– В пятнадцать лет я побила отца, – говорит она.
– Правда?
– За то, что он руки распускал. Я тебе не рассказывала?
– Нет. Ты вообще о семье почти не говоришь. Ну да, про сестру ты в конце концов рассказала, но для этого понадобились Новый год, наркотики, чудеса…
– Ну, это был не тот случай, смертоубийство, туда-сюда, чтобы полицию звать, – говорит она. – Просто выходил из себя и лупил нас – мать, меня и сестру.
Лиз замолкает и продолжает только некоторое время спустя.
– Долгое время это казалось… не знаю… естественной составляющей нашей жизни. Одним из ее обстоятельств. Но как-то вечером сестра пришла домой очень поздно. Ей тогда тринадцать было. Она встречалась с парнем из колледжа. Для нее это было ужасно важно. Она всегда была скромной милой девочкой, а тут перешла в девятый класс и вдруг закрутила с невероятным красавцем. Короче, она поздно пришла домой, и отец взъелся сначала за это, а потом стал обвинять, что они с этим парнем занимаются сексом. С этим, как отец выражался, уголовником.
– А они как? Занимались?
– Разумеется. Но она говорила отцу, что нет. А он ее все равно ударил.
– Ох.
– Ну, в этом как бы не было ничего необычного. Но тем вечером… не знаю. Сестра была так счастлива, она не сделала ничего плохого, в первый раз была влюблена, поэтому я не могла смотреть, как он ее за это наказывает.
– Может быть, в тринадцать правда рановато сексом заниматься, – говорит Баррет и тут же торопливо добавляет: – Но бить за это, конечно, никого нельзя.
– Тот парень, с которым сестра встречалась, не помню, как его звали, у них с сестрой не очень долго продолжалось, а через несколько лет он погиб, попал в железнодорожную катастрофу в Европе…
– Это уже другая история. Не отвлекайся.
– Хорошо. Так вот, я взяла совок, такой, который у камина держат, чтобы золу выгребать. Сама, наверно, не поняла, как за него схватилась. Я размахнулась и ударила им отца. Сбоку по голове.
– А этого делать не стоило?
– Я не так сильно ему попала. Я же ничего такого раньше не делала. Нет, я была забиякой, дралась в школе, но это были всего лишь девчачьи драки.
Я никогда ничего не брала в руки, чтобы этим кого-то ударить. Я совершенно не знала, как это делается. Поэтому я скорее рубанула его, а не ударила.
– И…
– Он уставился на меня. В полном обалдении. Типа, как будто высадку инопланетян увидел. А я подумала: натворила я дел.
– Поэтому ты…
– Еще раз ему врезала. На этот раз покрепче. И прямо по физиономии.
– Круто.
– Он упал. Не так упал, что на полу растянулся, а на колени рухнул. А я стояла над ним с этим совком в руке. Я сказала: “Попробуй только тронь кого-нибудь из нас, и я тебя убью”. Так и сказала.
– А он?
– Вот это самое странное. Я была всего-то девочкой пятнадцати лет с хлипкой железякой в руках. Он легко мог меня свалить, мог убить. Но он ничего такого не сделал. Даже вставать не стал. Остался на коленях. И смотрел на меня таким ужасным взглядом. Я от него такого взгляда не ожидала, это был взгляд проигравшего. То есть получалось, что с самого начала достаточно было сказать ему “хватит”, и он перестал бы нас бить.
– Ох.
– От удивления никто из нас не знал, что делать дальше. Мне начало казаться, что я выгляжу нелепо, стоя так с совком в руках. Героем я себя не чувствовала. А потом он встал и вышел из комнаты. Поднялся в их с мамой спальню, закрыл за собой дверь, и все. А утром вышел завтракать как ни в чем не бывало.
– А дальше что было?
– Он больше ни на кого из нас руку не поднимал. И, как ни странно, после того случая он, похоже, стал меня побаиваться и любить стал сильнее, чем раньше. Но главное, знаешь, я решила с тех пор: ни один мужчина меня больше не поимеет. Я наверняка и задолго до того так думала, но мне кажется, я тогда превратилась… в саму себя, в тот вечер, когда врезала отцу тем дурацким совком.
Баррет понимает, что совершенно необходимо что-то сказать, но слов не находит.
– Забавная штука, – говорит Лиз. – Сестра тоже после того случая начала меня немножко опасаться. Я думала, я ее выручаю. И я ее правда, можно сказать, выручила. Но ближе мы с ней от этого не стали. До того она не ожидала, что я могу причинить кому-то вред.
– А почему ты сейчас об этом обо всем вспомнила?
– Моя сестра больна шизофренией и сидит на таблетках, от которых стала заторможенной и толстой, она снова живет с родителями…
– Почему ты именно сейчас об этом говоришь?
