Дверь стояла нараспашку. Товарищ, польстившийся на диктаторскую идею централизма единых групп, спал и наполнял храпом практически пустую (диван и храп) комнату. Когда мы вошли и столпились у дивана, храп на самое ничтожное мгновение прервался и возобновился с уже новой, показной старательностью, полнясь всхлипываниями и присвистом.
— Злобай, — позвал Поганкин. — Хорош морочить.
— Вааа-а-а, кхгкэ-э-э! — прорычал Злобай. — Доброе утро, Поганкин. — Он вскочил, вырастая в здорового мужика. Анархисты вообще были крепкие ребята. — Здравствуйте, товарищи.
Последовал утомительный обмен рукопожатий. Я предпочитал принятые в Городе и на В.О. поклоны.
— Чем могу? — хозяин прытко оделся и рукой расчесал роскошные патлы. Я обратил внимание на обильные шрамы вокруг запястья.
— Помыться бы, — вежливо и с надеждой сказал Фиговидец.
Поганкин хмыкнул.
— Поганкин, — сказал Фиговидец, — от нас же за версту несёт кладбищем. — Он понюхал свой рукав. — Лес, костёр, минимальная личная гигиена. — Его передёрнуло. — Мы трёх шагов не успеем сделать, как нас заберут.
— Кто заберёт? — встревожился Муха.
— Полиция нравов.
— Наша полиция нравов другим занята — добродушно сказал Злобай и ткнул пальцем куда-то в пространство. — Иди, мойся.
Остальных он провёл на кухню, размерами почти не уступающую комнате и обставленную не с таким минимализмом. Стол был большой, стулья — добротные. Везде довольно чисто.
— Пивка?
— В пять утра, товарищ, — сказал я, — сознательные граждане пьют не пивко, а кофе. Жёвка, достань.
Только Поганкин со своей обычной ухмылочкой объявил себя несознательным. Мне нравилось смотреть, как он, подчёркнуто злой и насмешливый, поблескивает своими замызганными (а все ж блестели) зелёными очками. Нравилось что-то будоражащее в его нервных угловатых движениях. Свободу он воспринимал как набор (даже не цепь, цепь-то спаяна) импульсивных поступков, и на Большеохтинское кладбище собрался неожиданно и для самого себя. («Не пройдёшь, — увещевал его Злобай. — Кордон выставлен». «Захотел — значит пройду».) В нём не было обаяния Кропоткина, зато он был полон яда, что в иных случаях действует куда безотказнее.
— А что с железнодорожным мостом? — спросил Фиговидец — чистенький, кое-как вытершийся, счастливый и в огромном хозяйском халате, разукрашенном по зелёному полю чудовищными красными розами. С длинных мокрых волос, всклоченных полотенцем, ещё капало. На щеке проступала свежая царапина от бритвы.
Все молча смотрели на такое диво.
— Моста давно нет, — ответил наконец Злобай. — Одни предания и обломки. Откуда ты про него знаешь?
— По географии хорошо успевал. Ну а что там за народ, рядом с обломками и вокруг?
— Что там за народ… Отпетый там народ и довольно поганый по причине жадности. Контрабандисты.
— А власти местные? — туманно спросил Муха.
— Анархисты не сотрудничают с властью, — холодно сказал Злобай.
— Но мы-то не анархисты.
— А кто?
— Путешественники.
— И что, — нашёлся Злобай, переварив информацию, — путешественники бывают не анархистами?
— Я б пошёл с вами, — сказал Поганкин почти мечтательно. — Они ведь, Злобай, в Автово прутся, прикинь. Ты был когда-нибудь?
— Не был.
— И я не был.
— Вот и повод побывать, — выпалил Злобай. Я услышал в его голосе облегчение. И не один я. Поганкин скорчил рожу и проницательно погрозил пальцем.
— На Большеохтинском подмога нужна, — продолжал он с той же почти мечтательностью. — Нужна, Злобай?
— Без тебя обойдутся.
— Любопытная там будет заварушка. Может, полюбопытнее даже, чем в Автово переть через Джунгли.
— Обязательно через Джунгли? — с тоской спросил Муха.
— Обогни, если запариться не боишься. Огибал кто те Джунгли, скажи, Злобай?
— Не припомню.
— Именно. Борзой уж на что смелый мужик был, а пошёл туда и не вернулся. И вся экспедиция не вернулась — потому что смелый не смелый, а пошёл он не один.
— Да хватит их пугать. Сталкера возьмут и пройдут прекрасно прямой дорогой.
— А есть ли в Джунглях прямые дороги?
— А что за сороковая статья? — спросил я.
— О социальной адаптации, — лениво пояснил Поганкин. — На тот случай, если ты не спешишь вписаться в общество, общество само тебя в себя впишет.
Фиговидец криво улыбнулся. Поганкин поглядел на него и фыркнул.
