Я стояла, не шевелясь и задержав дыхание, не двигая ни единой мышцей. Держала рот на замке и сохраняла тишину.
— Вот только, — сказала она с колебанием во взгляде, — мне показалось…
— Да?
— Мне показалось, что я слышала шаги в зале. Я как раз посмотрела на настенные часы, и взгляд слегка притупился из-за света над плитой. Я выглянула наружу и увидела…
— Вы помните, во сколько?
— Было двадцать пять минут восьмого. Мы накрывали чай к восьми часам, и этим большим электрическим чайникам надо много времени, чтобы закипеть. Как странно, что ты спрашиваешь. Тот милый юный полицейский — как его зовут? — невысокий блондин с ямочками и приятной улыбкой?
— Детектив-сержант Грейвс, — подсказала я. — Кого вы увидели?
— Да, он, детектив-сержант Грейвс. Забавно, правда? Он задал мне тот же вопрос, и я ответила ему так же, как отвечу тебе.
— И как?
— Это была жена викария — Синтия Ричардсон.
25
Синтия, мстительница с мышиным лицом! Мне следовало бы знать! Синтия, скупо раздающая благодеяния в приходе Святого Танкреда рукой Ирода. Я легко могла представить, как она берет на себя задачу покарать Руперта, отъявленного бабника. Приходской зал — часть ее королевства; запасной ключ к дверям на сцену висит на гвозде в кабинете ее мужа.
Как она могла завладеть пропавшим велосипедным зажимом викария, оставалось тайной, но не мог ли он все это время быть в доме священника?
По его собственному признанию, рассеянность викария становилась проблемой. Отсюда выгравированные инициалы. Может, в минувший четверг он уехал из дома без зажима и порвал низ брюк, потому что не воспользовался зажимом.
Подробности не важны. В одном я была уверена: в доме священника происходит больше, чем видит глаз, и, что бы это ни было (муж танцует голышом в лесу и так далее), вероятно, Синтия в центре этого.
— О чем ты задумалась, детка? — Голос мисс Паддок нарушил мои размышления. — Ты вдруг так притихла.
Мне нужно было время, чтобы разобраться, и нужно было сейчас. Вряд ли мне подвернется второй шанс проникнуть в глубины познаний мисс Паддок о деревне.
— Мне… мне вдруг стало нехорошо, — сказала я, цепляясь за край стола и опускаясь на стул с проволочной спинкой. — Может, из-за вашей бедной обожженной руки, мисс Паддок. Запоздалая реакция, вероятно. Легкий шок.
Допускаю, временами я себя ненавижу за подобные хитрости, но я не могла сейчас больше ничего придумать. Судьба, в конце концов, швырнула меня в это, вот пусть она и несет ответственность.
— Ой бедняжечка! — сказала мисс Паддок. — Оставайся тут, а я принесу тебе чашечку чаю и сконс. Ты же любишь сконсы, верно?
— Я л-люблю сконсы, — ответила я, внезапно припоминая, что жертвы шока должны дрожать и трястись. К тому времени, как она вернулась со сконсами, мои зубы стучали, как кусочки мрамора в кувшине.
Она убрала вазу с ландышами (Convallaria majalis), сдернула скатерть с соседнего стола и закутала мне плечи. Когда сладкий аромат цветов донесся до моих ноздрей, я с удовольствием припомнила, что в этом растении содержится адское варево кардиотонических гликозидов, включая конваллотоксин и глюкоконваллозид, и что даже вода, в которой постояли эти цветы, ядовита. Наши предки называли этот цветок слезами Девы Марии или лестницей на небеса и имели на то причины!
— Ты не должна замерзнуть, — заботливо кудахтала мисс Паддок, наливая мне чашку чая из громоздкого самовара.
— Похоже, Петр Великий теперь хорошо себя ведет, — заметила я с рассчитанной дрожью и кивком в сторону сверкающей громадины.
— Временами он очень дерзок. — Она улыбнулась. — Это все потому, что он русский, полагаю.
— Он правда русский? — спросила я, наливая воды.
— От его безупречных макушек, — сказала она, указывая на двухголового орла, функционировавшего в качестве крана для горячей воды, — до по-королевски круглого дна. Его изготовили братья Мартынюки, знаменитые серебряных дел мастера из Одессы, и говорили, что некогда им пользовались, чтобы готовить чай для царя Николая и его несчастных дочерей. Когда после революции город заняли красные, младший из Мартынюков, Владимир, которому было тогда всего шестнадцать, завернул Петра в волчью шкуру, привязал к тележке и пешком убежал с ним — пешком! — в Голландию, где открыл магазин на одной из мощенных булыжником улочек Амстердама и переделал свое имя на ван дер Маартен.[86] Петр, — сказала она, легко, но ласково похлопав самовар, — был его единственным имуществом, кроме тележки, разумеется. Он планировал сколотить состояние, изготовляя бесчисленные копии и продавая их голландским аристократам, которые, как говорили, без ума от русского чая.
— А как на самом деле? — спросила я.
— Не знаю, — ответила она, — и Владимир тоже не узнал. Он умер от инфлюэнцы во время Великой эпидемии 1918 года,[87] оставив магазинчик со всем содержимым своей домовладелице, Маргрит ван Рийн. Маргрит вышла замуж за фермера из Бишоп-Лейси Артура Элкинса, воевавшего во Фландрии, и он привез ее с собой в Англию вскоре после окончания Первой мировой войны. Артур погиб в 1924 году, когда на него обрушилась заводская труба, а Маргрит умерла от шока, когда ей принесли это известие. После ее смерти мы с сестрой обнаружили, что она завещала нам Петра Великого, и нам ничего не оставалось, кроме как открыть чайную Святого Николая. Двадцать пять лет назад это было, и, как видишь, мы до сих пор здесь. Он очень темпераментный старый самовар, видишь ли, — добавила она, сделав жест, будто собирается погладить его серебряный бок, но сдержавшись. — Конечно, он ужасный старый мошенник. О, он плюется водой, и временами случаются короткие замыкания, но в глубине у него золотое сердце — или, по крайней мере, серебряное.
— Он чудесный, — сказала я.
— Можно подумать, он не знает! Ну-ну, я говорю о нем так, будто он кот. Когда Грейс была с нами, она, бывало, звала его Тираном. Представить только! «Тиран хочет, чтобы его отполировали», — говорила она. «Тиран хочет, чтобы ему почистили электрические контакты».
— Грейс? — переспросила я.
— Грейс Теннисон. Или Ингльби, как теперь ее фамилия.
— Грейс Ингльби работала здесь?
— О да! Пока не вышла замуж за Гордона, она была нашей лучшей официанткой. Глядя на нее, не подумаешь так, но она была сильна, как бык. Нечасто такое бывает с такими миниатюрными созданиями. И ее никогда не ставил в тупик Петр со своими фокусами. Как бы он ни сверкал и ни плевался, Грейс никогда не боялась засучить рукава и как следует покопаться в его внутренностях.
— Похоже, она очень умна, — заметила я.
— Так и есть, — рассмеялась мисс Паддок. — И даже больше. Не удивительно! Один из наших завсегдатаев, кажется, это был командир эскадрильи королевских ВВС, по секрету поведал, что у Грейс самый высокий коэффициент интеллекта, который ему когда-либо встречался «у прекрасного пола», как он выразился: что, если бы люди из отдела особых операций не сманили ее заниматься секретной работой, она бы могла провести остаток войны, устанавливая радиоаппаратуру на «спитфайрах».
— Секретной работой? — выдохнула я. При мысли о Грейс Ингльби, занимающейся чем-то еще помимо сидения съежившись в башне голубятни, словно пленная дева в ожидании того, что ее спасет сэр Ланселот, хотелось смеяться.
— Разумеется, она ни слова не выболтала на эту тему, — мисс Паддок понизила голос так, как часто делают люди, говорящие о войне. — Им не разрешается, знаешь ли. Но теперь мы редко ее видим. После трагедии с ее маленьким мальчиком…
— Робином, — сказала я.
— Да. С тех пор она замкнулась в себе. Боюсь, она теперь совсем не та смешливая девушка, которая, бывало, ставила Петра на место.
— А Гордон тоже был сотрудником отдела особых операций? — спросила я.
— Гордон? — Она рассмеялась. — Боже упаси, нет. Гордон родился фермером и фермером умрет, как написал Шекспир, или это был Гарри Лодер, или Джордж Формби, или кто-то в этом роде. Моя память вся в червоточинах, и твоя тоже будет, со временем.
Я не могла придумать что сказать и сразу же увидела, что она думает, будто бы обидела меня.
— Но это будет еще не скоро, детка. Нет, я уверена, что твоя память будет еще крепка, когда мы все будем в могилах.
— Вы видели миссис Ингльби в последнее время? — спросила я.
— Только в субботу вечером в приходском зале. Конечно, у меня не было возможности перекинуться парой слов, сначала голова была занята нашим маленьким музыкальным номером. А остаток вечера — это такой кошмар, не правда ли: смерть этого бедного человека, кукла с лицом Робина. Не знаю, о чем думал Гордон, когда привел Грейс, ведь она так уязвима. Но ведь тогда он не знал, верно?
— Да, — сказала я. — Думаю, не знал.
— Да, — сказала я. — Думаю, не знал.
Когда я двинулась в сторону Букшоу, уже перевалило за обеденное время. К счастью, мисс Паддок завернула в бумагу парочку намазанных маслом сконсов и настояла, чтобы я положила их себе в карман. Я грызла их, крутя педали и погрузившись в размышления.
В конце главной улицы дорога делала мягкий поворот на юго-запад, огибая кладбище Святого Танкреда.
Если бы я не глянула направо, я бы его не заметила: фургон «остин» с надписью «Куклы Порсона» золотыми буквами на боку, припаркованный около приходского зала. Шины «Глэдис» занесло в пыли, когда я надавила на ручной тормоз.
Когда я подъехала, Ниалла паковала всякую всячину внутри фургона.
— Вы его завели! — закричала я.
Она бросила на меня взгляд, как будто увидела собачьи какашки в каше, и продолжила сборы.
— Это я, Флавия, — сказала я. — Вы меня уже забыли?
— Убирайся, маленькая предательница, — отрезала она. — Оставь меня в покое.
На миг я подумала, что снова оказалась в Букшоу и говорю с Фели. Именно так меня прогоняли тысячу раз, и, кстати, я это пережила. Я решила стоять на своем.
— Почему? Что я вам сделала?
— О, прекрати, Флавия. Ты знаешь это так же хорошо, как и я. Ты сказала полиции, что я в Букшоу. Они подумали, что я прячусь или сбежала, или как ты это называешь.
— Я не делала ничего подобного! — возразила я. — Я не видела полицейских с тех пор, как мы столкнулись в каретном сарае.
— Но только ты знала, что я там.
Как всегда случается, когда я злюсь, мой ум начинает работать с кристальной ясностью.
— Я знала, что вы там, Доггер знал, что вы там, и миссис Мюллет тоже — итого, трое.
— Не могу поверить, что Доггер донес на меня.
— Миссис Мюллет тоже не стала бы, — сказала я.
Бог мой! Я что, вступаюсь за миссис Мюллет?
— Пусть она ужасная сплетница, но она не злая, — сказала я. — Она бы никогда вас не выдала. Инспектор Хьюитт приезжал в Букшоу — возможно, чтобы задать мне еще пару вопросов по поводу субботнего вечера, — и случайно заметил, как вы шли от каретного сарая в кухню. Вот и все. Уверена в этом.
Я видела, что Ниалла обдумывает мои слова. Я ужасно хотела взять ее за плечи и хорошенько встряхнуть, но приходилось помнить, что на ее эмоции влияет буря гормонов: грозные тучи водорода, азота, кислорода, углерода и серы, комбинирующиеся и рекомбинирующиеся в вечном танце жизни.
Это почти заставило меня простить ее.
— Вот, — сказала я, эффектно доставая пудреницу-бабочку из кармана и протягивая ей. — Думаю, это ваше.
Я обвила себя руками в предвкушении волны благодарности и хвалы. Но ничего подобного.
— Спасибо, — сказала Ниалла и убрала пудреницу в карман.
Спасибо? Просто спасибо? Вот нахалка! Я ей покажу, притворюсь, что она меня не обидела, притворюсь, что мне все равно.
— Не могу не заметить, — небрежно произнесла я, — раз вы пакуете фургон, это означает, что Берт Арчер отремонтировал его и вы скоро уедете. Поскольку инспектора Хьюитта нигде не видно, предполагаю, это значит, что вы можете свободно ехать.
— Свободно? — повторила она и сплюнула в грязь. — Свободно? Викарий дал мне четыре фунта шесть шиллингов и восемь пенсов за спектакль. Счет Берта Арчера составляет семь фунтов десять шиллингов. Только потому, что викарий замолвил за меня слово, что хочет отпустить меня в Овертон, чтобы я заложила, что смогу. Если ты называешь это «свободно», тогда я свободна. Это у маленькой мисс Набоб, которая живет в усадьбе размером с Бекингемский дворец, все чертовски хорошо, и она может умничать. Так что думай что хочешь, но убирайся к черту со своим покровительством!
— Ладно, — сказала я. — Я не хотела. Вот, возьмите, пожалуйста.
Я снова покопалась в кармане и выудила монетку, которую тетушка Фелисити всучила Доггеру, думая, что это шиллинг. А Доггер в свою очередь подсунул ее мне в карман, полагая, вероятно, что я вскоре потрачу ее на мятные пластинки в лавке мисс Кул.
Я протянула ее Ниалле, которая неверяще уставилась на него.
— Четырехпенсовик! Чертов четырехпенсовик!
Слезы покатились по ее щекам, когда она зашвырнула его в траву.
— Да, это всего лишь четырехпенсовик, — сказала я. — Но это четырехпенсовик для великопостной милостыни. Эти монеты королевский монетный двор выпускает, чтобы монарх раздавал их…
— Будь проклят монарх! — завопила она. — И будь проклят монетный двор!
— …в Страстной четверг. Они довольно редкие. Если я припоминаю, Берт Арчер собирает монеты, и думаю, что великопостного четырехпенсовика будет более чем достаточно, чтобы заплатить за фургон.
Со всем величавым достоинством, которое я смогла изобразить, я взяла «Глэдис» за рукоятки и покатила домой. Когда я оглянулась, Ниалла ползала на четвереньках по кладбищенской траве, и я не могла понять, слезы, которые она утирала, были слезами злости или счастья.
26
— Все в порядке, Доггер, — сказала я, — дело в шляпе.
Я нашла его в кладовке дворецкого, где он начищал туфли отца.
Обязанности Доггера в Букшоу менялись в зависимости от его самочувствия, его участие в повседневной жизни увеличивалось и уменьшалось, очень напоминая цветные шарики в термометре Галилея, которые плавают на разных уровнях в стеклянном цилиндре в зависимости от температуры. То, что он занимался туфлями, было хорошим знаком. Это ясно указывало, что он снова продвинулся от садовника до дворецкого.
Он поднял взгляд от своего занятия.
— Правда? — спросил он.
— Будь добр, вернись мысленно к вечеру субботы в приходском зале. Ты сидел рядом со мной и смотрел «Джека и бобовое зернышко», когда вдруг за сценой пошло что-то не так. Руперт падает замертво, и через несколько минут ты говоришь мне, что опасаешься, что мы видели убийство. Как ты узнал? Откуда ты узнал, что это не несчастный случай?
Этот вопрос глодал мое подсознание, словно крыса веревку, но до сего момента я полностью этого не осознавала.
Доггер подышал на верх отцовских полковых «полувеллингтонов», перед тем как ответить, с любовью наводя последний лоск на блестящую черную поверхность рукавом рубашки.
— Обстоятельства свидетельствовали против этого, — сказал он. — Мистер Порсон был перфекционистом. Он сам изготовил все свое оборудование. Кукольник работает в темноте. Здесь нет места для ошибки. Обтрепавшийся электрический провод даже не обсуждается.
— