Баррет появляется из дверей дома, с трудом волоча зеленое дерматиновое кресло. Тайлер торопится ему на помощь. Они устанавливают кресло на тротуар, и Баррет бухается в него.
– Прощай, старичок, – обращается он к креслу. – Удачи тебе в будущих начинаниях.
Баррет поглаживает лоснящийся ядовито-зеленый подлокотник.
– Нельзя же привязываться ко всему подряд.
– Ну, есть люди сентиментальные, есть не очень, – говорит Тайлер.
– Я не сентиментальный, я… сердобольный.
Тайлер закуривает (до того как пойти лечиться от наркомании, он курил от случая к случаю, теперь у него вылетает по пачке в день). Они с Барретом окидывают взглядом тротуар – здесь выставлена вся их квартира. Баррет настоял на диорамном принципе: вот компактно мебель из гостиной, вот кухонный стол и стоявшие вокруг него разнокалиберные шаткие стулья. С усердием выставочного куратора Баррет воссоздал до боли знакомый беспорядок Тайлеровой с Бет спальни, по возможности сгруппировав убогие сокровища на привычных местах вокруг кровати.
Тайлеру странно на все это смотреть. И не потому, что экспозиция развернута на тротуаре, – просто Тайлер прежде не замечал, насколько никчемно и убого их добро. Расставленные в квартире по местам, эти вещи казались ему забавными, ироничными, в меру экстравагантными. Выставленные на публику, они приобретают свойства, на которые и намека не было при частном повседневном употреблении. Посторонние люди рассматривают их, что-то берут, что-то отставляют в сторону. А сверху на все это глядит серое небо, серебрит кастрюли и сковородки, заставляет кухонные стулья отбрасывать бесформенные тени на тротуар. С запада неспешно наплывает громадная свинцовая туча, с ее приближением низкое серое небо начинает грозить дождем. Кухонная утварь теряет свой глянец, а стулья – тени, и все хозяйство заметно скучнеет. Оживить вид предметов на тротуаре так же непросто, как подбодрить шуточками человека, представшего пред судом тысячеглазого божества с зеркальными крыльями.
– Мы точно не хотим ничего себе оставить? – спрашивает Баррет. – Надо решать сейчас, потом будет поздно.
– Мы телевизор оставляем.
– Я за то, чтобы от телевизора избавиться.
– Без него мы не сможем следить за выборами.
– Победит Обама, – говорит Баррет. – Я серьезно так думаю.
Тайлер устало мотает головой.
– Эта страна не готова к черному президенту. Так что готовься жить при президенте Маккейне. И к тому, что вице-президентом будет Сара Пейлин.
– А я думаю, – говорит Баррет, – что эта страна готова к любому президенту, лишь бы он навел порядок в экономике и – хорошо бы – перестал убивать людей в странах третьего мира.
– Ты мечтатель. Это хорошо о тебе говорит, но при этом слегка раздражает.
– Что-то мне неспокойно, – говорит Баррет.
– Еще бы. С перспективой получить Сару Пейлин…
– Нет, неспокойно от того, что мы от всей мебели избавляемся.
– Как от всей? А диван? Мы же оставили себе диван, – говорит Тайлер.
– Еще бы мы тетушку Гертруду не оставили. Я надеюсь на этом диване испустить свой последний вздох. Обещаешь, когда придет время, меня на него положить?
– Если я тебя переживу.
– Мне кажется, переживешь.
Баррет тревожно оглядывается по сторонам.
– Эй-эй, поаккуратней. Ты что, не понимаешь? После таких слов в меня вот тут, в кресле, почти наверняка въедет такси.
– Может, ты и не сентиментальнее меня. Но суевернее, это без вопросов.
– Я более тебя открыт возможности чудесного. Как тебе?
