- И не боишься?
- Бояться нужно людей, - сказал он веско. - Зверей нужно изучать. Ты позволишь мне пройти, ниллган?
- Я хочу говорить с тобой.
- Хм! Впервые вижу ниллгана, желающего поговорить со мной. - Он пригляделся ко мне, подняв факел над головой. - Хм! - Что-то во мне показалось ему необычным. - Пойдем со мной. Кстати, разрешаю тебе звать меня просто Гиам...
Он облюбовал под жилье заброшенную келью во внешнем, самом древнем из обследованных мною контуре лабиринта. Можно сто раз пройти мимо и не заметить входа, так удачно была замаскирована тяжелая каменная дверь, на удивление легко и бесшумно вращавшаяся вокруг своей оси, если правильно приложить усилие.
- Вауу глупы, - сказал Гиам, плюхнувшись на груду вонючих шкур. - Они могут напасть на спящего, поэтому я выбрал помещение с дверью. Жрецы не так глупы, как всем нам хотелось бы, и это тоже свидетельство в пользу дверей... О чем ты хотел говорить со мной?
- Обо всем, - признался я.
- Странный ниллган... Да и ниллган ли?
- У вас принято вкладывать в это слово бранный смысл?
- А то какой же? Встретились в императорском парке две скотины носорог и ниллган. "Давай бодаться", - говорит ниллган. "Еще чего, отвечает носорог. - Что я - дурак?.." Хочешь выпить море - позови в напарники ниллгана... Не спорю, никто не сравнится с ниллганом в боевом искусстве. Но разве меч красит человека? К тому же ниллган - и не человек вовсе. Кукла, в которую вдохнули подобие души на какое-то время для исполнения чужой воли. Ходячий мертвец, избегнувший тления. Что можно требовать от такого нелепого порождения жреческих прихотей? Но ты какой-то иной.
- Не понимаю, как я здесь очутился, - сказал я. - И почему я столько знаю о вашей жизни. Естественнее было бы ожидать, что я окажусь беспомощным в новых условиях. Лишенным речи, не ведающим обычаев. Там, в своем мире, я тоже был... гм... мыслителем, как и ты.
- Ваши мыслители, должно быть, рождаются с мечами в руках?
- Ничего подобного. В жизни мне не доводилось ударить человека. Я стремился избегать этого. Обитал в своем отдельном мирке, как улитка в раковине. Как ты в своей келье. И вдруг - очнулся в лапах ваших жрецов. Потом мне бросили меч, и я вправду ощутил себя так, как будто бы тысячу лет не выпускал его из рук. А не так давно этим мечом я совершил убийство...
- Для ниллгана ты рассуждаешь весьма необычно, - сказал он раздумчиво. - Никто из твоих предшественников не стыдился своего ремесла. Убивать для них было работой, и каждый их шаг был отмечен лужами крови. К слову, еще пять лет назад юруйаги кидались на них, словно бешеные шакалы. Никак не хотели поверить, что эту броню не пробить деревянной стрелой, что ниллган возле императора - войско вокруг императора. Один из ваших вел счет своим жертвам зарубками на рукояти меча. Вскоре ему пришлось заменить рукоять... Но если ты мыслитель - твоей природе должно быть противно кровопролитие. Или вы научились оправдывать преступления?
- Научились, к сожалению. Мыслитель может оправдать все, что угодно... если ему посулят за это хорошую плату. Но я чужой здесь. Я хочу обратно, к себе домой.
- Хорошая цена - за свободные мысли? Хм... Разве тебе не отвратителен твой мир, где преступление оправдано? Или ты просто испытываешь меня подобными нелепицами для каких-то своих целей?
- Я не самый большой воспеватель своего мира. Но в другом я не приживусь. Никто не способен прижиться в чужом мире. Дерево чахнет в чужой земле. У меня там женщина, которую я люблю, сын от этой женщины, друзья, без которых я тоскую...
- Странно. Ниллганы приходят из Земли Теней, от престола Эрруйема, где праведники подвергают их мукам за их прежние прегрешения, заставляют пить смолу и уксус, сто раз в день дробят их члены на алмазных жерновах, а за ночь увечья заживают - и так без конца... Об этом ли ты тоскуешь, ниллган?
- Все не так. Жрецы не знают правды. То, что для нас обычно, повергает их в ужас. Они пытаются объяснить непонятное теми словами, что есть у них в распоряжении. Когда не хватает слов, они начинают сочинять небылицы... И мне здесь тяжко, Гиам. Но я ничего не собираюсь выдумывать.
- Странный ваш мир. Как можно любить женщину? Разве она - вино, кусок хорошо прожаренного мяса в голодный год, теплая постель холодным вечером, умный собеседник в минуту печали?
- Это ваш мир странен. Женщина для нас - все, что ты назвал. Вам этого не понять, потому что вы сами лишили женщин человеческого звания, а себя - женской благодарности.
- Оставим это. Мы говорим на разных языках. И это лишь убеждает меня в неложности твоих слов. Хотя и не могу признать твоей правоты... Скажи, твой мир погиб до начала времен, или вы придете нам на смену?
- Ни то ни другое, - сказал я уклончиво.
- Великий Йунри-небодержец! - возопил он. - Ты дал ответ на мои сомнения, глупый ниллган. Теперь я точно знаю: эта земля обречена.
- Я не говорил тебе этого! - запротестовал я. Он не слушал меня.
- Это все записано мной, - бормотал он, раскатывая выделанную шкуру и тыча пальцем в прыгающие ряды ножевых насечек. - Вот здесь... Этот мир умрет. "Эту твердь поглотит океан, потому что горы заговорят на языке огня, небо обрушится на города и поля, и посевы взовут к матери-земле, уповая вернуться в зерна, и вернутся, и не будет ни единого колоса для серпа, и камень расколется там, где пролегла пропасть Ямэддо, и глупец тот, кто полагает эту твердь вечной".
- Когда это случится? - осторожно спросил я.
- Нескоро, ниллган... Ты успеешь выполнить свой обет, и этот император умрет своей смертью. Еще тысячу лет стоять этому городу. Пока он не провалится в прорву Эйолудзугг, как пьяный раб в яму с говном... "Родники иссякнут, но кровь напоит землю, кровью исполнится Земля Теней, погребенные восстанут и вкусят от кровавых источников и станут как живые, а те, что сожжены, сто дней будут собирать свой прах, что развеян по ветру, и сто дней отпущено тем, кто нарушил законы предков и сжег их тела, на то, чтобы припасть к престолу Эрруйема и молить о пощаде, но пощады не будет..."
- Апокалипсис, - произнес я. - Откровение Гиама-богослова. Откуда ты все это взял?
- А часто ли тебе доводилось посмотреть вокруг себя? Император безумен. Разве ты не замечал? Эти его планы раскования рабов... Что значит - "свободный труд"? Как труд может быть свободен? Без плети надсмотрщика люди обратятся в скотов! Зачем трудиться, если можно не трудиться? Вообще - зачем идти, если можно стоять, зачем стоять, если можно лежать?..
- Я хотел бы видеть надсмотрщика, который загнал тебя в Ночную Страну, - усмехнулся я.
- То, чем я занят - не труд! Это моя жизнь. Самый паршивый раб мечтал бы о таком труде... Но никто под этими звездами не уговорил бы меня даже большим пальцем левой ноги пошевелить, чтобы бросить зерно в борозду и оросить его водой во имя пропитания. Только плеть! Уж лучше я пойду воровать... Император окружен предателями. Над одним ухом предатели-жрецы, нашептывающие ему бредни о свободном труде. Над другим - предатели, замышляющие убить его, чтобы остановить. А сам он слаб и безволен. Глиняная кукла. Его давно бы уже не было, если бы не мечи ниллганов. Ваши мечи...
- Ты полагаешь, что Одуйн-Донгре прав?
- Нет, я так не полагаю. Но правитель Юга хотя бы понимает, что нельзя уговорить бегемота летать, а рыбу - рычать. Одуйн-Донгре мудрее императора. Он искуснее в словах. Ему верят люди. Поэтому он обречен. Император обречен тоже. Кто-то один из них непременно убьет другого. Может быть, погибнут оба. Убийцы постоянно кружат возле них, выжидая. Вот сейчас ты, разинув рот, слушаешь Гиама, а твоему императору вспарывают живот...
- Это не так просто, - сказал я без особой уверенности. - Наивный, фыркнул Гиам. - Окружил Солнцеликого тупоголовыми эмбонглами и думаешь, что усмирил юруйагов? Возможно, и так. Но есть еще Ночная Страна с ее Черным Воинством, о котором ты даже не подозреваешь. Есть Бюйузуо Многорукий, насылающий вургров, разрушающий умы, оседлавший самое смерть...
- Эту сказку я слышал.
- А я видел своими глазами. Вот этими! - он показал растопыренными грязными пальцами. - Тут, где мы с тобой сидим, люди могут самоуверенно почитать себя хозяевами. Но есть иные двести кругов тьмы, простирающихся до самого океана и, возможно, уходящих под его дно. Их прорыли не люди. Там один бог, один император - Бюйузуо. Не знаю, почему он медлит, почему не выходит на свет. Мальчишка Луолруйгюнр опачкался бы от одного его взгляда... "И отворятся скрытые двери, и разверзнутся потайные подвалы, и не останется дворца, дома и хижины, где бы не вскрылся ход, и всползет Древняя Смерть о ста ногах и ста руках, и пошлет впереди себя вургров, и вургр станет правителем, и направит во все концы тверди вургров править людьми, и будет так ровно сто дней, и не останется под солнцем и луной человека, в жилах которого текла бы кровь, ибо всю ее до капли выпьют вургры, и набросятся вургр на вургра, и выпьют самих себя, и пресытятся и возблюют, и вся кровь извергнется, и пресечется путь человека..." Слушай, ниллган, - сказал он, перепуганный, видать, собственными пророчествами. Умоли императора обрушить Эйолудзугг. Или затопить. Пока не поздно, а?
- Попробую, - произнес я в раздумье.
17
...ни с того ни с сего, совершенно, надо отметить, не к месту во мне просыпается профессиональное рвение. Этакий исследовательский зуд. И я уже себе не хозяин. Пока мне означенный зуд не успокоят, ни о чем ином я и слышать не могу.
- Нунка, - требую я. - А какие они, эти зигган?
Она долго молчит. Должно быть, ей интересно ощущать, как во мне булькает и вскипает нетерпение.
- Вам это действительно нужно знать именно сейчас? - наконец спрашивает злодейка.
Это не оговорка, не жеманство. Она и в самом деле абсолютно осознанно продолжает обращаться ко мне на "вы". Даже теперь.
- Просто необходимо.
- Может быть, оставим до завтра?
- Я умру от разрыва любознательности.
- Что-то на семинарах подобное рвение прежде не отмечалось, - фыркает она.
- Я исправлюсь.
- И вообще, у вас будет спецкурс по этнографии.
- Когда он еще будет!..
- А если мне просто лень?
- Разве так бывает? И потом - не кажется ли тебе, что ты манкируешь?
- Манкируешь?.. Что это значит? "Обезьянничаешь", от английского "monkey"?
- Нет, кажется, что-то французское... Дескать, отлыниваешь от обязанностей. Тебе поручено ввести меня в курс имперских дел, вот и будь любезна соответствовать.
- Ужас, как официально! - закатывает она очи. - Ну, хорошо, повинуюсь. Только учтите, сударь, что с момента моего возвращения к исполнению профессиональных обязанностей всякие вольности становятся недопустимыми.
- Ах, какие формальности! - вторю я.
Слиток раскаленного металла нехотя сползает с моей груди. Нунка блуждает по комнате в поисках пульта, который я затыркал на книжную полку, но ни за какие коврижки в том не сознаюсь. Периодически пожимает плечиками и всплескивает руками, а я на протяжении всего этого процесса с удовольствием за ней наблюдаю. Нет в Нунке клинической длинноногости наших королев красоты, как, впрочем, и мясного изобилия в кустодиевском духе. Все в ней соразмерно, ничто не в избытке, ничто не в дефиците. Упругая, теплая даже издали, на глазок, шоколадная гладь. За ней и вправду приятно наблюдать. И эгоистично при этом думать: "Вот это - мое... и это тоже..." А о том, что все это мое только на время, как бы в аренду - не думать вовсе.