— Вот товарищ с Острова сразу впёр, — сказал он весело. — Ладно, Злобай, мерси за пиво. Ты займись ими, а я побегу. Где, говоришь, кордоны?
Проводив Поганкина, Злобай сделался мрачнее тучи. Он посмотрел на часы и стал собираться.
— Ещё год назад не было бы проблемы, — бубнил он. — Кликнул бы я товарищей, провели бы вас с песнями бодрым маршем и по Большой Охте, и по Малой, и до самой границы. — Он натянул сапоги — высокие пижонские сапоги на высоких каблуках и с расшитыми отворотами. — А нынче как крысы побежим, как лесные звери травимые, на рассвете, задворками да закоулочками, Богу молясь, чтоб какой стукач по нужде не встал и не глянул, по дороге из сортира, в окошко. — За сапогами последовали кожаный плащ и кожаная широкополая шляпа. — А всё почему? Потому, что разрозненность и гордыня, и глупые слова о диктатуре, вкупе с нежеланием видеть, что эта диктатура у них давно под носом, а не в единых группах.
— Всё-таки, что у вас здесь происходит?
Злобай задумался. Он стоял в коридоре, покачиваясь на каблуках, сосредоточенно и хмуро исследуя какую-то мысль. И так он её поворачивал, и сяк (бежали, бежали по лицу тени, следы усилий), и ни с какого бока она ему не нравилась и всё сильнее пугала.
— Дерьмо, — сказал он наконец. — Происходит дерьмо. Не знает Поганкин местных дел.
— Что ж ты не объяснил?
— Ему объяснять — все равно что дрова в печку подбрасывать. Да и не в заводе у нас друг другу читать морали. — Он рассеянно поискал по карманам. — Появилось у меня такое чувство, будто каждый день — как последний. Неприятное чувство, Разноглазый, и неохота с таким чувством других поучать, что им делать. — В одном из карманов нашлись сигареты. Злобай закурил и то ли потерял нить рассуждений, то ли опомнился. — Сидите здесь, я скоро.
Муха и Жёвка заснули; я вымылся и подтащил к окну стул. Фиговидец устроился боком на подоконнике. Мы смотрели на передвижения граждан по тихой узкой улице. В основном гулял народ с кошёлками — видимо, неподалёку был рынок. Дети промаршировали отрядиком под предводительством двух старшеклассников. Все были одинаково одеты (меня поразили белые гольфы и начищенные полуботинки), мальчишка покрепче нёс развевающийся флаг, через плечо девочки со светлой косой висела брезентовая сумка с красным крестом.
— До чего ж я ненавидел школьную форму, — бормотнул Фиговидец. — Ты о чём думаешь?
— Думаю, что у нас валюта на исходе, — сказал я, глядя на вывеску фриторга на противоположной стороне улицы.
— Злобай сказал здесь ждать.
— Всего-то улицу перейти.
— Сказал, скоро вернётся.
— У анархистов только язык скорый.
— Не цепляйся к ним, — неожиданно вспылил Фиговидец. — Лучше людей я здесь пока не видел. — Он сообразил, что выразился не очень-то вежливо, прикусил язык, понял, что прикусывать язык поздно, и погнал дальше. — Пусть они смешные, зато строем не ходят в белых гольфиках…
— Верно. Они не строем ходят, а толпой.
— Неправда!
— Как бы чудесно смотрелись белые гольфики на Кропоткине…
Задевать Кропоткина не следовало. Адъюнкт и добрый знакомый женщины, разбившей сервиз из ста пятидесяти с чем-то предметов, мгновенно превратился в готового к драке уличного мальчишку (насколько это было в его силах). Глаза у него полыхали, а кулаки и зубы он сжал так, что пришлось отодвинуться.
— И ты, фарисей! — сказал я, вставая и потягиваясь. — Тебя обольстили их лукавые речи. Яркие слова, кожаный шик, дешёвая благотворительность. Что-то ты скажешь, когда увидишь порождённые их свободой цинизм и безответственность?
— А ты не безответственный? Куда ты собрался? — Он соскочил с подоконника, снова разумный и взрослый человек. — Я с тобой. Ты про кожаный шик сам придумал?
Фриторг оказался даже богаче нашего, а в остальном такой же. Огромный, залитый холодным светом, стерильно чистый и изобильный, он словно вернул меня домой, в тот день, когда космополитическая свободная торговля в последний раз снабдила меня египетскими сигаретами. На стене рядом с кассой, на привычном месте, висели знакомые рекламные плакаты и перечень текущих скидок. Везде взгляд натыкался на знакомые трейд-марки: единорог, лев на задних лапах, двуглавый орел, статуя в венке и с факелом, крест, полумесяц, шестиконечная звезда. Внимание фарисея привлек имиджевый постер:
— А ты не безответственный? Куда ты собрался? — Он соскочил с подоконника, снова разумный и взрослый человек. — Я с тобой. Ты про кожаный шик сам придумал?
Фриторг оказался даже богаче нашего, а в остальном такой же. Огромный, залитый холодным светом, стерильно чистый и изобильный, он словно вернул меня домой, в тот день, когда космополитическая свободная торговля в последний раз снабдила меня египетскими сигаретами. На стене рядом с кассой, на привычном месте, висели знакомые рекламные плакаты и перечень текущих скидок. Везде взгляд натыкался на знакомые трейд-марки: единорог, лев на задних лапах, двуглавый орел, статуя в венке и с факелом, крест, полумесяц, шестиконечная звезда. Внимание фарисея привлек имиджевый постер:
ИЗ ВСЕХ УБИЙСТВ ВАЖНЕЙШИМ ДЛЯ НАС ЯВЛЯЕТСЯ УБИЙСТВО УЛОФА ПАЛЬМЕ
— Кто это?
— Как сказал бы Крот, отец-основатель.
Я ознакомился с ценами и дрогнул. Похоже, цивилизованный мир посетила инфляция.
— Чем могу вам помочь?
Мы обернулись. Неслышно подошедшая девушка в форменной белой куртке выглядела под стать магазину: ухоженная, холодная и стерильная. Я достал боны.
— Принимаете?
Она внимательно изучила водяные знаки и кивнула.
— Тогда два ящика водки среднего класса. И два блока египетских.
— На египетские с первого мая нужно разрешение с места работы.
— С каких пор фриторг интересуется местом работы?
— У вас оно есть?
Я снял очки и вежливо улыбнулся.
— Вот оно.
Особую прелесть фриторга, помимо изобилия и стерильности, составляла вымуштрованность персонала. Девушка, правда, отступила на шаг, но глядела на меня спокойная, как кукла.
— Одну минуту. Я обращусь к управляющему.
Я кивнул и переключился на Фиговидца, как-то вмиг потускневшего.
— Не страшно. Сейчас разберутся. В крайнем случае, чем-нибудь затоварюсь в аптеке.
— Да я не из-за этого. — Он моргнул и огляделся. — Тяжело здесь. Давит.
— Давит?
Мне фриторг всегда нравился. Холод каким-то образом был связан с идеей покоя, однообразная символика знаменовала стабильность, и всё — от сверкающего кафеля полов до галогенного свечения потолка — говорило о том, что если где-то в мире и есть надёжность, прочность уклада, то она здесь: в сияющих, одинаково оформленных витринах, в одинаково упакованных вещах и продуктах, сложенных одинаковыми штабелями. Здесь трудно было предположить, что кому-то чего-то не хватит. В конце концов, это тоже был вариант свободы.
— Понимаешь, у нас нет такого… — Фиговидец подыскал слово. — … громадного. Маленькие магазины, лавчонки, кошка на прилавке… хозяин знает тебя по имени… булочная… зеленщик… И мир не свален в одну кучу. Господи, посмотри. Здесь же всё, от колбасы до скрепок.
— У нас тоже лавчонки и кошки. Но это совсем другое, пойми. Это фриторг. Космополитическая свободная торговля. Они сами по себе, как целое государство, только раскиданное… ну, как острова в архипелаге. Лавочка полностью зависит от местной власти, от местных ментов, от местных кого угодно, а фриторг сам покупает любую местную власть. Мне говорили, открылся филиал даже в Городе. Правда, где-то на окраине, в Коломне, что ли.
— В Коломне? Как же их туда пустили?
Я пожал плечами.
— Кто всем этим рулит?
— Хотел бы я знать. Начинали когда-то профсоюзы. Делали для своих, чтобы люди меньше времени тратили.
— Здесь хуже, чем в морге, — сказал фарисей, ничуть не убеждённый. — Никогда в жизни я не видел такого мёртвого места. Мёртвого. Мёртвого.
Неизвестно, сколько бы ещё раз, зациклившись, он произнес это слово, но откуда-то сверху, через громкоговоритель, нас пригласили к кассе. И хотя всё утряслось, я испытывал смутное недоумение. Фриторг по определению не мог налагать ограничений на торговлю. К тому же, египетские сигареты были самым ходовым товаром люкс-класса.
В подъезде нас подстерегал сюрприз. Несколько человек в синих мундирах перекрывали дорогу; еще несколько, неведомо откуда взявшихся, застыли за спиной. Я обернулся, и мне в руку сунули белую бумажку. «Повестка, — прочитал я вслух. — По вручению надлежит немедленно явиться в Охтинский Исполком, каб. 29. Неподчинение карается».
— Вы кто такие, парни?
— Национальная гвардия Охты. Распишись, что ознакомлен.
Я расписался. «А я?» — спросил Фиговидец.
— А тебя нам не надобно. Иди, неси покупки.
Меня удивило отсутствие полосы отчуждения. Набережная, на которую мы быстро и неожиданно вышли (я смотрел утром на карту, но всё равно оказался не готов к тому, что по глазам без предупреждения ударит серо-голубая гладь Невы), была тщательно расчищена, и ближайший к ней дом, тоже идеально чистый, был исполкомом. Кабинет 29 находился на последнем, пятом, этаже. Ждавший меня человек стоял у окна.
— Меня зовут Николай Павлович, — сказал он. И после мрачной паузы, так что я не понял, что именно он называет — фамилию, кличку или должность, — добавил: Канцлер.
Я ещё не видел таких людей на нашем берегу. Эта ледяная, спокойная самоуверенность, стальные, ничего не выражающие глаза, тонкогубый рот, неподвижные руки — серый, наконец, костюм при белоснежной рубашке, — всё было фирменным знаком банкиров из Города.
— Путешествуете, — сказал он без вопроса. Голос был скорее высокий, но не противный.
— Путешествуем.
— Конечная цель?
— Автово.
Канцлер кивнул, как человек, получивший ненужное, но предписанное протоколом подтверждение того, о чем и так знал, и повернулся к окну. Он повернулся к окну и стоял ко мне спиной. Тонкий, остро заточенный карандаш словно сам собой покачивался в сомкнутых пальцах.
— Как собираетесь переправляться через реку?
Я хмыкнул. Переправляться мы собирались с контрабандистами.
— Мы решаем проблемы по мере их поступления.
— Это кажется благоразумным только на первый взгляд, — сообщил он, обернулся, и серые глаза ожгли меня холодом. — О какой сумме идет речь?
— Что?
— Я вот думаю, что могло понадобиться вам в Автово, Разноглазый. И понадобиться до такой степени, чтобы это толкнуло вас на сотрудничество с анархистами.
— Это не сотрудничество. Они нам просто помогли.
— Просто помогли, — повторил он.
— Да.
Он прошёлся по комнате, кинул карандаш на стол (никто бы не поверил, что за этим мощным старинным столом работают, в таком непревзойдённом порядке лежали три жалкие папочки) и опять устроился подле окна, на сей раз — боком. Окно тянуло его магнитом, он словно набирался там сил для каждого следующего шага, слова, вдоха. Я подошёл, и мне открылся вид на Город: купола Смольного, парки вокруг, крыши — и Нева, Нева. Канцлер покосился на меня.
— Не могу сказать, что вы нарушаете законы, ибо путешествовать никому не возбранено. (Хотя нормальные люди, как правило, не путешествуют.) Допустим, вы нарушили визовый режим. — Он пожал плечами. — Но путешественники и не обязаны знать о таких местных тонкостях… мало ли в какие деревни им случалось забредать по пути. — В его голосе появилась горечь, с которой он не совладал, несмотря на все усилия. — С другой стороны, я не могу допустить, чтобы на территории вверенной мне провинции разгуливали иностранцы с сомнительными связями. На следующей неделе, Разноглазый, будет принят Декрет об анархистах. Большеохтинское кладбище подвергнется санации. Предстоит война с варварами, и мы не выстоим без всеобщей, с молоком матери впитавшейся дисциплины. Быть может, и с дисциплиной не выстоим, — прошептал он. — Но тогда я буду знать, что сделал всё, что в человеческих силах.
— Да? — сказал я.
Канцлер встряхнулся.
— Вас конвоируют на рубежи Малой Охты. Там начинаются рыбачьи поселки. — Его губы искривились. — Эта рыба, правда, называется контрабандой. Выбирайтесь как знаете, но возвращаться не рекомендую.
— Спасибо. А что за варвары? Китайцы?
— О нет, не китайцы. Те, кто приходит с востока и нападает на заре. Кто катится по земле клубящейся тучей, всё поглощая и перемалывая. Кого так много, что, подойдя напиться, они иссушат Неву. — Он говорил тихо, мерно, без страха, но порождая страх. — В Городе не понимают опасности. Они считают варваров моей выдумкой. Считают, что в любом случае уцелеют, что смогут откупиться. Но зачем варварам деньги? Их окрыляет жажда разрушения, а не выгоды. — Он подошел к стене за столом и нажал на кнопку. — Сергей Иванович! — Ответа не было. Канцлер подождал и повторил. — Сергей Иванович! Сергей Иванович! Грёма!!
Тут же дверь распахнулась и появился паренек с красной повязкой на рукаве синего мундира.
— Звали, Ка… — он осекся, — Николай Павлович?
— Я пытаюсь их цивилизовать, — сказал Канцлер сквозь зубы, — но это бесполезно. Сергей Иванович, — он произнес имя с нажимом, словно вколачивал команду в голову тупой собаки, — принесите карту. И кофе для гостя, пожалуйста.