— Это не мне решать.
— Ну, тогда позволь мне обратиться к вашей королеве, старейшине, или как там называется главная walis-karja. Мне неизвестен ее титул.
— Unsar Modar. Наша мать. — Женщина снова призадумалась, а затем сказала: — Ладно. Пошли.
Не выпуская из рук мое оружие и свою свернутую веревку, она также взяла за поводья Велокса и потопала вниз по течению реки. Я шел рядом, очень довольный тем, что попал сюда раньше Геновефы.
Я решил расспросить свою спутницу:
— Наверняка ваша старейшина не является всем walis-karja родной матерью. Интересно, она унаследовала свою власть? Или вы ее выбрали? Как тут у вас принято? И как мне к ней обращаться?
Женщина, взявшая меня в плен, немного подумала и сказала:
— Unsar Modar правит, потому что она самая старая. Она самая старая, потому что дольше всех прожила. А прожила она так долго, потому что была самой свирепой, кровожадной и безжалостной из всех, способной убить каждую из нас по отдельности и всех вместе. Ты будешь обращаться к ней, как и мы, с почтением, с любовью, как к Modar Lubo. Матери Любви.
Я с трудом сдержал смех — уж больно это имя не соответствовало описанию, но вслух лишь поинтересовался:
— А как твое имя, сестра?
Она снова замолчала, но в конце концов сказала, что ее зовут Гхашанг. Я заметил, что никогда прежде не слышал подобного имени, поэтому амазонка объяснила мне, что оно означает «Красавица», и снова я едва сдержался, чтобы не расхохотаться.
Теперь к нам стали присоединяться другие женщины: они появлялись из-за прибрежных деревьев, или спускались с них, или приезжали из чащи леса верхом на неоседланных маленьких, косматых, каких-то унылых лошадках. Все амазонки неизменно издавали при виде меня и Велокса хриплые вопли и скрипучими голосами задавали вопросы Гхашанг. Но она, гордая тем, что привела в лагерь пленницу, отказывалась отвечать и только знаком приглашала их присоединиться к нам. Все эти женщины, даже самые молоденькие, выглядели такими же «Красавицами» и сильно смахивали на массивных диких коров, которых называют зубрами.
К тому времени, когда мы добрались до жилья амазонок, Гхашанг и я уже возглавляли процессию из восьми или десяти женщин. Вряд ли это место можно назвать деревней или даже лагерем. Это была всего лишь широкая лесная поляна с рассыпанными в разных местах кругами кострищ, обложенными кое-как черными камнями. Повсюду валялись спальные мешки, разложенные на подстилках, набитых еловыми лапами, разная утварь и орудия труда, растянутые на обручах шкуры и куски сбруи, ножи, обглоданные кости и другие остатки еды.
С двух или трех стволов деревьев свисали сине-красные туши для будущих трапез, над ними вились мухи. Очевидно, женщины не нуждались в надежном жилище или же просто не могли возвести его, потому что здесь не было даже палаток или навесов. Я еще никогда не видел такой убогой общины, как эта. Честное слово, даже гунны по сравнению с ними выглядели утонченными и цивилизованными.
Здесь было еще десять или двенадцать женщин, несколько девушек, таких молоденьких, что у них еще не выросла грудь, и с полдюжины детей, ковылявших или ползающих поблизости. Ребятишки были совершенно голыми и грязными, я увидел, что все они были исключительно женского пола. У девушек кожа еще не успела загрубеть, и они не обросли мышцами, но при этом, как ни печально, их тела уже были похожи на луковицы. Vái, да у гуннов женщины были красавицами по сравнению с этими. И я, Веледа, вне всяких сомнений, сияла здесь подобно золотому самородку в хлеву.
