– Ты всерьез так считаешь?
– Я считаю, это одна из причин, – произнесла она тихо и совершенно спокойно.
– То есть ты не веришь, что я люблю тебя?! – взорвался я.
– Любишь, – ответила она все так же тихо. – Только это как-то очень уж странно… Тебе ведь очень нравится мой хреновый социальный статус.
Я не мог ответить на это ничего, кроме слова «нет», поэтому повторил его несколько раз и с разной интонацией. Откровение Дженни меня настолько ошарашило, что в голову даже пришла мысль: а вдруг в этом ужасном предположении есть доля правды?
Дженни тоже переживала:
– Я тебя не осуждаю, Олли. Просто мне кажется, что это одна из причин. Ведь и я люблю не только тебя самого, но и твое имя. И даже твой командный номер.
Она отвернулась, как будто собираясь заплакать, но не смогла.
– В конце концов, это ведь тоже часть тебя, – закончила она свою мысль.
Некоторое время я молча разглядывал неоновую вывеску «Лангусты и устрицы». Как мне нравилась в Дженни эта способность заглянуть внутрь моей души и понять то, что я никогда не смог бы даже описать словами. И сейчас у нее снова получилось: пока я не желал признать свое несовершенство, она уже примирилась и с ним, и со своим собственным. Я не знал, что ответить. Боже, я чувствовал себя таким недостойным в тот момент!
– Не хочешь лангуста или устриц? – выдавил я.
– А в зубы не хочешь, милый? – грозно произнесла Дженни.
– Хочу! – ответил я.
Она сжала руку в кулачок и нежно припечатала мою щеку. Я чмокнул ее кисть. Но потом, когда я попытался обнять Дженни, она оттолкнула меня и рявкнула, словно форменная Бонни, подстегивая своего Клайда:
– А ну, заводи! Поехали же!
И я поехал. Поехал, черт возьми.
Комментарии моего отца извечно сводились к тому, что я слишком поспешен и чересчур опрометчив. Я уже не помню, что конкретно он тогда говорил, но, главным образом, его проповедь во время нашего официального ленча в Гарвард-Клубе касалась именно этого моего недостатка. Все началось с того, что он порекомендовал мне не спешить и тщательно пережевывать пищу. Я вежливо заметил, что уже достаточно взрослый, чтобы не только обойтись своими силами, но и даже без всяческих комментариев со стороны относительно моего поведения. На эту мою сентенцию отец заявил, что даже лидеры мирового масштаба порой нуждаются в конструктивной критике. Думаю, это было не чем иным, как не особо тонкой аллюзией на его недолгую карьеру в Вашингтоне еще во времена, когда Рузвельт был впервые избран президентом. Однако я не собирался давать отцу почву для дальнейших аллюзий – ни на эпоху президентства Рузвельта, ни на роль Барретта-старшего во всеобщей банковской реформе – поэтому предпочел промолчать.
Как я уже сказал, мы обедали в бостонском Гарвард-Клубе, и я, по словам папы, ел слишком быстро. Такие слова могли означать лишь одно: нас окружали сплошь люди, которые его знали. Однокашники, клиенты, поклонники и т. д. Чистейшая подстава! Если прислушаться, можно было разобрать, как они бормочут: «Вот идет Оливер Барретт!» или: «Это Барретт, знаменитый атлет».
Хотя этот наш «разговор» почти ничем не отличался от многих предыдущих, настораживало то, насколько упорно мы избегали главной темы.
– Отец, ты ничего не сказал о Дженнифер.
– А что я должен сказать? Ведь ты поставил нас с матерью перед фактом, разве нет?
– Я спрашиваю, что думаешь ты.
– Думаю, Дженнифер достойна восхищения. Девушке из такой семьи нелегко пробиться в Рэдклифф…
Он явно уклонялся от прямого ответа, предпочитая морочить мне голову этой якобы умиротворяющей ерундой.