Они молча наблюдают, как бездомный в свитере цвета сажи и почерневших шерстяных штанах, похожий на чудом выжившего при пожаре, берет в руки вазу в виде бюста Данте (из макушки сурового поэта до сих пор торчат купленные у корейцев тюльпаны), внимательно изучает и ставит на место.
– И ему не нужна, – говорит Баррет.
– А что бы он с ней делал?
– Мне ее Лиз подарила.
– Как она?
– Ей полегче уже. По-моему, почти оправилась.
– Иногда даже на люди выходит. С Эндрю и с тем, новым. Выводит их в ресторан ужинать.
– Как подобает Лиз.
– То есть в этом дело? Она, что ли, поступает определенным образом, потому что так подобает Лиз?
– Да, иногда. Да и ты сам тоже небось…
– Я, наверно, нет, – неуверенно отвечает Тайлер.
– Да брось. Ведь наверняка же бывает: когда не знаешь, как поступить, ты спрашиваешь себя – а как бы я в такой ситуации поступил?
– Ну, может, и бывает. – Тайлер выпускает струйку дыма и говорит: – Почему ты мне не рассказал про тот твой чертов свет?
– Извини, не понял.
– Ты всем рассказал. И Лиз. И даже этому Эндрю.
– Все, что сейчас происходит, – это потому…
– Потому что происходит. Потому что ты видел, как Святая Дева, чтоб ей пусто было, бьет на небесах чечетку, и ни слова мне об этом не сказал.
Баррет берет себя в руки и спешно ищет здравого смысла и логики, но не находит даже следов ни того ни другого.
– Неправда. Я тебе рассказал.
– Ага, когда Бет умерла. А до того почти пять месяцев рассказывал кому ни попадя. Чего ты дожидался?
Нет, лучше так: зачем ты вообще мне рассказал? Почему не устроил так, чтобы про это чудо знали все-все на свете, кроме меня?
Баррет изо всех сил старается сосредоточиться. Может, и к лучшему, что повздорили они на людях; если бы их не видели и не слышали сейчас посторонние, не исключено, что ссора приняла бы опасный оборот. И еще хорошо (хорошо ли?), что это происходит в окружении знакомых, личных вещей, которые уже не их, но еще и не чужие, уже не составляют обстановки одной квартиры, но еще не разбросаны по свету.
– Ты давно снова начал наркотики принимать? – спрашивает Баррет.
У Тайлера на лице, вопреки ожиданиям Баррета, не появляется выражения провинившегося мальчишки. Он сильно затягивается сигаретой и возмущенно смотрит на Баррета, как будто тот специально дожидался вселенской катастрофы, чтобы попрекнуть Тайлера уклонением от мелких домашних обязанностей.
– Ты что, теми несколькими фразами про свет рассчитывал меня утешить?
– Я боялся, что…
Тайлер затягивается так свирепо, что огонек на конце сигареты из обычного оранжевого становится ярко-мандариновым.
– Я боялся, что получится, будто я встреваю.
– А если попроще?
– Ну, что пытаюсь… не знаю… Поучаствовать в заботе о Бет. Показать всем, как важно, что я помогаю.
– Продолжай.
– Ну, наверно, я думал… что это будет выглядеть типа “Тайлер пишет для нее песню, Тайлер на ней женится, это здорово и хорошо. А зато я, Баррет, младший братец-гей, видел свет. Аж в небе”.
– То есть ты не рассказывал мне о самом потрясающем событии в твоей жизни, потому что боялся произвести неправильное впечатление.
– Я начал сомневаться…
– Ага-ага.
– Я начал сомневаться, видел ли я что-то на самом деле или просто… все выдумал.
– Зачем такие вещи выдумывать?
Тайлер отбрасывает окурок и закуривает новую сигарету.
– Не знаю, может, чтобы почувствовать себя не пустым местом? Я же ничего не делал для того, чтобы Бет поправилась…
– Никто не делал, помочь было невозможно…
– Я не мог написать для нее песню, не мог на ней жениться.