Странная все-таки скотина этот русский мужик конца двадцатого века. Не задумываясь, он готов выругать "блядью" всякую женщину, чье поведение хотя бы несколько более игриво, нежели допускают домостроевские нравы, и язык его при этом не свернется в трубочку. Точно так же, без тени колебаний сам он готов окунуться в грех, стоит ему лишь слегка намекнуть на возможность такового. Но и в чужой постели, лаская чужое лоно, он совершенно искренне будет любить свою жену. И при нужде запросто сыщет миллион оправданий и доводов, чтобы отмазаться от собственной совести. Нет, насылая на людей спидовую погибель, Бог опрометчиво начал с Америки...
Наконец пульт обнаружен. Нунка бросает на меня через плечо взгляд, где поровну и недоумения и укоризны. Садится на пол и касанием коготка превращает глухую стену в экран. Я немедля покидаю свое лежбище и умащиваюсь рядом. Наши плечи соприкасаются, и я чувствую, что металл понемногу остывает.
- Вот, смотрите, - говорит Нунка.
И на экране возникают два обычных человеческих лица - мужское и женское. То есть, не вполне обычных. В них мне мерещится некая искусственность. Как в фотороботе.
- Это композитные портреты. Или обобщенные, как угодно. Они не принадлежат конкретному человеку, а представляют собой визитную карточку расы, - голос Нунки на самом деле становится суше, она перевоплощается в мастера. Несмотря на то, что продолжает сидеть нагишом на полу моей комнаты. - Но зигган - не особая, большая раса. Это контактная, промежуточная группа между европеоидной расой и экваториальной, точнее океанической ветвью последней.
- Экваториальная раса - это негры, что ли?
- В том числе. И полинезийцы, между прочим. Чьи женщины некоторыми ценителями признаны самыми красивыми в мире. У зигган светлая кожа, изредка со специфическим золотистым оттенком. Загар тут ни при чем, хотя солнце на той широте жаркое. Встречаются альбиносы, и это отклонение расценивается как знак особого благоволения богов... Зигган прекрасно сложены, выносливы и подвижны. Иначе и быть не может в обществе, где девяносто девять процентов населения добывает хлеб насущный тяжким физическим трудом. Толстяки или астеники там попросту не выживают. Средний рост мужчины - около ста семидесяти сантиметров, по тем временам порядочно... Скулы выдаются вперед, но не сильно. Нос крупный, прямой. Подбородочный выступ развит более обычного для океанической ветви, губы полные, но не вздутые. Волосы жесткие, густые. Видите, какая у мужчины пышная борода? Занятно, что цвет волос как правило светлый, от каштановых до таких, как у вас. И глаза преимущественно голубые, как у славян и скандинавов. Странно, не правда ли? Только с глазами у них вообще фантастика!
- Какой-то особенный разрез? - спрашиваю я, припомнив случайно проскользнувший у Ратмира намек еще в первую нашу с ним встречу.
- И разрез тоже. Наружные уголки ниже внутренних, "домиком". Это один из критериев отбора кандидатов на пост телохранителя, хотя и не самый существенный. Наверное, вам было бы достаточно зеркала, чтобы составить представление об их облике... Но дело в том, что белки глаз у зигган светятся!
- И у кошки светятся, - пожимаю я плечами.
- У кошки светятся зрачки. А у зигган - белки. И не обязательно в темноте. А мы не знаем, отчего это. Не было у нас до сей поры возможности обследовать ни одного зигган. Ни живого, ни мертвого.
- Почему? - немедленно интересуюсь я.
- То ли это каким-то образом связано с их пищей, - продолжает она, как бы не расслышав. - Ну, там, минеральный состав почвы... То ли в воздухе что-то рассеяно. Может быть, это какой-то атавизм, наследие особых условий обитания, хотя мы так и не смоделировали те условия, что могли бы породить подобный расовый признак.
- Сами зигган-то что об этом говорят?
