Брошенном на растерзание ночным демонам.
Глаза его не тронул Гзуогуам, сохранил в насмешку, Чтобы видел недруг пир победителей на своей земле
И пир демонов над своим телом, лишенным покоя в своей земле. Не придумано было большего надругательства от начала времен. Язык его не тронул Гзуогуам, сохранил в насмешку,
Чтобы возносил недруг мольбы своим идолам,
Которые низвергнуты, изрублены мечами и горят в кострах. Гзуогуам забыл свое место под солнцем и небом,
Забыл о своих богах и потешался над чужими,
Словно не знал, что нет своих богов или чужих. В этом мире у всех людей одни боги,
Как бы имена их не звучали для слуха,
Какие бы идолы не были вырезаны из дерева или камня, Какие бы жертвы им не возносили,
Сжигая ли на кострах, бросая ли в воду, зарывая ли в землю. Сохранил Гзуогуам черепу язык его напрасно,
И глаза напрасно не выколол.
Заговорил недруг громко и гневно, непонятны были его слова, А глаза обращены были долу.
Смеялся Гзуогуам, и вожди смеялись над этим:
"Вот и череп слагает песни, чтобы веселить нас за трапезой! Или просит о снисхождении, чтобы вернули мы голову телу?
Отчего ж не нас он глядит, а на землю?"
Но не пел череп им песен и не просил снисхождения. Одного он просил у богов: покарать насмешников.
Ибо можно простить своего убийцу, победившего в честном бою. Но нельзя простить надругательства, нет такого закона.
И услышан был голос, но не подан был знак.
А вожди повалили древко в огонь и сожгли вместе с черепом. И нескончаемо было веселье, но закончился день.
Уснули собаки, уснули рабы, уснули женщины.
Уснули воины у костров и в дозорах, уснули вожди.
Уснул Гзуогуам, не допив своей чаши, не доев мяса.
Но боги не знают сна, и неведом покой демонам ночи.
И не станет покоя людям, когда боги и демоны сговорятся. Эрруйем поднял свой молот, ударил в стены чертогов,
Загудели стены, застонало Тело Мбиргга.
Завыли по-волчьи тени мертвых воинов, тоскуя по оружию. И отверзлись потайные ходы,
Преисполнился мрак запахом смерти.
Поднялись из темноты и забвения Вауу-Гнриг, Древние Пауки, Каждый подобен горе, поросшей лесом, ужасен видом,
Обуян гневом и неутоленной гордыней.
Страшен Эрруйем на престоле, но Древние Пауки не страшатся: "Зачем звал нас, безглавец? Зачем потревожил наш сон?
Или Мбиргг подал знак, что проснется, и нужно тебе, Чтобы кто-то перед ним замолвил за тебя словечко?
Или нашел ты свой молот насилу и решил продолжать поединок?" Отвечал Эрруйем, усмехнувшись:
"Не проснулся покуда Паук Бездны, проснется ли - не ведаю. Чтобы сгубить вас, мне молот не нужен, достаточно взгляда. Но хочу предложить вам работу по вкусу.
В чреве Мбиргга, должно быть, вы разжирели без дела. Хватит вам копить злобу да хорониться в потемках".
Рассказал Эрруйем про Гзуогуама и череп, и молитву о мести. Но смеялись Древние Пауки над рассказом:
"Мы в толк не возьмем, кто эти букашки,
Которые никак не поделят того, что им не принадлежит, О каком законе ты говоришь
И кто эти боги, что осквернены и осмеяны.
Нет богов над Телом Мбиргга, кроме самого Мбиргга. Ибо его боги сгинули с Прежним Миром.
Значит, нет богов и над нами, кроме отца нашего Мбиргга. И вы нам не боги, а гонители наши и кровники.
Но ты развеселил нас, безглавец, рассеял нашу скуку. Потому мы согласны тебе помочь за небольшую плату.
Ни к чему выходить нам из темноты, чтобы покарать святотатца. Есть у нас дети и внуки, и внуки наших внуков.
Давно они тоскуют без дела, никогда не знали охоты на дичь. Они справятся с этим не хуже нас, Древних.
Только дай им пройти сквозь твои чертоги без урона И скажи своим братьям, чтобы впредь им не вредили,
Когда они поселятся под солнцем, совьют себе гнезда
Выведут потомство и не вернутся в царство мрака и холода. Тесно стало им Чрево Мбиргга, пусть оставят его Древним,
Чтоб могли мы спокойно дождаться своего часа". Отвечал Эрруйем: "Пусть будет так.
Слишком многого вы требуете, велика цена за услугу. Но не могу я покинуть Землю Теней даже ненадолго.
А святотатец Гзуогуам должен быть наказан.
Он нарушил законы, установленные нами для людей". И вернулись Древние Пауки в Чрево Мбиргга,
Уступая дорогу своим детям и внукам, и внукам своих внуков, Которым не было счета.
Многоруки и смрадны, оснастили шипастыми серпами свои рты. Черны были тела их, черны были лица их,
Черны были души и дела их.
Черное Воинство выходило из Чрева Мбиргга, Чтобы никогда назад не вернуться.
Ужаснулись тени воинов перед престолом Эрруйема.
Ужаснулся и сам Эрруйем, стократ пожалев о содеянном, Но принужден был держать свое слово.
И поднялось Черное Воинство под ночные небеса,
Когда спало все войско Гзуогуама, и никто не поднял тревоги. Оно ступало неслышно, невидимо было во мраке,
Только океан глаз рассеялся по земле, светясь среди ночи. И утонули воины в том океане, ни разу не вскрикнув.
Захлебнулись в нем собаки, рабы и женщины.
Не вспомнив об оружии, канули в его волны вожди. И прервалась всякая жизнь этой ночью.
Там, где катилось Черное Воинство, не росла даже трава, Птицы умирали в полете, видя гибель птенцов.
Шакалы вырывали себе внутренности,
Лишь бы умереть от своих зубов, а не от Черного Воинства. И не осталось ничего, что могло бы радоваться утру,
Которое никак не наступало.
Ночь пролилась на землю, ночь текла по степи,
Ночь никак не кончалась, хотя небо уже посветлело.
Черное Воинство ушло, но рассвет не хотел заниматься, Даже солнце оледенело от ужаса.
Гзуогуам ото сна пробудился и позвал рабов, Чтобы принесли ему воды омыть лицо и руки.
Но никто не откликнулся на его зов, как бывало.
Гзуогуам на ноги встал, охвачен гневом, позвал вождей, Чтобы те покарали ослушников своим оружием,
Но никто не поднял меча, как бывало.
Гзуогуам обратил глаза к небу и шатра не увидел.
Он один стоял посреди степи, усеянной белыми костями, Словно минуло сто лет, и солнце выбелило остовы.
Вокруг лежали его вожди, в латах, с мечами в изголовьях, И череп каждого скалился в улыбке смерти,
Лишь глаза смотрели с укоризной и языки болтались меж зубов. Гзуогуам остался один под небом, один перед гневом богов,
Один перед недругами, если бы нашлось их хоть с десяток. Тогда вмиг лишился бы он своей победы.
Будь он о двух головах и о десяти руках,
Все равно не совладать ему с десятком воинов.
Но никто не пришел убить Гзуогуама и отнять его победу. Никто не требовал от него своей доли завоеванного.
Все теперь принадлежало ему одному - и земля и небо. Лишь покой отныне и вовек не принадлежал ему.
Проклят был род Гзуогуама перед богами,
Проклят за сожженных идолов, за надругательство над мертвым, Словно не был тот человеком и воином, не возносил жертвы.
Обречен был род Гзуогуама жить в страхе перед ночью. Ибо можно возвести стены из белого камня,
Настелить пол из железного дерева, спать с оружием, Но ничто не в силах остановить Черное Воинство,
Когда оно придет покарать род Гзуогуама - Ни камень, ни дерево, ни оружие.
А оно придет в тот час, какой изберет для возмездия,
Из Ночной Страны, что не на языке людей зовется Рбэдуйдвур. Черное Воинство свило свои гнезда там, где живут люди,
Оно вывело потомство под детскими колыбелями, Кровь и плоть людей хлеб Черного Воинства,
Ночь людей - день Черного Воинства,
Смерть людей - жизнь Черного Воинства,
И так будет, пока не проснется Паук Бездны..." Легенда о Черном Воинстве и проклятии Гзуогуама. Перевод с зигганского В.И.Сорохтина. Материалы и исследования по истории и этнографии Опайлзигг, выпуск 1.
24
Наш путь лежал какими-то немыслимыми задворками, о существовании которых я доселе попросту не подозревал, хотя и пребывал в уверенности, что по крайней мере в столице-то не заплутаю. Иногда мы спускались в канавы самого подозрительного вида, где еще недавно бурлили потоки нечистот и могли водиться приблудные вауу. Из канав так же непредсказуемо ныряли в непролазный на первый взгляд кустарник, по концентрации шипов на единицу пространства напоминавший колючую проволоку вокруг какой-нибудь запретной зоны. Проводница моя, однако же, ухитрялась находить в этой "линии Маннергейма" вполне безопасную тропку, и если я все же оставлял на железных крючковатых остриях клочья жреческой накидки и собственной шкуры, то главным образом по своей неуклюжести. "Куда мы идем?" - спрашивал я шепотом каждые полчаса. "Сейчас, сейчас..." - отмахивалась Оанууг, не выпуская моей руки, и я умолкал, послушно и тупо следуя за ней, будто слон за погонщиком. Где-то совсем рядом слышалось едва различимое шуршание, как если бы кто-то двигался параллельно нам и, возможно, даже сопровождал нас. Что же до меня, то я производил шуму никак не меньше упомянутого слона. Моя подготовка бодикипера здесь не годилась ни к черту. Я и не стремился особенно скрывать свое присутствие. Во всяком случае, никто от меня ничего такого не требовал... Город кончился, и мы, не покидая кустарников и канав, без перехода очутились в чистом поле, а неподалеку маячили горы. Каменные клыки торчали из травы, словно авангардистские статуи - безликие, бестелые, но всем своим обликом излучавшие невнятную угрозу каждому, кто посягнет на их покой. Оанууг легкой тенью скользила между истуканов, они были просто вехами на ее пути. "Куда мы идем?" - без особой надежды спросил я в сотый раз. "Уже близко", - сказала она. И в самом деле, степи как таковой уже не было, а начинался настоящий лес. Только не деревья стояли в нем, а во множестве все те же уродливые, издевательски выламывающиеся в магическом танце каменные фигуры. Мне уже мерещились прищуренные глаза, ухмыляющиеся безгубые рты, брезгливо наморщенные носы. Музей древних идолов, капище под открытым небом, кунсткамера... Даже трава здесь не росла, чахла в соседстве с этими монстрами. Мне снова померещилось чужое движение где-то рядом, я сторожко стрельнул глазами по сторонам - никого. Только высоко-высоко, в полной недосягаемости, на самой макушке исключительно уродливого болвана, ясно вычерченный на фоне темнеющего вечернего неба, в тоскливом оцепенении, с поджатыми лапами, сидел одинокий вауу...
Внезапно наш бег оборвался. Теперь Оанууг шла рядом, тяжело дыша, по ее напряженному, заострившемуся лицу сползали струйки пота. И одиночество оборвалось тоже - мы брели в окружении таких же серых бесформенных фигур, похожих на неприкаянные души. Лишь по едва приметным очертаниям тел, по случайному, особенной мягкости жесту можно было определить, что все они женщины. Казалось, каждая из них двигалась своим, независимым от прочих маршрутом и вообще была безразлична к присутствию посторонних. Но явственно ощущался некий центр, этакий магнит, и серые тени блуждали по силовым линиям, не имея ни воли, ни желания вырваться за их пределы. Незаметно стемнело, но никто не возжигал факелов, и мы продолжали эти скитания - молча, отчужденно. Я глядел на Оанууг, а она куда-то в пустоту, а может быть - в самое себя. В воздухе витало скрытое, непонятное напряжение, хотя не производилось ни единого звука, и очевидно было, что я чудом попал на тайный ритуал, о котором не мог даже подозревать, о котором вообще не знал никто из обитателей дворца Эйолияме, а может быть - и никто из мужчин. Ибо кому могла прийти в голову нелепая мысль, что женщины, эта полутварь, полускотина, способны учреждать и соблюдать собственные, да к тому же и тайные ритуалы? Зато, наконец, становилось ясно, отчего зигганские женщины, вопреки отведенной им роли в общественном устройстве, все же не производят впечатления затурканных, а, напротив, даже наделены даром стихосложения - если судить хотя бы по дочери нищего гончара Оанууг... Я споткнулся обо что-то мягкое. Небрежно скомканная серая накидка. Рядом - еще одна. И тут же поперек дороги, безвольно понурившись, едва волоча ноги, прошла нагая женщина. Я открыл рот, чтобы спросить, что это значит, но Оанууг опередила меня, коротко и сильно сжав мою руку. Потом вяло, превозмогая себя, подняла руки, неловко раздернула поясок своего облачения, и вышагнула из него. Волосы сухими мертвыми колосьями рассыпались по опущенным плечам...
Напряжение продолжало нарастать, и по мере того, как сгущались сумерки, воздух наэлектризовывался, и я не удивился бы, разрядись вдруг у самых моих ног молния. В хаотических блужданиях женщин происходили перемены. Теперь согбенные фигуры смыкались в ряды и медленно кружили в сомнамбулическом хороводе, центром которому был клочок голой земли, усеянный мелким щебнем. И казалось, что каменные идолы, маячившие за нашими спинами, тоже вели свой собственный круг... Слабые, налитые свинцовой тяжестью руки женщин судорожно подергивались, будто желая совладать с немощью. Вот уже кому-то удалось поднять их, вскинуть над головой, скрючив пальцы, словно когти хищной птицы. Оанууг тихонько застонала от бессилия, вздернула напряженные плечи - по всему телу ее проступила мелкая испарина. Я коснулся ее запястья, желая помочь... и отдернул руку, едва сдержав крик. Будто сунул пальцы в раскуроченную электрическую розетку... Над щебенкой струилось призрачное свечение. Из самых недр земли без единого звука пробивался к темному небу чудовищный росток. Струйка зеленовато-белесого тумана. Воздух загустевал, как ледяной кисель, по нему от лучистого ростка распространялись тугие волны.
С каждой волной женщины менялись. В их изможденные тела вливалась сила. Лица оживали. Тусклое сияние глаз набирало мощь. Старушечьи поджатые губы набухали кровью, приоткрывались в жарком дыхании. Я опасливо покосился на Оанууг - она тоже менялась на глазах. Смуглая кожа в фантастическом свете приобрела голубоватый оттенок, полыхающие очи распахнулись во все лицо, тяжкие груди трепетали, влажные бедра бесстыдно разомкнулись... Тихая дочь гончара исчезла. Ее сменила ведьма.
Я попятился, прорвал круг беснующихся тел. Запинаясь, трудно пропихивая свое неуклюжее тело сквозь холодное желе воздуха, устремился прочь, под защиту камней. Внутри черепа бойко вращалась сверкающая карусель. В ушах звенело, кровь барабанила в виски... Казалось, еще немного, и я буду разоблачен. Я единственный, кто не избавился от балахона и не влился в этот шабаш. И неизвестно, что произойдет, если меня обнаружат. Может быть, просто убьют. Или принесут в жертву. Конечно, при себе у меня и меч, и руки-ноги, тоже страшное оружие, но судьба меня ограждала, и ни разу еще не довелось мне обратить его против женщин. И оттого не знал я, смогу ли преступить и этот барьер.
Над разнузданной круговертью вставал гигантский призрак. Костлявая женская фигура в развевающихся на неосязаемом, нездешнем ветру одеждах. Можно было различить спутанные седые космы, иссохшие руки, простертые к пляшущим женщинам. В размытом пятне света, заменявшем лицо, угадывались провалы пустых глазниц, щель беззубого рта. "Эрда-а-адд!!!" - взметнулся пронизывающий, выворачивающий душу визг.
Эрдаадд, первоматерь всех людей, посмотрела на меня.
Я зажмурился, отгородился от этого безглазого взгляда локтями и коленями, вжался спиной в замшелый сырой камень. Если бы можно было, я зарылся бы в землю, как крот, обратился бы в тень, лишь бы остаться незамеченным... Я не способен был сопротивляться, да и видел смысла. Что я мог противопоставить этой древней, потусторонней силе? Тысячелетия грандиозного эксперимента под условным названием "цивилизация" не снабдили меня опытом противоборства с восставшими из небытия, из мифа богами. Я устал. Я измучен всей этой мистикой. Я измучен вопросами, на которые не дают ответов. И пусть делают со мной что хотят.
...Время резиново тянулось, обтекая меня не то мгновениями, не то годами. Я утратил ощущение собственной плоти, моя личность рассыпалась на мириады осколков. Может быть, я умер.
Чьи-то пальцы коснулись моего плеча. Осторожно, но настойчиво встряхнули. Я убрал руки от лица, разлепил веки.
Кромешная тьма. Тишина. Наваждение развеялось.
Передо мной стояла Оанууг. Уже не ведьма. Но еще не покорная раба мужских прихотей. Лицо ее хранило еще печать колдовства, глаза мерцали призрачно-зеленым. Обнаженное тело, облитое лунным светом, казалось мраморной статуей. "Языческая мадонна", - подумал я отстраненно.
"Все прошло", - сказала она резким, отрывистым голосом. "Что это было?" - спросил я шепотом. "Разве ты не видел?" - припухшие губы Оанууг тронула холодная усмешка. "Но зачем ты привела меня сюда?" - "Ты не такой, как все. Мне нужно было говорить о тебе с первоматерью". - "Ты говорила... с ней?!" - "Да". - "Что она тебе сказала?"
Совершенно нелепое желание - знать, что о тебе думает божество. И неясно, чего тут больше - любопытства или мелкого человеческого тщеславия...
"Эрдаадд приказала мне быть с тобой". - "Но ты и так со мной!" - "Ты не понял. Первоматерь приказала мне. Я не ошиблась в своем предназначении. Ведь я - женщина, а ты - ниллган". - "Значит, ты для меня - подарок богов... Но кто эти женщины, что тут происходило?!" - "Ты не поймешь. Ты - мужчина, и это знание больше твоего разума. Молчи. Не надо ничего спрашивать. Такая ночь бывает раз в году. Это _ж_е_н_с_к_а_я_ ночь. Это моя ночь, и я здесь повелительница. Молчи и повинуйся".
Уверенными, хозяйскими движениями Оанууг стянула с меня накидку, и я не прекословил ей. Потом она приникла ко мне по-змеиному гибким, прохладным телом и отдалась мне - целиком, до последней капли. И черные каменные истуканы слали нам свое благословение.
25
Теперь я все знал о себе.
Открыто было мне, каким образом и с какой целью попал я в империю Опайлзигг, какова моя задача. Уберечь императора от подосланного убийцы, от случайного кинжала, от нечаянной стрелы. Ну, это-то я исполнял с самого начала... Каждый раз, продирая утром опухшие от беспорядочных побудок глаза, я вспоминал нечто новое. Со временем это обратилось в подобие игры. Я даже загадывал, какая завеса спадет с тайны моего фантастического приключения с приходом нового дня. И вот настало такое время, когда я не узнал ничего нового.
Однако пользы эксперименту я принес немного. По-прежнему неясен мне был этот мир. Неясны были его законы, скрытые пружины, приводившие в действие этот общественный механизм. И толку от моего исторического образования, а в особенности от моей мнимой осведомленности в искусстве политической интриги, было ровно с гулькин фаллос. Я не понимал логики насаждаемых императором социальных нововведений. К слову, не понимали этого и простые зигган. Но им-то понимание вбивалось огнем и мечом. Мне требовалась обычная логика. Желательно на уровне исторического материализма. И хорошо бы марксистско-ленинского...
- Пусть император откажется раздавать рабам землю, - долбил я Солнцеликому во время ночных наших бдений.
- Ты не смеешь мне указывать! - взвивался Луолруйгюнр под потолок. Потом, остывая, прибавлял: - С мечом ты хорош. В государственных делах темен.
- Но почему, почему?! Отбери земли у рабов, и угроза твоей бесценной жизни вполовину уменьшится. Как с Юга, так и с Севера.
- Грязные свиньи, годные лишь перекапывать рылами мои поля в поисках кореньев... Они никогда не отважатся поднять на меня оружие.