– И поэтому состряпал себе галлюцинацию.
– Сначала казалось, что я точно видел свет и никаких сомнений быть не может. А потом я уже не был так уверен. И все ждал… не знаю… видения номер два.
– По-твоему, такие штуки парами поставляются?
– По-моему, я слишком долго слишком сильно стараюсь.
– Чего-чего?
– Мне больше не важно что-то значить. Стараться влиять на ход вещей.
– То-то я смотрю, много ты навлиял, – говорит Тайлер.
– Но ведь одно дело не стремиться к житейскому успеху и совсем другое – перестать считать себя неудачником из-за того, что к нему не стремишься. Я все думаю, не это ли означал свет. Ну, как бы он сообщал: тебя видно, про тебя помнят, не надо пыжиться, не обязательно, чтобы твою фотографию напечатали в журнале.
– Мы разве только что не договорились, что свет тебе привиделся?
– В том-то и дело, – говорит Баррет. – Неважно, было это на самом деле или только в моем воображении.
На лице у Тайлера появляется абсолютно новая для него гримаса. Он становится очень похож на мать. Неужели он уже много лет назад научился так насмешливо кривить рот, с таким циничным выражением выгибать бровь? Неужели приберегал свое умение для особенно ответственного момента?
– Ты хочешь чего-то совсем своего, да?
Баррет, похоже, не знает, что ответить.
– Хочешь чего-то вообще не связанного со мной, – говорит Тайлер. – Я прав?
– Я хочу кое во что внести ясность. По-твоему, наверно, мы должны плясать от радости, что ты тайком нюхаешь порошок. Так?
– Я не нюхаю, – отвечает Тайлер.
– Я нашел пузырек с кокаином у тебя в тумбочке.
– Это старый. Я про него совсем забыл. Говорили про это сто раз.
– Я нашел пузырек с кокаином у тебя в тумбочке.
– Это старый. Я про него совсем забыл. Говорили про это сто раз.
– Неужели?
– Знаешь, это похоже на какое-то азиатское правосудие. Там, если тебя один раз признали виновным, ты остаешься виновным навсегда.
– Ты уверен, что правосудие в Азии устроено именно так?
– Понятия не имею, как оно устроено. Наверняка оно расистское, нет?
Тайлер садится возле Баррета на стул, обитый выгоревшим красным шелком; этот стул, изощренно неудобный, несмотря на вполне невинный вид, Баррет расположил по отношению к зеленому дерматиновому креслу точно так же, как он стоял в квартире.
– Я снова начал ходить в церковь, – говорит Баррет.
– Да?
– Разочароваться в Боге из-за смерти Бет, я подумал, было бы слишком… плоско, наверно.
– И как, помогает? В смысле, церковь.
– Трудно сказать. Я туда хожу.
– И ничего не происходит? – спрашивает Тайлер.
– Я бы не сказал, что ничего.
– Ты не молишься. Гимнов со всеми не поешь.
– Да. Просто сижу в заднем ряду.
– Но должен же ты что-то при этом чувствовать.
– Покой чувствую. Частичный покой. И все.
Тут не место и не время для тонких метафизических дискуссий, заключает Тайлер.
– Собираюсь поехать посмотреть новую квартиру, – говорит он.
– Я после работы заскочу. Ничего, если мы с Сэмом придем?
– Приходите.
– Точно можно?
– С чего ты взял вообще, что Сэм мне не нравится?
Тайлер достает из пачки еще сигарету и шарит в кармане джинсов в поисках зажигалки.
– Может, потому что он встал между нами?
– Бет же между нами не вставала.
– Я тоже был женат на Бет, – говорит Баррет.
Тайлер пытается прикурить от пачки леденцов, замечает это, сует пачку обратно в карман и наконец находит зажигалку.
– В таком случае я одновременно с тобой могу жениться на Сэме, идет?