Было бы логично ожидать, что эта стая горгон будет разинув рот — и с превеликой завистью — пялиться на мое прекрасное лицо и стройную фигуру. Однако, даже будь я невероятно самонадеянной и дерзкой женщиной, прием, который оказали мне walis-karja, показался бы мне просто унизительным. Они уставились, да, с восхищением, но вот только не на меня, а на моего скакуна. На меня они бросили только несколько взглядов, полных неодобрения, почти отвращения, и тут же отвели глаза, словно увидели создание настолько мерзкое, что оно вызвало тошноту у нормальных людей. Ну, по их меркам я таким и был. Как явствовало из имени моей новой знакомой, здесь существовали иные стандарты красоты.
Те, кто слышал об отвращении амазонок к мужчинам, могут подумать, что они представляли собой общество sorores stuprae, которые получают удовольствие только от общения с себе подобными. Но вскоре я узнал, что это не так. Хотя у них присутствовали все женские органы, они были совершенно равнодушны к сексу, не только не интересовались плотскими отношениями, но отвергали само упоминание о них. Немного удивляло, что амазонки представляли себе идеальных walis-karja столь отвратительными, бесформенными, непривлекательными, вызывавшими отвращение не только у мужчин, но и у женщин. Поначалу я не знал причин того, почему они избрали такой путь, но постепенно понял, что единственным странным существом в этом сообществе являлась Веледа. Я боялся даже думать о том, что было бы, узнай они, кто я такой на самом деле.
Гхашанг привязала моего коня, а затем повела меня к старейшине. Многие из ее сестер последовали за нами за завесу из деревьев, которые скрывали расположенную рядом поляну поменьше. Это был «дворец» под открытым небом их Матери Любви. Хотя он был почти точно так же завален остатками пищи и всевозможным мусором, но мог похвастаться двумя предметами, которые можно было бы назвать мебелью. Над спальной подстилкой старухи свисала крыша из поношенной оленьей шкуры, растянутой между двумя суками. А в центре этой поляны находился грубо выструганный из огромного ствола дерева «трон», который уже начал гнить и был покрыт лишайником. Modar Lubo сидела на нем в весьма внушительной позе, едва ли не полностью скрывая «трон» своим телом. Я тут же поверил, что эта женщина самая старая из walis-karja и, без сомнения, самая ужасная.
Если все ее дочери были такими же уродливыми, как зубры, то ее можно было легко принять за одного из сказочных драконов, о которых любят толковать язычники. Modar Lubo была вся в морщинах и пятнах, как и у всякой старухи. Однако складки ее кожи напоминали чешую ящерицы и были покрыты бородавками и наростами, а ее плоские старые груди выглядели такими же твердыми, как пластины доспехов. Ногти на пальцах рук и ног были длинными, словно когти, а немногие сохранившиеся зубы напоминали клыки. Она была гораздо выше, толще и волосатее своих дочерей. Кроме седой, покрытой перхотью рогожи на голове с обеих сторон рта у этой жуткой старухи торчали волосы, напоминающие усы у рыбы-сома. Хотя она не извергала, подобно дракону, из пасти огонь, ее дыхание было таким тошнотворным, что могло отшвырнуть любого противника на восемь шагов.
Остальные женщины лишь бросали на меня вопросительные взгляды. Эта смотрела злобно и с неприязнью слушала, как я представился и начал было повторять сказку, которую уже изложил Гхашанг. Я успел сказать лишь несколько слов, когда старуха прорычала нечто напоминающее вопрос:
— Zaban ghadim, balad-id? — Когда же я посмотрел на нее беспомощно, она спросила на готском: — Ты не говоришь на старом языке?
Это привело меня в еще большее замешательство, и я смог только сказать:
— Я же как раз и говорю на старом языке. Так же как и ты, Modar Lubo.
Она презрительно скривила губы, так что стали видны клыки, и фыркнула:
— Горожанка, что с нее взять! — И царственным жестом махнула своей лапой, чтобы я продолжил рассказ.