– Потому что. Просто сегодня с Тайлером был один момент, он напомнил мне тот вечер. Когда я отца…
– Но ты же не ударила Тайлера.
– Наверно, я в жизни никого по-настоящему не любила, – говорит Лиз.
– Ни разу?
– Нет, ну я любила разных. Кого-то больше, кого-то меньше. Но есть один момент, я часто слышу, как о нем говорят, еще Бет об этом говорила, так вот, этого я в себе ни разу не чувствовала. Не испытывала этого самозабвения… не знаю, как лучше его назвать… клеточного обмена, когда вселяешься в другого человека и пускаешь его вселиться в себя. У меня не получается выразить это понятно…
– Нет, все в порядке. Я тебя понимаю.
– Ничего такого я никогда не испытывала. И не сказала бы, чтобы мне этого ощущения очень не хватало. До сегодняшнего дня. Забавно, но сегодня мне захотелось испытать все это с Тайлером.
– Вы же с ним не любовники.
– У меня не получалось его утешить. А я очень хотела, чтобы получилось. Ради него. Ради Бет. Мне, наверно, хотелось сделать то, что на моем месте сделала бы Бет.
– Бет была совсем другая, – говорит Баррет.
– Конечно, кто же спорит. Но, по-моему, сделать так, чтобы другому человеку стало лучше, – для этого большого таланта не нужно. Большинство справляется.
– Тайлер тебя любит. Уважает тебя. Ты наверняка помогла ему больше, чем тебе сейчас кажется.
– Знаешь что? Я сейчас больше не о Тайлере думаю, а о себе. Думаю об одной очень простой вещи, которой, боюсь, мне никогда не сделать.
– Ну так ты можешь кучу другого сделать.
Лиз снова принимается просматривать чеки.
– По дороге сюда мне пришла одна очень странная мысль. Я задумалась, засомневалась… Всегда я была уверена, что победила отца. Заставила его перестать нас бить. А сейчас, по пути, прямо в поезде подземки, мне стало казаться, что победил-то он. Победа заключалась в том, что он вынудил меня его ударить.
Оба некоторое время молчат. Баррет про себя благодарит покупателей, которые не заходят сейчас в магазин.
– Ты правда думаешь, что скейтборды не выглядят несколько кричаще? – говорит наконец Лиз.
– Да, по-моему, не выглядят. Может, для равновесия завести что-то посерьезнее? Что-нибудь вроде ну прямо совсем дорогих кожаных курток? Не винтажных, а новых.
– Ты сможешь заняться магазином, справишься, если я уеду на время? – спрашивает она.
– А ты куда собралась?
– Не знаю. Просто хочется отсюда уехать. На какое-то время.
– Как-то это слегка внезапно, нет?
– Слышал что-нибудь об Эндрю? – спрашивает она.
– Он мне звонил. Хочет зачем-то встретиться сегодня вечером в Центральном парке.
– Нормально.
– Скорее любопытно. Почему именно со мной?
– Ты ему нравишься, – говорит она.
– Да ему все более-менее нравятся.
– Может, тогда в тебе дело – в том, что он нравится тебе. Остальные-то его недолюбливали.
– Потому что считали, что он… не подходит. Тебе не подходит.
– Он по-прежнему со Стеллой?
– Ага.
– Не смотри на меня так. Хорошо, что она подошла. Ему подошла.
– Она немножко… – начинает Баррет.
– Да, не семи пядей во лбу. Знаю. Она ткачиха, ты это знал?
– Да нет, она девушка веселая. А так она вроде бы тренер по йоге и да, немножко ткачиха, в смысле, у нее правда есть ткацкий станок…
– Короче, все с ней в порядке, – говорит Лиз.
– В порядке. Знаешь, как она меня в тот раз насмешила? Сказала, что она медиум.
– И она обожает Эндрю. Его обязательно должен кто-то обожать.
– Почему вы так долго были вместе? Давно хотел тебя спросить, но все не решался. Боялся, что вопрос покажется грубым, что ты обидишься.
– Как тебе сказать, – говорит она. – Он был нужен мне рядом… ну, как бы для порядка. Он был сексуален, туповат и никогда не причинял мне неудобств, и при этом минус одна дополнительная забота в жизни.
– Не самая слабая мотивация.
– Другого я, наверно, заводить не буду.
– Э-э, другого – какого?
– Очередного глупого сексуального мальчика, который проторчит при мне до тех пор, пока не образумится и не сбежит с ровесницей. Думаю, я с этим покончила.
– Я, видимо, тоже.
– Ты любишь Сэма? – спрашивает она.
– Даже не знаю. Мы же всего несколько месяцев…
– Все ты знаешь. Слыхала я, у тебя с этим быстро ясность наступает.
– Я совсем не думал, что встречу человека, похожего на него.