Тайлер зажигает сигарету и глубоко затягивается. Он снова чувствует в легких тонкий кисло-сладкий и слегка вредоносный аромат. Выдохнув, следит, как облачко дыма растворяется в воздухе.
– Хотя нет. Я себя в такой роли не вижу. Извини.
Тайлер снова затягивается, снова наблюдает, как тает в воздухе дым.
– Меня прямо радует, что вся мебель у нас новая будет. Все время об этом думаю, – говорит Баррет.
– Я тоже.
– Ты точно уверен, что всю надо менять? А то еще не поздно что-нибудь оставить. О, гляди, кухонный стол пригодился.
Молодые парень с девушкой, оба в татуировках и с торчащими в разные стороны волосами, тащат кухонный стол.
– Спасибо, чуваки, – кричит парень через плечо.
Тайлер в ответ весело машет рукой.
– Мне и так хватает привидений, – говорит он Баррету.
Они смотрят, как кухонный стол удаляется в западном направлении. Баррет поет первую строчку песенки “Мы переезжаем…” из сериала “Джефферсоны”[30].
– А дальше я не помню.
– Из глубокой задницы в задницу помельче, – подсказывает Тайлер.
Кухонный стол вместе со своими новыми владельцами исчезает за углом.
– Старинный стол из французского деревенского дома, вот что нам нужно, – говорит Баррет. – Ты понимаешь, о чем я? Чтобы ему было лет сто. Чтобы он был длинный, весь в таких зарубках и выщербинах.
– Не забывай, у нас с деньгами не очень.
– Я помню. Но у нас же есть хитовый альбом…
– Ага, незаконченный альбом, который разойдется хорошо если в трех десятках экземпляров.
– Знаешь, если есть надежда, если хоть чуть-чуть радуешься тому, что у тебя могло бы выйти, тогда неважно, чем все кончится. Можно побыть оптимистом, даже видя, что ни черта не получается. Это я тебе как суеверный говорю.
Тайлер на отвечает. Он бросает недокуренную сигарету и давит ее каблуком. В последний раз встает с самого недружелюбного стула на свете.
– Я так понимаю, на этом все, – говорит он.
– По-моему, тоже, – говорит Баррет. – Пойду поднимусь, посмотрю, вдруг что-нибудь забыли.
– Иди. Встретимся в новом доме.
– До скорого.
Но Тайлер никуда не уходит. Им обоим становится отчего-то неловко.
– Непривычно как-то, – говорит Тайлер.
– Переезжать всегда непривычно, разве нет?
– Ты прав.
Они смотрят друг другу в глаза, взглядами подбадривают один другого.
Неизвестно откуда взялось ощущение, будто они прощаются, слабый – не громче шепота – намек на расставание. Но это же ведь глупо? Вечером они снова увидятся. В своем новом доме.
– Пока, – говорит наконец Тайлер и трогается по Никербокер в сторону Морган-авеню.
Баррет медлит. Ему хочется продлить странное удовольствие – сидеть в зеленом кресле посреди все убывающих числом приношений, еще вчера служивших ему в повседневной жизни; смотреть, как предмет за предметом исчезает их квартира. Вот девушка с крашенными хной волосами уносит лампу – гавайскую танцовщицу. Удивительно, как долго она прослужила. На несколько мгновений Баррет представляет себе, как сидит и сидит в этом кресле, пока прохожие не разберут все остальное и он не останется совсем один перед этим горчичным фасадом, закрытым алюминиевым сайдингом, подобно разоренному русскому аристократу, который раздумывает о предстоящей ему жизни простого непривилегированного обывателя. Дача погружается в разруху и запустение, печи и камины бессильны против проникающей снаружи сырости, шелковые обои еле держатся на стенах вылинявшими бледно-алыми тряпками, потолок провис, а слуги так одряхлели, что помощи от них никакой, так как сами они уже мало на что способны без посторонней помощи. Но так или иначе, здесь прожита вся жизнь, а будущее, даже если оно обещает перемены к лучшему, все равно пахнет скорыми снегопадами и тяжелым стальным духом выметенных ветром железнодорожных платформ.