Я так и сделал, снабдив множеством подробностей ту историю, которую поведал Гхашанг, приписав все возможные мерзости своему вымышленному супругу. Особенно я упирал на то, что чувствовал себя оскверненной не только в первый раз, но всегда, когда этот негодяй заявлял о своих супружеских правах. Вдохновенно сочиняя для амазонок все эти небылицы, я постарался как можно ниже опустить голову, чтобы Мать Любовь не заметила у меня на шее ожерелье Венеры: вдруг она знала, что оно означает. Описав своего мнимого супруга как настоящее чудовище, жестокое и похотливое, я сказал в заключение:
— Я прошу убежища у тебя и твоих дочерей, Modar Lubo, и прошу также твоей защиты, потому что этот отвратительный человек не расстанется так легко с сосудом, в который с таким наслаждением вливал соки своей похоти. Он способен прийти за мной.
Старуха слегка изменила позу на своем троне и прорычала раздраженно:
— Ни один мужчина в здравом рассудке не сунется сюда.
— Акх, ты его не знаешь, — сказал я. — Он может прийти переодетым.
Мать Любовь фыркнула, совсем как дракон, и с неверием произнесла:
— Переодетым? Ты в своем уме?
Я повесил голову, отчаянно пытаясь вызвать румянец на своем лице.
— Я страшно смущена, даже не знаю, как и сказать тебе об этом, Modar Lubo. Но он… иногда силой заставлял меня играть в отвратительную игру — будто он моя жена, а я его муж. Он ложился и заставлял меня залезать на него и…
Мать Любовь фыркнула, совсем как дракон, и с неверием произнесла:
— Переодетым? Ты в своем уме?
Я повесил голову, отчаянно пытаясь вызвать румянец на своем лице.
— Я страшно смущена, даже не знаю, как и сказать тебе об этом, Modar Lubo. Но он… иногда силой заставлял меня играть в отвратительную игру — будто он моя жена, а я его муж. Он ложился и заставлял меня залезать на него и…
— Вот мерзость-то! Тьфу! Замолчи! — Она и все остальные женщины беспокойно задвигались и начали корчить рожи. — В любом случае вряд ли он сможет убедительно изобразить женщину!
— Мой супруг весьма преуспел в изменении внешности, он — transvestitus muliebris[42], если ты знаешь, что это такое. Он переодевался в мои одежды. И мог в таком виде обмануть кого угодно. Он даже заставил нашего львивского лекаря вырезать ему на груди карманы, куда он клал мягкие тряпочки… здесь… и здесь…
Я сделал глубокий вдох, чтобы увеличить свои груди, а затем помял их пальцами, дабы продемонстрировать, что они были настоящими. Маленькие глазки старой драконихи расширились почти до размеров человеческих глаз, то же самое произошло и с остальными walis-karja, которые собрались вокруг нас.
Я вздохнул и добавил:
— Он даже выходил на улицу в таком виде, и незнакомцы часто принимали его за женщину.
— Мы его не примем! Правда, дочери? — Все тут же утвердительно закивали своими коровьими головами. — Как бы по-женски он ни выглядел и ни вел себя, он не сможет пройти простое испытание, когда на нем выжгут клеймо. Воск плавится. Воск горит.
Ее дочери оживленно закивали и закричали:
— Bakh! Bakh!
Я так понял, что это слово обозначало у них одобрение, поэтому присоединился к ним.
— Macte virtute![43]
— Но ты, — сказала Мать Любовь, снова вперив в меня свой страшный взгляд. — Что ты можешь нам предложить? Кроме своей прекрасной лошади и красивых латинских фраз?
— Я не всегда была горожанкой, — сказал я. — Я умею охотиться, ловить рыбу, ставить капканы…
— Но ты слишком худенькая и к тому же не сможешь выполнять работу на холоде и нырять за жемчужницами. Тебе следует нарастить побольше плоти на своих тонких костях. Позаботься об этом. А теперь скажи, как много ты знаешь о нас, walis-karja?
