Тайлер с Лиз оказываются в тесной прихожей.
– Здесь гораздо лучше, – говорит Лиз.
– С этим трудно спорить.
Тайлер с громким топотом (в призрачной тишине его ботинки неестественно грохочут) шагает по коричневому деревянному полу в гостиную. Лиз идет за ним.
Гостиная пуста, даже больше чем пуста. Предыдущие жильцы не оставили следов своего пребывания, никаких, даже едва уловимых. По бушвикской квартире сразу было видно, что люди живут в ней давно, что многие поколения обитателей по мере сил приспосабливали ее под свой вкус. Эта же старилась в своем первоначальном виде, только стены, когда-то, судя по всему, белые, приобрели со временем оттенок теста для оладий да кое-где на них остались дырки от гвоздей. С досок пола местами стерлась темная краска, но за восемьдесят лет или больше явно никто не пытался зачистить их, покрасить или покрыть лаком.
Посреди гостиной по-королевски величественно возвышается диван, перевезенный сюда вчера Двумя Парнями с Фургоном.
– Узнаю, – говорит Лиз.
– Я сказал Баррету, что хочу умереть на этом диване. Напомни ему об этом, ладно?
Тайлер садится на диван. Он похож на пса, радостно вернувшегося на свое место в углу кухни, в корзинку, застеленную одеялом, которое уже невозможно отчистить от его шерсти.
– Придумали, каким цветом стены покрасить? – спрашивает Лиз.
– Баррет настаивает на белом.
– С ним же можно договориться.
– У него пунктик: типа, если хоть одна стенка не будет белой, он не сможет спать по ночам.
Лиз снимает куртку, бросает ее на пол (больше ее здесь деть некуда) и садится к Тайлеру на диван.
– Ну вот, – говорит Тайлер. – Тут мы теперь и живем.
Он напевает “Мы переезжаем…” из “Джефферсонов”.
– Как новая песня продвигается?
– Нормально… Нет, не знаю. Может, что-то… что-то из нее и получится.
Лиз пристально смотрит ему в глаза.
– То, что сейчас у вас происходит, – это же хорошо, – говорит она.
– Да, я знаю… Знаю.
– Но и странно тоже.
– Жутко жалко, что она не видит, как у меня что-то получается.
– Она знала, что рано или поздно у тебе все получится.
– Знаешь, что было совсем клево в Бет? То, что ей было без разницы.
– Про себя – да. Но за тебя она переживала.
– Н-да, верно. Тогда скажем так: хорошо бы она увидела, что мне повезло. Хорошо бы мне повезло.
– Повезет, – говорит Лиз.
– Я все песни писал для Бет.
– Знаю.
– А сейчас пишу только для… э-э… Да, а что еще прикажешь делать?
Тут у Тайлера внезапно перехватило дыхание, он не может сделать следующий вдох. Наклонившись вперед, он оперся локтями в колени и изо всех сил втягивает в себя неподатливый воздух.
– Тебе плохо? – спрашивает Лиз.
Тайлеру и говорить трудно. Лиз ждет, ей хватает благоразумия не тормошить его. Тайлер наконец со свистом вдыхает порцию воздуха, ее не хватает, чтобы целиком наполнить легкие, но и то хорошо, раз на большее нет сил.
Но выдавить из себя несколько слов у него все-таки получается.
– Без нее… когда… после того как Бет умерла, я стал писать лучше.
– Просто у тебя теперь наконец больше слушателей.
– Нет, это музыка стала лучше. И поэтому (дышать, дышать!)… больше людей стали ее слушать.
– А мне кажется, когда ты пережил такое…
Тайлеру каждый вдох по-прежнему дается с огромным трудом. Это паническая атака, говорит он себе. У меня паническая атака.
Надо дышать. Старайся.
– Не думай, душу дьяволу ты не продал.
Тайлеру удается вдохнуть. Сделать три четверти нормального вдоха. У него кружится голова, звенит в ушах.
– Нет, – говорит он. – Не продал.
Лиз гладит его по плечу, как будто успокаивает лошадь.
– Понимаешь, – с трудом выговаривает Тайлер, – дело в том, что мне как будто предложили такую сделку. И боюсь, я принял предложение.
– Не сочиняй.
– Мне кажется, что о песне для Бет я думал больше, чем о самой Бет.
– Неправда.
– А может, и правда.
Лиз кивает. Тайлер не знает больше никого, кто оставил бы без ответа эти его слова, – она молчит не потому, что согласна, а потому что ей слишком, во всех чувствительных подробностях, знакомы сюжеты человеческих страстей.