– Ближе к делу, папа!
– Если говорить по делу, то проблема совсем не в этой молодой леди. Дело в тебе, сын.
– Неужели? – удивился я.
– Это бунт. Ты так выражаешь свой протест, сынок.
– Пап, я не понимаю. Что общего с бунтом имеет женитьба на красивой и умной девушке из Рэдклиффа? Она же не какая-нибудь там чертова хиппи!
– Да, и еще много чего не…
Ага, начинается… Ох уж мне эта его вечная манерность!
– А что тебя в ней бесит больше, папочка, – то, что она не католичка, или то, что она не из богатой семьи?
– А тебя что больше всего в ней привлекает?
Эту фразу отец произнес практически шепотом, наклонившись ко мне.
Я решил, пора встать и уйти, о чем тут же сообщил Барретту-старшему. Тот заявил:
– Сядь и поговори с отцом как настоящий мужчина!
Как мужчина, а не как кто? Не как мальчишка? Не как барышня? Не как мышонок? Так или иначе, я остался.
Сукин сын не скрывал огромного удовольствия, которое ему доставило это мое решение. Думаю, он сделал вывод, что одержал очередную победу надо мной.
– Я только хочу попросить тебя не спешить с этим, – произнес он.
– Поясни, пожалуйста, что в твоем понимании значит «не спешить»? – парировал я.
– Хотя бы закончи институт. Если ваши чувства серьезны, этот небольшой промежуток времени им никак не повредит.
– Наши чувства серьезны, так какого черта мне их испытывать только потому, что ты мне так сказал?
Думаю, мой намек был более чем прозрачен. Да, я не собирался уступать ему. Ему и его произволу. Его стремлению подавлять меня и контролировать мою жизнь.
– Оливер! – Так, отец начал снова. – Ты еще не достиг совершенно…
– Совершенно чего? – Черт возьми, я уже начинал выходить из себя.
– Совершеннолетия. Ты еще не можешь принимать взрослые решения – по закону.
– Да плевать я хотел на твой закон!
Это было сказано так громко, что, скорее всего, услышали все сидящие рядом. Чтобы сбалансировать мой выкрик, Оливер Барретт Третий ответил мне зловещим шепотом:
– Женишься на ней сейчас – на меня можешь больше не рассчитывать. Я тебе даже не отвечу, который час!
А, даже если все это слышали, да и шут с ними.
– Да кто вообще на тебя рассчитывает!
С этими словами я оставил отца наедине с его жизнью, чтобы начать свою собственную.
9
Оставалась еще одна проблема: необходимо было нанести визит отцу Дженни. Крэнстон, штат Род-Айленд, расположен чуть дальше от Бостона на юг, чем Ипсвич – на север. Попытка представить девушку ее несостоявшимся законным родственникам успехом не увенчалась («Как же мне их теперь называть – внезаконными родственниками?» – пошутила она), и я уже не был уверен, что знакомиться с ее отцом было хорошей идеей. Ведь в этом случае меня ждут всяческие проявления средиземноморского «синдрома любящего папаши», а также многочисленные осложнения: Дженни – единственная дочь, выросла без матери, и, значит, они с отцом невероятно близки. Следовательно, со множеством эмоциональных проявлений, о которых я доселе читал только в книжках по психологии, сегодня мне предстояло столкнуться воочию. Добавьте к этой взрывоопасной смеси утрату источника моего финансирования – и вот вам полная палитра чувств, которые я испытывал в тот день.
Представьте себе на минуточку некоего Оливеро Барретто – красавца-итальянца, живущего в Крэнстоне на соседней улице. Является такой вот, значит, к мистеру Кавильери, главному городскому кулинару, и без того с весьма скудным доходом, и говорит: «Я хочу взять в жены вашу единственную дочь Дженнифер». О чем первым делом спросит отец невесты? (Разумеется, не о том, любит ли этот Барретто его дочь, ибо нет сомнений, что, зная Дженни, нельзя ее не любить.) Нет, мистер Кавильери спросит примерно так: «Послушай, Барретто, а на что ты собираешься содержать жену?»