— Ну… я слышала кучу историй. Но не знаю, какие из них правдивы.
— Ты должна выучиться. — Она сделала знак одной из женщин. — Это Морг, наша ketab-zadan — или, как бы ты сказала, исполнительница древних песен. Она будет сегодня петь для тебя. Так начнется твое обучение нашему старому языку.
— Так, значит, мне позволено у вас остаться?
— Пока. Надолго ли, там будет видно. Скажи, у тебя есть дети во Львиве?
Это удивило меня, но я честно ответил:
— Нет.
— Ты бесплодна?
Я подумал, что лучше будет свалить все на мужа.
— Вполне возможно, что бесплоден мой супруг, Modar Lubo… Учитывая его извращения и…
— Ладно, посмотрим. — Она обратилась к женщине, которая захватила меня в плен: — Гхашанг, этим займешься ты. Пошли весточку уйгурам, передай, что нам срочно нужен Служитель. Как только мужчина здесь появится, отдай ему эту женщину. — Мне она сказала: — Ты пройдешь обряд посвящения, и если забеременеешь, то останешься насовсем.
Это показалось мне довольно суровым посвящением — заставить женщину, которая сбежала от похотливого супруга, возлечь с незнакомцем. Причем не с кем-нибудь, а с желтокожим, кишащим паразитами, ужасным, словно гунн, уйгуром. Но я ничего не сказал, только склонил голову в знак согласия.
— Хорошо. Тогда ты свободна. А теперь все подите прочь. Ваша Мать желает отдохнуть.
Со страшным усилием старуха поднялась с «трона» и, тяжело ступая, добралась до своей подстилки. Теперь, когда она освободила большое кресло, я смог увидеть, что оно покрыто кожей, вымазанной краской: это, очевидно, означало орнамент. Хотя кожа была изношенной, потертой и обтрепанной по краям, она выглядела слишком нежной и мягкой, чтобы быть шкурой какого-либо животного, это была кожа человека.
* * *Гхашанг вернула мне мой пояс с мечом и ножом и показала свободное место на поляне, где я могла положить свой спальный мешок и вьюк. Остаток дня я провел следующим образом.
Моим новым сестрам все еще, казалось, неловко было смотреть мне в лицо, да к тому же не все они свободно говорили на готском, чтобы общаться со мной, но амазонки страшно заинтересовались, с какой целью толстая веревка обхватывала круп моего Велокса. Поэтому я запрыгнул на коня и показал, для чего она служит. Затем, одна за другой, амазонки попытались проделать это сами. Разумеется, такие толстые женщины не могли легко запрыгнуть в седло, они забирались на него, словно это было дерево. Однако, сев верхом, walis-karja могли цепляться за веревку пальцами ног лучше меня. Женщины были удивлены и обрадованы, когда поняли предназначение этого приспособления, некоторые сразу стали делать ножные веревки для своих лошадей. Однако вскоре выяснилось, что никто из walis-karja не знал, как соединить веревку, поэтому я некоторое время посвятил их обучению этому навыку.
Точно так же я заинтересовался их тихим оружием, sliuthr. Его было довольно просто сделать, и тот узел, который женщины завязывали в петлю, тоже выглядел довольно простым. Они могли набросить петлю на ствол дерева или ногу ползающего ребенка и крепко затянуть ее вокруг цели. Но когда это попытался повторить я, то проделал все настолько неумело и неуклюже, что они дружно рассмеялись. (Это было не столько унизительно, сколько мучительно, потому что их смех резал ухо.) Однако я сумел придумать, как усовершенствовать их sliuthr — вплетя в конец веревки узелок и продев в петлю всю веревку, вместо того чтобы завязывать грубый двигающийся узел. Когда я сделал один такой и женщины испытали его, они обнаружили, что теперь веревка скользит лучше и ее можно бросать еще тише. После этого амазонки перестали надо мной смеяться. Они даже вручили мне sliuthr, с которым я мог бы уйти и потренироваться в одиночестве, без того, чтобы меня смущали.