Тайлер наконец восстанавливает дыхание. Он словно парус, наполненный ветром. Пейзаж проносится мимо и назад, а он сам ничуть не похож на себя прежнего. Его песня – стенание, протяжный вой, первая вещь, в которой он использовал синтезаторы, потому что не мог довериться своему голосу, зазвучавшему вдруг чересчур лично, – эта его песня, с тягучим, опущенным на октаву ниже вокалом, лишь отдаленно, на уровне троюродного родства напоминающим то, как поет сам Тайлер, эта реплика капитана Ахава, бесстрастного и одержимого, – как там выразился тот блогер? – хладнокровно и намеренно обезумевшего, – получила без малого триста тысяч просмотров на YouTube (это Баррет придумал выложить ее), а затем, после того как вторая выложенная им песня (еще более гулкая, еще более по-оперному безутешная – не пытался ли он ею нейтрализовать успех, который ни с того ни сего свалился на первую?) была прослушана почти четыреста тысяч раз и расхвалена флотилией блогеров (кто все эти люди?), ему предложила контракт, пусть и довольно скромный, одна достойная звукозаписывающая компания из независимых, а это означало, что ему причитается аванс, которого хватит на квартиру получше, а еще означало возможность будущего, жизни не в невидимости. В безвестности (возможно), но не в полной невидимости. Наконец-то он достиг безвестности. Да, он боготворил Бет, чей прах приняли воды залива, – и да, он чувствует невероятную, несказанную свободу теперь, когда ее больше нет, когда нет желания утешить ее, предложить ей что-нибудь стоящее, тронуть и порадовать ее, девушку, которая раскатывала тесто для пирогов и коллекционировала найденные на улице игральные карты (она говорила, что у нее в жизни есть цель – собрать полную колоду), девушку, которой было хорошо почти везде, которая так мало требовала и владела столь малым.
Они поссорились тем новогодним вечером. Когда Бет вернулась с одинокой прогулки, они не занимались любовью, а потом прошло меньше недели – и с устрашающей внезапностью вернулись симптомы.
Тайлер умоляюще смотрит на Лиз. В глазах у него стоят слезы, дыхание все еще сбито.
Он подается к ней. Все происходит гораздо быстрее, чем обычно, нет даже мимолетного намека на ухаживание, попытку соблазнить. Вот он с беспомощной мольбой смотрит ей в лицо, а мгновение спустя приникает к ее губам, как будто это кислородная маска. Она не сопротивляется поцелую и сама целует его – не жадно, но и не застенчиво. Ее губы податливы, но сильны, она целует Тайлера не потому, что потеряла голову, но и не для того только, чтобы его не огорчать. Дыхание у нее чистое и пахнет травой, не каким-то определенным растением, а буйным зеленеющим лугом. Тайлер прижимается к ней, валит на спину. Дышит он опять свободно, как дышал всегда. Сначала через рубашку, а потом и под рубашкой он мнет ей грудь. Расстегивает рубашку и берет грудь в руку. Грудь в нее помещается целиком. Груди у Лиз такие маленькие, что совсем не обвисли, там просто нечему обвисать. Соски (малиновые, большие для такой маленькой груди) от его прикосновения твердеют. Она издает звук – скорее вздох, чем стон. Хватает его за голову, пальцы тонут в его волосах.
Тайлер становится на колени, спускает джинсы и трусы. У него стоит. Лиз сбрасывает ботинки, тоже стягивает джинсы и стринги, змеиными движениями опускает до щиколоток и, отбросив в сторону, обхватывает ногами бедра Тайлера. Прежде чем припасть к ней, Тайлер, совсем мельком, успевает увидеть аккуратную темную полоску волос на лобке и вызывающе розовые губы.
Обоим понятно, что действовать надо быстро. Член Тайлера легко входит в нее. Она вздыхает громче, но это все еще вздох, а не любовный стон, хотя и заканчивается на сей раз явственным придыханием. Тайлер внутри нее, ему горячо, она держит его сильной влажной хваткой, и – твою мать! – он чувствует, что сейчас кончит. Он останавливается, не выходя из нее, ложится сверху и лежит, прижавшись лицом к ее щеке (смотреть ей прямо в лицо он не может), пока она не говорит:
– Давай же.
– Ты уверена?
– Да.
Он осторожно совершает одно движение. Потом еще одно – и все, его понесло в зыбкое никуда. Несколько секунд он парит в мучительном совершенстве. Существует только оно, себя он не чувствует, он никто, он вычеркнут из жизни, Тайлера нет, есть только… Он с удивлением слышит собственный судорожный вдох.
И вот конец.
Он лежит ничком, уткнувшись ей в плечо. Она скромно целует его в висок, потом дает понять, что хочет встать. Он не спорит. Он скатывается с Лиз, прижимается к спинке дивана.
