое право. Клиентура, это сказывается… Камиль берет женщину за руку, она опускает на него взгляд, она поражена — так смотрят на дерьмо на тротуаре.
— Послушайте, — очень тихо говорит Камиль, — хватит засирать мне мозги!
Хозяйка не верит своим ушам. Этот коротышка осмелился ей такое сказать! Мы еще посмотрим. Но Верховен не отводит от нее своего жесткого взгляда — да, он производит впечатление. Чтобы сгладить неловкость, юная парикмахерша решает показать, насколько она дорожит своим местом.
— Она стонала… — уточняет она, чтобы разрядить обстановку.
Камиль поворачивается к девушке. Что значит «она стонала»? Ему нужны уточнения. Да, постанывала, как?.. Трудно объяснить… не знаю, как сказать… «Попробуйте», — говорит хозяйка, которая хочет оправдаться в глазах полиции — кто знает? — она толкает девушку локтем: ну давайте, на что были похожи эти крики? Какие они? Девица смотрит на Камиля и хозяйку, хмурит брови, она не очень поняла, чего именно от нее хотят, и неожиданно, вместо того чтобы описывать эти крики, она начинает постанывать сама, жалостливо, ищет правильную тональность: «и-и-и-и», нет, скорее, нужно сильнее: «м-м-м-м», и, поскольку наконец верное звучание найдено, она начинает стонать громче, закрывает глаза, через мгновение открывает их, таращит, «м-м-м»… Кажется, она вот-вот кончит.
Они выходят на улицу, народу много (дворники рассеянно смывают водой из шлангов Аннину кровь, она даже в водосточных желобах, и люди шагают прямо по розовым разводам, Камилю больно на это смотреть), прохожие же с удивлением обнаруживают перед собой полицейского метр сорок пять ростом, а прямо перед ним темнолицую парикмахершу, которая как-то странно смотрит на коротышку и под одобрительным взглядом бандерши, кажется, изображает оргазм… Боже, да здесь такого никогда не бывало.
Другие торговцы, стоя в дверях своих магазинов, удрученно наблюдают за представлением.
Мало того что стреляли, а выстрелы не назовешь идеальной рекламой, так теперь еще бордель устроили.
Камиль собирает свидетельские показания, сопоставляет и пытается понять, чем все закончилось.
Анна вываливается из галереи Монье на улицу Жорж-Фландрен, у дома номер тридцать четыре, она совершенно дезориентирована, сворачивает направо и направляется к перекрестку. Через несколько метров она сталкивается с парикмахершей, но не останавливается, продолжает идти, держась за припаркованные машины, — на дверцах и крышах еще видны следы ее окровавленных ладоней. Для всех, кто находился на улице, после выстрелов в галерее — это настоящее привидение: женщина в крови с головы до ног. Почва уходит из-под Анниных ног, ее качает, но она не в силах остановиться, она перестала понимать, что делает, где она, она, как пьяная, движется вперед, стонет (м-м-м-м), но не останавливается. Кто-то все же отваживается обратиться к ней: «Мадам…» — но при виде такого количества крови человека охватывает ужас…
— Уверяю вас, месье, она напугала меня, эта дама… Я не знал, что делать…
Мужчина не может прийти в себя. Это старик со спокойным лицом и ужасающе тощей шеей, взгляд у него немного замутненный — катаракта, отмечает про себя Камиль, у его отца был такой же взгляд в конце жизни. После каждой фразы он погружается в прострацию. Глаза смотрят на Камиля, но взор туманится, и, чтобы возобновить свой рассказ, ему нужно время. Ему очень жаль, старик разводит руками, тоже очень тощими. Камиль судорожно сглатывает, он почти не в силах сдержать эмоции.
Старик окликнул ее «мадам», но дотронуться не осмелился: она была как сомнамбула; он пропускает ее, и Анна еще немного проходит вперед.
И тут она опять сворачивает направо.
Не спрашивайте почему. Никому не известно. Потому что направо — улица Дамиани. И потому что через несколько секунд после появления Анны машина налетчиков едет навстречу опасности.
К Анне.
И потому что, увидев жертву в нескольких метрах от себя, тот тип, что почти снес ей голову и два раза промахнулся, стреляя из винтовки, не может снова не взять оружие в руки. Когда машина оказывается рядом с Анной, стекло опускается, винтовка снова нацелена на нее, все разворачивается очень быстро, она видит ствол, но ничего не может сделать.
— Она посмотрела на машину, — говорит мужчина, — как будто… как бы вам сказать, как будто она ждала ее.
Ему кажется, что он сказал что-то невообразимое. Камиль понимает. Он хочет сказать, что Анна бесконечно устала. Теперь, когда она столько всего пережила, она готова умереть. Впрочем, подобное впечатление сложилось у всех: у Анны, у стрелка, у старика, у судьбы — у всех. Даже у юной парикмахерши.