А теперь представьте себе реакцию доброго мистера Кавильери, когда Барретто сообщит ему, что ближайшие года три все будет совершенно наоборот – это его дочь будет содержать своего мужа. Не укажет ли добрый мистер Кавильери на дверь Барретто, а то и не накостыляет ему, если этот Барретто, конечно, не такой здоровяк, как я?
Правильно, именно так любой нормальный отец и поступил бы.
Собственно, я все это тут расписываю, чтобы вы поняли, зачем мне понадобилось соблюдать все ограничения скорости, когда воскресным майским днем мы с Дженни ехали на юг по шоссе № 95. Дженни, которая уже привыкла наслаждаться быстрой ездой, даже начала бурчать: я плелся со скоростью сорок миль в час там, где можно было разогнаться до сорока пяти. Я ответил, что двигатель барахлит, но она, конечно, не поверила.
– Расскажи еще раз, Джен.
Терпение не принадлежало к числу добродетелей Дженни, и она отказалась вновь отвечать на все эти глупые вопросы, которые я задавал, только чтобы восстановить мою уверенность в себе.
– Ну пожалуйста, всего один раз!
– Я позвонила ему и рассказала обо всем. Он ответил: «О’кей». По-английски, потому что, черт возьми, как я уже говорила, хотя ты и не хочешь верить, он ни слова не знает по-итальянски, кроме нескольких ругательств!
– Но что значит это «о’кей»?
– А что, в Школу права принимают даже таких тупиц, которые не знают, что значит слово «о’кей»?!
– Это же не юридический термин, Джен!
Она дотронулась до моей руки. Слава богу, этот язык был мне понятен больше. Однако кое-что все-таки не помешало бы прояснить: что же меня ждет?
– «О’кей» можно понять и по-другому: «О’кей, так уж и быть, стерплю!»
Дженни все же проявила сострадание и в сотый раз повторила подробности разговора с отцом. Тот на самом деле был на седьмом небе от счастья. Отправляя дочь в Рэдклифф, он понял, что ей не суждено уже вернуться в Крэнстон и выйти за какого-нибудь соседского парня (между прочим, один такой уже звал ее замуж перед самым отъездом). Сначала Фил даже не поверил, что суженого Дженнифер зовут Оливер Барретт Четвертый, и обратился к дочери с убедительной просьбой не нарушать одиннадцатую заповедь.
– А о чем там, в одиннадцатой заповеди? – спросил я.
– Не вешай лапшу на уши отцу своему, – ответила Дженни.
– Ах да.
– И все, Оливер. Вот честно.
– Он в курсе, что у меня нет ни гроша?
– В курсе.
– И он не против?
– Ну, по крайней мере, вы с ним хоть чем-то похожи!
– И что, он не был бы счастлив, если бы у меня нашлась пара лишних долларов?
– Как будто ты сам не был бы счастлив!
Тут я заткнулся и молчал до конца поездки.
* * *Дом Дженни находился на улице под названием проспект Гамильтона. Весь проспект представлял собой ряд деревянных домов, перед которыми резвилось множество детей. Довершали пейзаж два-три чахлых деревца. Я медленно ехал вдоль улицы, выбирая место для стоянки, и при этом у меня было впечатление, что я угодил в совершенно незнакомую страну. Больше всего бросалось в глаза количество людей на улице. Целые семьи в полном составе, каждая со своего крыльца, наблюдали, как я парковал свой «миджет». Очевидно, в воскресенье днем никакого другого, более интересного занятия у них не нашлось.