Она встает, быстро надевает стринги и джинсы, затем обувается. Они оба молчат. Лиз поднимает с пола куртку, одним движением натягивает на плечи. Тайлер лежит на диване и наблюдает за ней с выражением оторопелого, беспомощного любопытства. Закончив туалет, она склоняется над ним, словно по струнам, пробегает пальцами по его лицу и уходит. Тайлеру слышно, как она осторожно закрывает за собой дверь и, глухо грохоча ботинками, спускается по лестнице.
Она встает, быстро надевает стринги и джинсы, затем обувается. Они оба молчат. Лиз поднимает с пола куртку, одним движением натягивает на плечи. Тайлер лежит на диване и наблюдает за ней с выражением оторопелого, беспомощного любопытства. Закончив туалет, она склоняется над ним, словно по струнам, пробегает пальцами по его лицу и уходит. Тайлеру слышно, как она осторожно закрывает за собой дверь и, глухо грохоча ботинками, спускается по лестнице.
* * *Девушка выбирает ожерелье уже почти полчаса. Стоит, склонившись над стеклом небогатой ювелирной витрины, сосредоточенная, как хирург.
За то время, что она выбирает, две женщины купили пару черных, с заклепками “конверсов” и винтажную футболку с Кортни Лав (Баррету даже жалко стало с ней расставаться). Мальчишке-подростку мать отказалась покупать раскрашенный из баллончика скейт. Мужчина (уже немолодой) в куртке “пилот” и шортах из обрезанных джинсов выразил озадаченное возмущение тем, что цены на темные очки начинаются с двухсот долларов.
Баррет не лезет к девушке с советами. В магазине у Лиз не принято стоят у покупателя над душой. Лиз в этом отношении строга. Ты приветствуешь нового покупателя, даешь понять, что готов при необходимости прийти на помощь, и оставляешь его в покое. Если, примерив вещь, покупатель спрашивает, идет ли она, отвечать надо вежливо, но честно. Никто не уходит из магазина с джинсами, слишком тесно обтягивающими задницу, форму которой лучше бы не выпячивать, или с футболкой, подчеркивающей болезненный цвет лица. Уинн, которую взяли на место Бет, пришлось поначалу учить не быть слишком предупредительной с покупателями.
Сейчас в магазине только Баррет и изучающая ожерелья девушка. Баррет складывает футболки. В свое время он с удивлением понял, что работа продавца состоит по сути из непрерывного складывания и перескладывания, от которого отвлекаешься, только чтобы здороваться с покупателями и принимать от них деньги. Баррет научился находить в этом занятии дзен-буддистское успокоение и даже повод для гордости: любую футболку он может сложить в идеальный квадрат меньше чем за десять секунд.
– Извините, что я так долго, – говорит девушка.
– Ничего, не торопитесь, – отвечает ей Баррет.
– Вы не посмотрите?
– Разумеется.
Баррет кладет на полку очередную безупречно сложенную футболку. Девушке лет двадцать, она высокая и хрупкая, выглядит не болезненной, но слишком бледной и нерешительной. Медно-рыжие волосы свободно свисают чуть ниже лопаток. В некрупных чертах веснушчатого лица – благоговение ангела кисти Фра Анжелико. В прежние годы, думает Баррет, на нее не обращали внимания, она была из тех девочек, над которыми в школе никто не издевается, но и не ухаживает, и теперь она еще не успела привыкнуть к вниманию, которым окружил ее взрослый мир, более падкий на красоту, когда та явлена в не самом обычном виде.
Баррет подходит к ювелирной витрине. На черном бархатном квадрате, который Баррет выдал ей с самого начала, она аккуратно разложила два ожерелья.
– Вот, остановилась на двух, – говорит она.
Одно ожерелье состоит из амулетов – серебряного Будды, турмалина, крошечной золотой подковы, второе – витой черный шелковый шнур, на котором подвешен неграненый алмаз, льдисто-сероватый, чуть крупнее фасолины.
– Если я скажу, что оба красивы, вам это, конечно, не слишком поможет, – говорит Баррет.
Девушка смеется, но потом внезапно умолкает, словно боится смехом оскорбить Баррета.
– Смешно, конечно, – говорит она. – Это же всего-навсего украшение.
– Да, но вам его носить, поэтому важно не ошибиться.
Она рассеянно кивает, рассматривая ожерелья.
– Если вам не подойдет то, которое вы купите, приходите, я поменяю его вам на другое, – говорит Баррет.
Девушка снова кивает.
– Я выхожу замуж, – говорит она.
Девушка поднимает на него взгляд. Глаза у нее стали темнее, влажнее и глубже.
– Вы ищете ожерелье, которое наденете на свадьбу?
– Ой, нет, что вы. На свадьбе я буду в белом платье и жемчугах его матери. – Помолчав, она добавляет: – Он из итальянской семьи.
То есть ее пугает неопределенность, она не знает, что произойдет, когда семья мужа заявит на нее свои права, как если бы она была стыдливой деревенской девушкой с маленьким приданым, которую выдают за сына феодала, переживающего не лучшие времена. Она воображает себя участницей шумных, вздорных трапез, во время которых мальчишки кидают объедки мастифам, а мужнина мать посредством язвительных взглядов выражает сомнения в ее способности родить здоровых наследников.
Девушка хочет выйти из магазина с ожерельем как с талисманом, с тем, про что сможет сказать: я выбрала его сама, и жених мой тут ни при чем. В ожерелье квинтэссенция ее самости, личного пространства, куда нельзя вторгаться.
– Ладно, давайте так: я закрою глаза и ткну пальцем в одно из двух. Выбор будет зависеть от того, обрадуетесь вы моему попаданию или пожалеете, что я не показал на другое.
Девушка робко улыбается.
– Давайте, – говорит она.
Баррет закрывает глаза. Его слепой выбор выпадает на ожерелье с талисманами.
– Ох, – вырывается у девушки.
– Вы хотели другое.
– Да, наверно, другое.
– Тогда берите его.
Она осторожно поднимает с бархата шелковый шнур с ледяным асимметричным алмазом. Надевает на шею, чуть повозившись, справляется с застежкой.
– Выглядит отлично, – говорит Баррет.
Девушка смотрится в маленькое овальное зеркало на ювелирной витрине. То, что она там видит, ей нравится.
– Красивое, – говорит она.
Баррету хочется сказать: “Не выходи за него”. Сейчас ты его любишь, наверно, он восхитителен в постели, но понимаешь при этом, хотя и не можешь сформулировать даже для самой себя, что ты будешь незаконно присвоена, поселишься в мире, где тебе будут не рады, но ты все равно будешь благодарна ему за знаки внимания, потому что слишком недолго успела проходить в незамужних красотках. Потом благодарность сойдет на нет, но ты продолжишь ездить на воскресные обеды в Джерси, где тебя будут только терпеть, пока наконец он не встанет на сторону родных, не пожалеет, что пошел против их воли, не примется недоумевать, как его угораздило жениться на тебе, а не на остроумной итальянской девушке с большой грудью – не на той, кого присмотрела для него мать. Он – подданный своей матери, возможно, сейчас он тебя любит, но со временем он растеряет интерес к тебе и начнет составлять список твоих недостатков, печалиться и негодовать, перебирая в уме твои преступления, о которых ты даже не подозреваешь.
Но вместо всего этого Баррет говорит:
– Ага, красивое. Значит, выбор сделан?
– Да. Наконец. Спасибо вам за терпение.
– Ну так и выбор непростой. Наличные или карточка?
Из тонкого зеленого бумажника она достает “мастеркард”. Он прокатывает карточку, она ставит подпись.
– Упаковать? – спрашивает Баррет.
– Нет, спасибо. Я прямо сейчас надену.
– Желаю удачи, – говорит он.
Она вопросительно смотрит на него.
– Так принято, – объясняет Баррет. – Жениха на свадьбе поздравляют, а невесте желают удачи.
– Я этого не знала.
Возникает пауза. На мгновение кажется, что это она и Баррет собираются пожениться.
– Спасибо, – говорит она и выходит из магазина.
Баррет снова принимается складывать футболки.
Лиз появляется на час позже, чем должна была. Она как будто сама не своя, но у Баррета нет версий того, что могло бы означать выражение лица, какого он раньше никогда у нее не видел. Хладнокровно-ошарашенное – единственное определение, какое приходит ему в голову.
– У тебя тут все в порядке? – спрашивает она.
– В полном, – отвечает он.
Лиз снимает куртку и идет повесить ее в подсобку. Вернувшись, становится за прилавок и принимается проверять ленту кассового аппарата, как могла бы считать ложечки после ужина старая дева, содержательница пансиона.
– А с тобой все в порядке? – спрашивает Баррет.
Она задумывается и отвечает не сразу.
– Я была на новой квартире. С Тайлером, – говорит она.
Баррет отходит поправить скейтборды, висящие на задней стене.
– Доски, наверно, больше заказывать не будем, – говорит Лиз.
– Мне они нравятся. И их покупают. Иногда.
– А мне в последнее время они кажутся… как за уши притянутыми, – говорит Лиз. – Как будто мы продаем их для того, чтобы выглядеть помоднее.
– Понял.
– А что касается Тайлера, то я не смогла с ним поговорить, поддержать его, как это сделал бы любой другой.
– Ты побыла с ним. А это-то ему и было нужнее всего.
– Я никогда не хотела стать одной из тех женщин, – говорит Лиз.
– Прости?
– Одной из тех женщин, которые умеют по-матерински утешить и что там еще.
– Нет, ты не такая. И это лишний повод тебя полюбить.
– В пятнадцать лет я побила отца, – говорит она.