Лиз кивает, как если бы получила известие – не плохое и не хорошее, – которого она давно дожидалась.
– Думаю, – говорит она, – хорошо бы мне ненадолго на Запад съездить. В Калифорнию, например.
– В Калифорнии здорово.
– Туда, наверно и поеду.
– Если хочешь, я займусь магазином.
– Ты теперь даже лучше меня справляешься.
– Неправда.
– Ты гораздо симпатичней и отзывчивей. О покупателях заботишься, помогаешь им. А я просто сижу и жду, чтобы они что-нибудь купили без того, чтобы я им на мозги капала.
– Чем думаешь в Калифорнии заняться? – спрашивает Баррет.
– Не знаю. Пока я придумала уехать. А дальше посмотрим.
– Ты про свет хоть иногда вспоминаешь?
– Про какой свет?
– Который мы с тобой видели. Там, в небе.
– Нет, не вспоминаю. А ты?
– Я – постоянно, – говорит Баррет.
– Но больше ты его не видел?
– Не видел.
– Дорогой мой, я тогда обкурилась, а ты… кто знает, что с тобой в тот момент было. Конечно, конечно, тебя бросил мудак номер семнадцать – отличный повод самолет, летящий за тучей, принять за бог знает что.
– А потом, Бет тогда стала поправляться…
Лиз смотрит на него с сочувственной уверенностью во взгляде.
– А потом она умерла.
– Но зато получила те несколько месяцев, разве нет?
– Да. Только мне не кажется, что к этому как-то причастен твой небесный свет.
– А я все жду… Жду чего-то, – говорит Баррет.
– И чего же ты ждешь?
– Нового знака. Продолжения.
– Знака того, что…
– Того, что существует что-то большее, чем мы. Понимаешь, большее, чем поиски любви, чем мысли про сегодняшний ужин, чем продажа ожерелья несчастной девочке, которая напрасно выходит замуж…
– Все хотят, чтобы это большее существовало, – говорит Лиз.
– А что если оно существует?
– Да, – говорит она. – Что если существует?
Она произносит это терпеливым тоном, словно устало утешает его. Разумеется, дорогуша, что если картинка с блошиного рынка окажется неизвестным Уинслоу Хомером, что если на этот раз выиграет номер, на который ты ставишь уже много лет?
Мгновение спустя в магазин входит пара – два парня с постпанковскими стрижками. Один говорит другому:
– Веселее, Нили, веселее.
Лиз здоровается с ними.
– Привет, привет, – отзывается один из парней, а другой весело хохочет, как будто его приятель остроумно пошутил.
– Скажите, если понадобится помощь, – говорит Лиз.
– Обязательно.
Парни принимаются изучать товар. Лиз снова берется за чеки. Баррет продолжает складывать футболки, хотя все уже давно сложил.
* * *Уже почти три, это значит, что Лиз ушла больше четырех часов назад. Тайлер все это время пролежал на диване в окружении собственного переливчатого нимба, размышляя о Лиз и о музыке. Эта история с Лиз… Хм-м.
Когда они с ней начали заниматься сексом? С тех пор как Бет заболела? Или раньше? Они держали свои отношения в тайне, что вообще очень на них не похоже; обычно у них почти не было секретов, не по моральным соображениям, а потому что говорить правду всегда проще, она всегда готова к подаче, ее не надо модифицировать или приукрашивать.
А когда перестали? Должно быть, когда Бет поправилась, хотя у Тайлера есть ощущение – не воспоминание даже, а с трудом припоминаемое наваждение, – что они продолжали и потом. И помнятся ему скорее не занятия сексом, а чувство стыда; убежденность, что ближе к концу они с Лиз совершали нечто постыдное. Впрочем, все это время припомненный стыд не слишком его угнетал.
Ему было так одиноко и страшно, когда Бет слегла. А рядом оказалась Лиз, чуждая сантиментам настолько, что дальше некуда.
Тайлер предпочитает и всегда предпочитал не рассматривать чрезмерно серьезно возможность того, что привлекательным в глазах Лиз его делала некоторая приобретенная с годами корявость; то, что для Лиз он не-Эндрю – не юный олимпиец с бессмысленным выражением лица, не гость из параллельного измерения гормонокипящей молодости, не Ариэль, который скоро улетит чаровать других, а обычный мужчина, мистер Простота, мистер Благодарность.
Они с Лиз не то что посторонним не рассказывали о своих отношениях – и между собой не обсуждали. Они этим занимались, но как темы разговора их связи не существовало.
Он даже Баррету не сказал.