— Я видел, как в окне автомобиля показался ствол. И та дама — тоже, она тоже видела. Мы все следили за ней, но, понимаете, она как раз поравнялась…
Камиль задерживает дыхание. Итак, все согласны. Кроме водителя машины. По мнению Камиля — а он долго об этом размышлял, — водитель не очень понимал, во что он вляпался со всей этой стрельбой. Его автомобиль стоит в засаде, он слышит выстрелы, грохот, время, отведенное на операцию, давно прошло. Он теряет терпение, барабанит, наверное, пальцами по рулю, возможно, уже думает сваливать, когда, подталкивая друг друга к машине, появляются его подельники… «Наверное, есть жертвы…» — соображает водитель. Сколько? Наконец налетчики садятся в машину. Раз так, водитель жмет на газ, но на углу улицы — а они проехали всего каких-то двести метров — вынужден затормозить у перехода, потому что на тротуаре рядом с ними оказывается еле держащаяся на ногах окровавленная женщина. Увидев ее, стрелок, наверное, приказывает ему притормозить, быстро опускает стекло, может быть, даже издает победный клич — как в таком себе отказать? — это перст судьбы, он как будто повстречал родственную душу, он и не думал, что такое возможно, и — нá тебе! Он хватает винтовку, прикладывает к плечу, целится. Водитель же в долю секунды понимает, что вот так, с бухты-барахты, оказывается соучастником убийства на глазах у доброй дюжины свидетелей, не говоря уже о том, что произошло в галерее, — это было без него, но он причастен. Налет обернулся настоящей катастрофой. Он на такое не подписывался…
— Машина резко затормозила. С ходу! Такой был визг тормозов…
Следы шин отпечатались на асфальте, и по ним определят марку машины — «порше-кайен».
Внутри машины все полетели вверх тормашками, и стрелок тоже… Его пуля попадает в дверцы припаркованной машины и в боковые стекла. Анна застыла около нее, готовая к смерти. На улице все бросаются на тротуар, кроме старика, который не успевает даже пошевелиться. Анна падает, водитель жмет на газ, машина рвет с места, и на асфальте снова остаются следы шин. Когда парикмахерша встала на ноги, она увидела, как старик держится одной рукой за стену, другой — за сердце.
Анна же лежит на тротуаре, рука ее в водосточной канаве, одна нога — под стоящей машиной. «Она переливалась», — вынужден будет сказать старик, потому что Анна вся была покрыта осколками лобового стекла.
— Они покрывали ее, как снег…
10 часов 40 минутНа этих турков не угодишь.
Им все всегда не так.
Вид у толстого упертый, машину, правда, он ведет осторожно, но, когда пересекает площадь Звезды и выезжает на улицу Великой Армии, его руки впиваются в руль железной хваткой. Это открытая демонстрация. Или же в подобном проявлении эмоций выражается разница культур.
Хуже всего с младшим братом. Он какой-то шелудивый и раздражает донельзя. Кожа — темнее некуда, лицо грубое, по всему видать, характер подозрительный. Но при этом — разговорчивый. Трясет указательным пальцем, грозит — все это весьма утомительно. Я не понимаю ничего, но я испанец… Впрочем, нетрудно догадаться: нам говорили — быстрый и выгодный налет, а тут бесконечная стрельба. Он широко разводит руки: а если бы я тебя не удержал? Этакий ангел, правда несколько неуклюжий. Он настаивает, очевидно, спрашивает, что бы произошло, убей я эту девку. И вдруг — это сильнее его — в нем поднимается яростное возмущение: мы подписывались на ограбление, а не на бойню, и так далее, и тому подобное.
Есть от чего устать. К счастью, человек я спокойный, начни я психовать, дело быстро пошло бы наперекосяк.
Все это совершенно не важно, но раздражает. Ему бы прекратить препираться и поберечь силы, рефлексы ему еще понадобятся.
Не все прошло, как задумывалось, но основная цель достигнута, вот что главное. В машине лежат два больших мешка. Было из-за чего гоношиться. И это только начало, потому что, если все пойдет как надо, я не остановлюсь и будут еще мешки, и не один. Турок тоже пялится на мешки, что-то говорит брату, они, кажется, соглашаются друг с другом, водитель одобрительно кивает. Решают что-то по-свойски, как будто они на собственной кухне, а им бы нужно прикинуть, какую часть они могут себе требовать. «Требовать»… пусть даже и не мечтают. Время от времени младший замолкает и обращается ко мне — какой раздражительный человек. Несколько слов понять можно: «деньги», «делиться»… Непонятно, где он мог их выучить, ведь во Франции братья всего сутки… Впрочем, может, у турков способности к языкам, бывает же такое… Да какая разница! Пока достаточно делать вид, что ничего не понимаешь, слегка прогнуться, кивать с расстроенным видом, мы уже в Сент-Уане; если все прокатит, проблем не будет.