Дженни выпрыгнула из машины первой. В Крэнстоне у нее вообще проявились какие-то странные инстинкты – запрыгала, как кузнечик. Когда обитатели домов разглядели ее лицо, раздался единодушный приветственный клич. Это выражение всеобщего восторга по поводу прибытия Дженни настолько меня смутило, что я чуть было не остался в автомобиле. Увы, я и отдаленно не напоминал даже самого гипотетического Оливеро Барретто!
– Привет, Дженни! – зычно крикнула какая-то матрона.
– Здравствуйте, госпожа Каподилупо, – ответила Дженни. Я выбрался из машины. И почувствовал, что все взгляды прикованы ко мне.
– А это еще кто? – заорала Каподилупо. Я смотрю, с новичками они тут не особо церемонятся!
– Да так, никто! – откликнулась Дженни. Отчего-то это волшебным образом прибавило мне уверенности.
– Может, и так! А только девушка у него что надо! – взревела госпожа Каподилупо в мою сторону.
– Спасибо, он знает, – последовал ответ Дженни.
Затем она повернулась, чтобы удовлетворить любопытство соседей по другую сторону улицы.
– Он это знает, – повторила она целой ораве своих вновь прибывших фанатов.
Потом взяла меня за руку (я был просто-таки «незнакомец в раю», как в той песне[19]) и повела вверх по ступеням дома 189А на проспекте Гамильтона.
Следующее мгновение оказалось до ужаса неловким.
Я застыл как вкопанный, а Дженнифер сказала:
– Знакомься, это папа.
И крепыш Фил Кавильери, ростом под метр семьдесят, протянул мне руку. Судя по внешнему виду, ему было хорошо за сорок, а весил он хорошо за семьдесят килограммов.
Его рукопожатие было крепким.
– Рад с вами познакомиться, сэр.
– Фил, – поправил он. – Просто Фил.
– Фил, сэр, – продолжал я трясти его руку.
А потом он меня очень напугал, потому что, выпустив мою руку, повернулся к дочери и заорал: «Дженнифер!»
Секунду ничего не происходило. А потом оба бросились обниматься. Крепко. Очень крепко. Не выпуская друг друга из объятий, они раскачивались из стороны в сторону. Звуковым оформлением этой трогательной сцены было лишь одно слово, которое Кавильери повторял снова и снова (правда, теперь уже едва слышно): «Дженнифер, Дженнифер!» И единственное, что могла ответить на это его умудренная университетским образованием дочь, было: «Фил, Фил!»
Я явно был здесь третьим лишним.
В тот день меня выручила одна особенность моего утонченного воспитания: я знал, что не принято разговаривать с набитым ртом. К моей огромной радости, в этом смысле Фил и Дженни сделали все, чтобы я хранил молчание, просто закормив меня итальянскими пирожными. После этого я поделился, какие из них мне понравились больше и почему (я отведал по два каждого сорта, чтобы не обидеть хозяина), чем вызвал восторг обоих Кавильери.
– Он о’кей, – сообщил Фил своей дочери.
Что он имеет в виду?
Нет, конечно, я и без него знал, что такое «о’кей». Мне только было любопытно, какие из моих немногочисленных и весьма осторожных действий помогли заслужить столь лестную оценку. Неужели на него так подействовали мои хвалебные отзывы о его любимом пирожном? Или ему понравилось, что у меня крепкое рукопожатие? А может, вообще что-нибудь третье?
– Вот видишь, Фил, и я говорила, что он о’кей, – произнесла Дженни.
– Ну да, о’кей, – отвечал ее отец. – Но надо же мне было самому убедиться! Оливер!
Теперь он обращался ко мне.
– Да, сэр?
– Фил.
– Да, Фил, сэр?
– Ты о’кей.
– Спасибо, сэр. Я вам очень благодарен. Правда. Вы ведь знаете, как я отношусь к вашей дочери, сэр. И к вам, сэр.
– Оливер! – перебила меня Дженни. – Прекрати эти свои придурочные церемонии!
– Дженнифер! – перебил ее мистер Кавильери. – Ну-ка перестань ругаться! Этот сукин сын ведь наш гость.
За обедом (оказалось, что пирожные были только аперитивом) Фил попытался поговорить со мной серьезно. Вы уже поняли, конечно, о чем. Да, он с какого-то перепугу решил, что сможет помочь Оливеру Барретту Четвертому вымолить прощение у Оливера Барретта Третьего.
– Я только хочу поговорить с ним по телефону, как отец с отцом! – умолял меня Фил.
– Не стоит, Фил, только зря время потратите!
– Но не могу же я сидеть и смотреть, как отец отказывается от собственного ребенка! Нет, так нельзя.
– Я тоже от него отказываюсь, Фил.
– Чтобы я этого больше никогда не слышал! – заявил он, не на шутку рассердившись. – Родителей надо ценить и уважать. Отцовская любовь – это большая редкость.
– Да уж, особенно в нашей семье, – заметил я.
Дженни сновала между кухней и столовой и почти не принимала участия в нашем разговоре.
– Ну-ка, набери его номер, – настаивал Фил. – И я мигом все улажу.
– Не стоит, Фил. Мы с ним прервали связь.
– Брось это, Оливер. Увидишь, он оттает. Раз я говорю – оттает, значит, оттает, поверь. Когда придет время венчаться…
Дженни, которая расставляла тарелки для десерта, сказала:
– Фил!
– Да, Дженни?
– Насчет церкви…
– Что еще такое?
– Ну, мы не собираемся венчаться, Фил…
– Как? – не понял мистер Кавильери. Истолковав слова своей дочери неверно, он тут же с извиняющимся видом повернулся ко мне. – Я, это, имел в виду, что… Ведь Дженнифер, конечно, сказала тебе, что мы католики? Я про вашу церковь, Оливер. Клянусь, такой союз Господь благословит в любой церкви.
Я вопросительно посмотрел на Дженни. Судя по всему, до этой темы в телефонном разговоре с отцом она не дошла.
– Оливер, – объяснила она мне, – я и так его оглоушила такой кучей всего сразу.
– О чем это вы? – спросил любезный мистер Кавильери. – Нет уже, давайте, оглоушьте меня всем, что у вас на уме.
И по какой такой странной случайности именно в этот момент мой взгляд упал на фарфоровую статуэтку Девы Марии, стоявшую на полочке в столовой семьи Кавильери?!
– Насчет благословения Божьего, Фил, – промямлила Дженни, не осмеливаясь взглянуть отцу в глаза.
– Да, Дженни. Так что насчет благословения Божьего? – видимо, начиная догадываться о самом страшном, спросил он.
– Ну, мы к этому относимся негативно, Фил, – сказала Дженни и посмотрела на меня, ища поддержки. Я подбодрил ее взглядом.
– К Богу? К любому Богу?
Дженни кивнула.
– Можно мне объяснить, Фил? – спросил я.
– Уж, пожалуйста, объясни!
– Мы оба атеисты, Фил. И лицемерить не хотим.
Думаю, Фил сдержался только потому, что озвучил это я. Дженни он мог бы запросто треснуть за такое откровение. Вот только теперь старик оказался третьим лишним. Он стоял, не осмеливаясь поднять глаза ни на свою дочь, ни на меня.
– Ну что ж, прекрасно, – сказал он после долгого молчания. – Скажите тогда хотя бы, кто вас обвенчает?
– Мы сами, – ответил я.
Он вопросительно посмотрел в сторону Дженни. Та кивнула – все верно.
Фил снова надолго замолчал. Потом еще раз повторил: «Прекрасно!» – и спросил:
– Ты считаешь, Оливер, что такой брак будет… как это у вас называется?.. Действительным?
Тогда Дженни рассказала ему, что нас обвенчает университетский капеллан, представитель Унитарианской церкви[20] («Ах, ну да, капеллан…» – пробормотал Фил), а жених и невеста произнесут клятвы.