Смешно, но Баррет первый, скорее всего, стал бы возражать. Это Баррет почувствовал бы себя обманутым. Ведь это Баррет считает себя обойденным судьбой; тот, перед кем, как казалось (Баррету), в свое время открывалось море возможностей, главный герой, незаконнорожденный сын Гамлета и Оскара Уайльда; Баррет, за которым, когда он шествовал по школьным коридорам, развевался невидимый плащ из серебряных кольчужных звеньев; который обитал в гораздо более возвышенных сферах, чем его старший брат со своими косяками, гитарным фолком и футболом; Баррет, который не успел оглянуться (как это кажется Баррету) – и вот он уже шарит за диванными подушками в поисках завалявшейся мелочи, раздумывает, безопасно ли доедать обнаруженные в холодильнике древние объедки, и гадает, прислушиваясь к гудкам локомотивов, на этом поезде или на следующем прибудет к нему любовь.
Бет не была бы против того, что Тайлер спит с ее лучшей подругой. Она бы точно знала, что это значит, а чего не значит.
И тут непрошеным… хуже, чем непрошеным, чертовски обличительным… является предательское воспоминание, пронзительное и странное, как падающий в спальню снег…
Его мать (их с Барретом мать, об этом надо постараться помнить) сидит на открытой трибуне, в первом ряду, на ней экстравагантной формы солнечные очки и сложно повязанный шейный платок.
Отец куда-то отошел, за колой или принести плед, который матери, по ее словам, совсем не нужен.
Сделав первый в игре первый даун, Тайлер знает, что теперь надо подойти, встать перед матерью (триумфы у него случаются нечасто) и, как гладиатор, посвятить ей свой опущенный меч, как матадор – отрезанное бычье ухо. Он в шлеме и защитной амуниции, могучий и обезличенный, с полосками черной мази под глазами.
– Эй, мам.
Ему вдруг – на мгновение – становится приятно, что он неузнаваем: в футбольных доспехах он мог бы быть сыном любой из этих женщин. Но он выбирает именно эту мать: ее огромные серьги-кольца, ее шапку стриженых черных волос, могучий магнолиевый дух ее туалетной воды. Он чувствует себя так, будто не отдает сыновний долг, а по-рыцарски поклоняется даме.
Она, разумеется, тоже в костюме. Тайлер должен соответствовать роли. Она (по ее собственным словам) – “предстать в лучшем виде”.
Она смотрит вниз с трибуны десятью футами выше задранного кверху лица Тайлера (которого почти не видно: рядом с черными заплатками глаза кажутся водянисто-серыми, над щитком, прикрывающим рот, едва выглядывает кончик носа). Рукой в кашемировом рукаве кокетливо обвила тускло-серые перила (понимает ли она, как предсказуемо выглядит, как манерно, как нарочито разодета она под какую-нибудь графиню фон Хопендорф, должна понимать, она слишком умна, у нее наверняка была какая-то тайная цель…). Она привстает, подается вперед, наклоняется к Тайлеру (в огнях стадиона бросается в глаза зернистый слой пудры, темно-розовой, цвета свежей пощечины) и говорит:
– Ты отлично играешь.
– Спасибо.
Она театрально оглядывается по сторонам, непрофессиональная актриса во второсортной пьесе, старательно изображая надежду отыскать взглядом кого-то, про кого публика знает, что он потерялся, исчез или умер.
– А где сегодня твой брат? – спрашивает она (ей приходится говорить очень громко, иначе ее не будет слышно).
Ради того чтобы усилить эффект, она снова всматривается в толпу, будто рассчитывая найти Баррета, более узнаваемого Баррета, который пришел с приятелями на футбол – посмотреть, как играет брат.
Тайлер мотает головой в шлеме. Мать вздыхает, словно хозяйка званого обеда, обнаружившая, что суп не удался, – вздох такой громкий, что его не заглушает даже шум стадиона. Тайлера в таких случаях удивляет, зачем она каждый раз так примитивно и поверхностно кого-то из себя изображает. Почему не замахнется наконец на что-нибудь более основательное и утонченное?
– Он на игры никогда не ходит, – говорит Тайлер.
– Никогда не ходит? Неужели?
– У него другие интересы.
– Вот смешной, да?
Для этой реплики трудно вообразить более неподходящий момент. К кому она обращена – к родителям Харрисберга, к чирлидерам и оркестрантам?
– Ну да, – отзывается Тайлер.
– Присматривай за ним, ладно?
– Угу.
– Мне очень не хотелось бы, чтобы он попал в беду.
– В какую беду?
Она умолкает, словно впервые задумавшись над этим конкретным вопросом.
– Не хочу, чтобы он превратился в чудака. Чтобы целыми днями просиживал в своей комнате и читал книжки.
– Все с ним в порядке, – говорит Тайлер. – В смысле, все будет в порядке.
– Хочется в это верить, – говорит она и с печальной полуулыбкой усаживается обратно на свое по-октябрьски холодное и неуютное зрительское место.