Есть от чего устать. К счастью, человек я спокойный, начни я психовать, дело быстро пошло бы наперекосяк.
Все это совершенно не важно, но раздражает. Ему бы прекратить препираться и поберечь силы, рефлексы ему еще понадобятся.
Не все прошло, как задумывалось, но основная цель достигнута, вот что главное. В машине лежат два больших мешка. Было из-за чего гоношиться. И это только начало, потому что, если все пойдет как надо, я не остановлюсь и будут еще мешки, и не один. Турок тоже пялится на мешки, что-то говорит брату, они, кажется, соглашаются друг с другом, водитель одобрительно кивает. Решают что-то по-свойски, как будто они на собственной кухне, а им бы нужно прикинуть, какую часть они могут себе требовать. «Требовать»… пусть даже и не мечтают. Время от времени младший замолкает и обращается ко мне — какой раздражительный человек. Несколько слов понять можно: «деньги», «делиться»… Непонятно, где он мог их выучить, ведь во Франции братья всего сутки… Впрочем, может, у турков способности к языкам, бывает же такое… Да какая разница! Пока достаточно делать вид, что ничего не понимаешь, слегка прогнуться, кивать с расстроенным видом, мы уже в Сент-Уане; если все прокатит, проблем не будет.
Едем. Это турецкое отродье, вероятно, может непрерывно разоряться, просто уму непостижимо. Так как они орали без конца, то, когда мы прибыли к гаражу, атмосфера в машине накалилась донельзя, чувствуется, что все идет к последнему Большому Объяснению. Тот, что поменьше ростом, все время орет, спрашивает одно и то же, требует, чтобы я ответил, и, чтобы показать, до какой степени он опасен, опять потрясает своим указательным пальцем и постукивает по сжатому кулаку другой руки. Смысл подобного жеста, должно быть, совершенно ясен в Измире, но вот в Сент-Уане это более проблематично. И все же намерения понятны: турки угрожают и требуют, нужно кивнуть в знак согласия, сказать «да». Это даже не совсем ложь, потому что договоримся мы быстро.
Тем временем водитель выходит из машины, но он зря пускается в состязание с замком: открыть его и поднять металлическую штору невозможно. Он крутит ключом во все стороны, ничего не может понять, поворачивается к машине, видно, мучительно что-то припоминает: ведь когда он открывал раньше, все получалось на счет раз, пот выступает у него на лице, а мотор тем временем продолжает работать. Опасности, что их заметят, никакой — это длинный тупик в жопе мира, но я бы предпочел не очень-то прохлаждаться.
Еще одна задержка, очередная. И на сей раз — лишняя. Коротышка уже на пределе, сейчас его хватит апоплексический удар. Все идет не как задумано, он чувствует себя одураченным, его предали, «сраный французишка»… Нужно сделать удивленное выражение лица: что такое с замком? Не открывается? Но все должно быть в порядке, мы же вместе пробовали. Спокойно выхожу из машины, я удивлен, озадачен.
«Mossberg-500» — это винтовка на семь выстрелов. Вместо того чтобы выть, как гиены, этим недоделанным стоило бы посчитать гильзы. Они у меня узнают, что если ты не силен в слесарном деле, то стоило бы выучиться арифметике, потому что, как только я выхожу из машины, оставив открытой дверцу, мне достаточно дойти до металлической шторы, легонько оттолкнуть водителя, занять его место — дай-ка попробую! Обернувшись, я оказываюсь в идеальной позиции. В винтовке остается ровно столько патронов, чтобы отправить на тот свет водителя, выстрелом в грудь припечатав его к бетонной стенке. А разнести коротышке голову через лобовое стекло, слегка повернув ствол, — просто наслаждение. Результат фантастический. Лобовое стекло вдребезги, боковые стекла в крови, ничего больше не видно. Нужно подойти проверить: голова в клочья, торчит только шея, а внизу дергающееся тело: так куры, когда им отрубают голову, дергаются и продолжают бежать. С турками что-то вроде того.
От выстрела, конечно, шумновато, но потом — полное спокойствие.
Теперь нельзя прохлаждаться. Сдвинуть мешки в сторону, достать ключ, который подходит к замку, затащить тело толстяка в гараж, завести машину с двумя кусками тела младшего внутри — пришлось проехать по телу старшего брата, не страшно, у него уже нет возможности сохранить неприятные воспоминания, — запереть дверь на ключ — и дело сделано.