Развлекаясь таким образом, я обдумывал все, что уже успел узнать о walis-karja. Они использовали sliuthr в качестве оружия. Их Мать Любовь покрыла свое «судное место» кожей, которая была снята с человека. Другими словами, эти женщины унаследовали от древних готов по крайней мере две вещи. Во-первых, мне вспомнилась легенда о том, что когда-то очень давно, во время переселения готов, некоторые из женщин выказали себя столь невыносимыми, что их силой изгнали из отряда. Казалось, логично было сделать вывод, что те женщины умудрились выжить самостоятельно, остались здесь, сохранили старые обряды и традиции и так никогда и не переняли ремесел и милосердия, присущих более поздним готам, walis-karja были их прямыми потомками. Если так, то я могу понять, почему те древние готы изгнали прапрапра-бабушек нынешних. Легенда утверждает, будто первые женщины были злобными ведьмами haliuruns, но, по-видимому, они были всего лишь такими же отвратительными, как и их прапраправнучки.
Старинные песни могли подтвердить мою теорию, это была настоящая история, но оставался все-таки один вопрос. В чем заключалась причина того, что эти женщины совершенно растеряли свою сексуальность? Те давние изгнанницы могли быть, если верить легенде, настолько возмущены тем, что с ними сделали, что поклялись впредь обходиться без мужчин. Но их теперешние потомки не просто сохраняли верность той клятве; они, похоже, вдобавок избавились от всех женских инстинктов и достоинств.
Плохо, что они были довольны тем, что стали толстыми и уродливыми, а уж до чего мерзко звучали их голоса.
Я встречал множество мужчин, в чьих голосах слышался металл, однако бо́льшая часть женщин, которых я знал, говорили сладкими серебристыми голосками. А у этих walis-karja, молодых и старых, голоса были резкими, грубыми, трубными. Столь же неженственными выглядели их лень и неряшливость. Они жили в такой грязи, которая бы ужаснула любую нормальную женщину. Они не мыли своих детей, хотя до реки было рукой подать. Они одевались в шкуры, потому что забыли исконно женские ремесла — прядение, ткачество, шитье — или же так и не научились им.
И наконец, когда амазонки позволили мне присоединиться к ним за nahtamats, я обнаружил, что они даже не умеют готовить. Мне дали порцию внутренностей какого-то непонятного животного, чуть теплых и почти совершенно сырых, а также месиво из какой-то зелени. Еду положили на лист дерева, потому что эти женщины не знали, как печь хлеб или лепешки. Я проворчал, что даже я смогла бы приготовить лучше, и Гхашанг услышала это. Она сказала, что моя очередь обязательно наступит, потому что никто из сестер не любит эту работу.
После того как все мы поели, женщины доставили себе еще одно из немногих доступных им удовольствий. Я уже наблюдал подобное. На тлеющие угли костров они насыпали высушенные листья hanaf, а затем, накинув на грубый очаг шкуры, стали по очереди засовывать головы под навес, чтобы вдохнуть в себя дым. Даже ребятишки так делали, а некоторые женщины взяли на руки совсем маленьких, чтобы они тоже могли принять в этом участие. Hanaf оказал на амазонок разное воздействие, но никто из них не стал от этого лучше. Некоторые начали кружиться в темноте, другие грузно отплясывали, третьи несвязно и громко заговорили своими медными голосами, а четвертые просто упали на землю и захрапели. Да уж, подобное развлечение не делало чести walis-karja. Только несколько из нас воздержались: я, потому что не собирался терять голову, четверо или пятеро женщин, которые в ту ночь стояли на страже, устроившись на верхушках росших поблизости деревьев, и еще одна, по имени Морг, потому что Мать Любовь велела ей петь мне старинные песни.