* * *По пути к станции линии L Тайлер звонит Лиз. Она берет трубку. Теперь, оставшись в одиночестве, Лиз иногда отвечает на телефонные звонки. Раньше она предпочитала, чтобы звонящие наговаривали сообщения на голосовую почту.
– Привет, – говорит Тайлер.
– Квартиру уже освободили? – спрашивает Лиз.
– Подчистую. Баррет как раз проверяет, не забыли ли чего. А я на новую квартиру иду.
Он шагает по Морган-авеню. Прощайте, заборы из металлической сетки с колючей проволокой наверху. Прощай, старушкино окно с застывшим на подоконнике стеклянным беличьим семейством.
– Тебе не по себе? – спрашивает Лиз.
– Немножко. Не по себе затевать такое без Бет.
– Это я и имела в виду.
– Она против Бушвика особо не возражала.
– Да, забавно. Ей все равно было, в каком районе жить.
– Мы не могли бы там, на новой квартире, с тобой встретиться? – говорит Тайлер.
– Мне через сорок пять минут магазин открывать.
– Пусть Баррет откроет.
– Ты хочешь, чтобы я пришла?
– Хорошо бы. А то что-то совсем не хочется одному там оказаться.
– Раз так, приду.
– Спасибо тебе.
– Могу там быть минут через двадцать пять.
– Спасибо тебе, – повторяет Тайлер.
Тайлер сидит на ступеньках своего нового дома и курит, поджидая Лиз. Здравствуй, Авеню Си. Здравствуйте, новое, незнакомое кафе и расположившийся дверь в дверь подозрительный продуктовый магазинчик с полупустыми полками, похожий на прикрытие для торговли наркотиками. Здравствуй, юный пижон в красной куртке и с гламурным недоирокезом на голове, удачно тебе обойти трех пожилых женщин с пластиковыми пакетами из “Ки фуд” в руках, которые стеною тел перегородили тротуар и, на что-то жалуясь друг другу на иностранном языке (польском? украинском?), движутся по нему со скоростью парада в День труда.
Когда в квартале от него из-за угла появляется Лиз, Тайлер словно не сразу узнает ее и смотрит, как смотрел бы на любого незнакомого прохожего, свернувшего с Девятой улицы на Авеню Си.
Он видит просто высокую, крупную женщину, чем-то – тяжелая походка, широкие плечи – похожую на ковбоя. А еще темно-коричневая кожаная куртка, небрежно забранные в хвост седые волосы… Ее позвали специально – обломать полудикого жеребца, с которым никто, кроме нее, не сладит.
Потом Лиз снова становится собой.
– Привет, – говорит Тайлер.
Он бросает сигарету и встает со ступенек. Они быстренько обнимаются, полуформально, как бы по необходимости обозначая сочувствие и поддержку. Как на поминках, думает Тайлер.
– Давно ждешь? – спрашивает Лиз.
– Не-а. Несколько минут. Изучаю заодно ландшафт.
– Ну и как?
– Народу больше. Но отчаявшихся и чокнутых вроде поменьше.
– Отчаявшиеся и чокнутые есть везде. У тебя просто не было времени присмотреться.
Он открывает перед ней дверь подъезда. В холле пусто и темно, на потолке еле мерцает флуоресцентная лампа. Пахнет аммиаком и, менее явственно, древесным дымом.
Но так или иначе, он явно выигрывает в сравнении с мертвенно-желтым и убийственно ярко освещенным холлом в Бушвике.
На лифте (здесь есть лифт!) они поднимаются на четвертый этаж. Тайлер вставляет ключ в замок на двери, ведущей в квартиру 4Б. Ключ поворачивается легко. Дверь отворяется со звуком застарелого страдания.