Остается только взять мешки, пройти в конец тупика и сесть во взятую напрокат машину. На самом деле ничего еще не сделано. Скорее, все только начинается. Нужно расплатиться, например. Вытащить мобильник, набрать номер механизма, приводящего бомбу в действие…
Рвануло так, что и здесь слышно. А ведь я достаточно далеко, но машину хорошенько тряхнуло. А мы метрах в сорока. Хорошо рвануло, и турки отправились прямехонько в райские сады наслаждений. Пусть щупают там девок, идиоты. Над крышами мастерских поднялся черный дым, они почти все закрыты, город начинает тут реконструкцию. С учетом этих обстоятельств я тоже приложил руку к общему делу. Можно подумать, что нельзя быть налетчиком и обладать чувством гражданской ответственности. Пожарные выедут через тридцать секунд. Не стоит терять времени.
Нужно положить мешки с цацками в автоматические камеры хранения на Северном вокзале. Скупщик отправит туда кого-нибудь. Ключ в почтовом ящике на бульваре Мажанта.
И наконец, нужно оценить масштаб происшедшего. Кажется, убийцы возвращаются на место преступления.
Не будем нарушать традиции.
11 часов 45 минутЗа два часа до выхода на похороны Армана у Камиля спрашивают по телефону, не знает ли он такую Анну Форестье. Его номер последний, который она набирала на мобильнике. От этого звонка у него холодеет спина: вот, значит, как сообщают о смерти людей.
Но Анна не мертва. «Жертву нападения госпитализировали». По голосу девушки Камиль понимает, что она в плохом состоянии.
В действительности же Анна в очень плохом состоянии. Слишком слаба, чтобы ее допрашивали. Полицейские, ведущие расследование, сказали, что позвонят, они придут, как только будет возможно. Для переговоров с медсестрой на этаже понадобилось далеко не несколько минут — тридцатилетняя женщина с очень полными губами и тиком правого глаза наконец дает Камилю разрешение войти в палату. При условии, что он не будет задерживаться.
Он толкает дверь и застывает на пороге. Увидеть ее в таком состоянии — настоящая мука.
Поначалу можно различить только полностью забинтованную голову. Можно поклясться, что Анна попала под грузовик. Правая половина лица представляет собой огромную сине-черную гематому, оно так распухло, что, кажется, глаза ушли внутрь головы. На левой стороне — длинная рана, сантиметров двадцати, с красными и желтыми краями, скрепленными лигатурой. Губы разбиты, веки посинели и раздулись. Сломанный нос увеличился в три раза. Нижняя челюсть сломана в двух местах, у Анны слегка приоткрыт рот, из него постоянно тянется ниточка слюны. Молодая женщина похожа на старушку. На одеяле лежат руки, забинтованные до кончиков пальцев, и из-под бинтов видны шины. На правой руке повязка не такая плотная, и можно различить глубокую зашитую рану.
Как только Анна понимает, что в палате Камиль, она пытается протянуть ему руку, на глаза наворачиваются слезы, потом силы как будто покидают ее, она закрывает глаза, потом снова открывает их. Глаза стеклянные, увлажненные, они, кажется, даже утратили свой светло-зеленый цвет.
Голова склонена набок, голос хриплый. Она еле ворочает языком — это причиняет ей острую боль, потому что она его прокусила. Понять, что она говорит, можно с трудом: ей не сомкнуть губы.
— Больно…
У Камиля перехватывает дыхание. Анна пытается говорить, он кладет руку на простыню, чтобы ее успокоить, он боится даже прикоснуться к ней. Лихорадочный взгляд ищет Камиля, ей нужно сообщить нечто исключительно важное.
— грабле… зол…
Она все еще не может прийти в себя от неожиданности случившегося, все как будто только что произошло.
Склонившись к ней, Камиль внимательно вслушивается, делает вид, что понимает, пытается улыбнуться. Может показаться, что Анна без конца перекидывает во рту языком слишком горячее пюре. До него доходят обрывки слогов, он начинает угадывать слова, понимать смысл… Мысленно переводит. Это безумие, как быстро мы привыкаем. Ко всему. И это иногда вовсе не радует.
«Напали», понимает он, «били». «Сильно»…
Брови Анны приподнимаются, глаза становятся круглыми от страха, как будто тот человек снова оказывается перед ней и сейчас начнет колотить ее прикладом.
Камиль протягивает руку, кладет ей на плечо. От резкой боли Анна, взвизгнув, вздрагивает.
— Камиль, — произносит она.
Анна мечется по подушке вправо, влево, голос становится практически неслышным. Из-за выбитых зубов она шепелявит, у нее нет трех зубов слева — резцы внизу и вверху. Когда она открывает рот, кажется, что ей лет на тридцать больше, — этакая Фантина в ухудшенной версии. Анна просила зеркало, но никто не захотел ей его дать.