- Разумеется, у них есть соответствующий миф. И, разумеется, он призван обосновать их божественную избранность и право на первородство.
- Давай его сюда, этот миф! - азартно требую я.
Нунка передергивает плечиками, сбрасывая мою руку. Она уже холодна, как айсберг в океане. Ибо сказано: никаких вольностей на работе...
- Этого я выполнить не могу, - говорит она строго. - Зигганскими мифами у нас никто не занимался.
- Как же?.. Вы заполучили доступ к сокровищам неизвестной, совершенно не изученной культуры и даже не удосужились разобраться с ее мифологией? Да ведь это же фундамент, начало начал, это и религия, и фольклор, и письменность! Чем вы тогда вообще тут заняты?!
- Извините, но об этом судить не вам, - обрывает она мой потрясенный лепет.
И я понимаю, что вот так, с налету напоролся на строго охраняемую от посторонних ушей тайну. Может быть, даже государственную. А скорее всего, некий "секрет Полишинеля", ведомый всем, кроме гостей из прошлого вроде меня.
- И вообще я хотела бы одеться, - продолжает Нунка совершенно уже ледяным тоном. - Коль скоро мы перешли к принципиально важным вопросам...
Мне это не нравится. Меня порядком раздражают ее внезапные перепады от взрывной страсти к монашеской отчужденности. Словно она ни минуты не перестает сражаться с каким-то своим, недоступным моему пониманию душевным разломом. И в ней берет верх то одна сила, то другая. И ее, в зависимости от состояния дел на фронтах, то со всего маху швыряет в мои объятия, то грубо, с мясом и кровью выдирает из них. То она - тягучая капля напалма, готового воспламениться от любой искры, то она - кусок антарктического льда, Снежная королева.
Я осторожно, крадучись, беру ее за руку. Она резко высвобождается, хочет встать. На ее и без того загорелом лице пролегли глубокие тени. Губы плотно, неприступно сомкнуты. Как будто не эти самые губы каких-то полчаса назад блуждали по моему телу, рассыпая по нему свежевыжженные клейма. Слюнявый интеллигентик Славик Сорохтин тотчас же отлез бы, закомплексовавшись по самые уши. Но давно уже во мне вызревает чужеродный эмбрион императорского телохранителя, подсаженный всевозможными гипнопедиями, вскормленный и вспоенный суровыми мастерами-меченосцами, и это воинственное, властное мое альтер-эго никакими комплексами не обременено.
- Ну хватит! - зверем рычит альтер-эго и грубо хватает надменную монахиню за обнаженную грудь.
Тугой шарик ледяной плоти оживает под моими пальцами, вялый кофейный сосок набухает горячей кровью и становится взрывателем на боевом взводе, который немедля срабатывает, и все вокруг обращается в лаву, смолу и напалм. Двое зигган, забытые, глядят на нас с экрана, и в невероятных самосветящихся их глазах мне чудится укоризна...
18
Более всего в дворцовых церемониалах мне не нравились отправления культов. Я долго не мог уяснить, в чем тут дело, пока не понял, что профессиональный интерес историка довольно глух, зато во весь голос говорит чутье ниллгана-телохранителя. Ларчик открывался довольно просто: дорога к святилищам, похороненным в недрах Эйолудзугг, обычно пролегала узкими, слабо или вовсе никак не освещенными потайными лазами, которые ничего не стоит при минимальном желании и усилии обрушить либо затопить. Всякий раз, идя с факелом в одной руке и мечом в другой впереди императора, я ощущал себя в западне. И не стрелы из-за поворота я боялся. При некотором везении можно было бы отразить ее, при полном отсутствии означенного везенья - принять в грудь... и вернуться в Землю Теней. Но медленная смерть от удушья в наглухо обрубленном с обеих сторон каменном мешке меня отнюдь не прельщала. Наиболее естественным способом избегнуть угрозы было бы запретить императору вовсе посещать все эти жертвоприношения, камлания и прочие аллегорические действа. И, само собой разумеется, этого сделать я не мог. Такой запрет шел против всех правил эпохи. Он был равноценен добровольному отказу Луолруйгюнра Первого от престола.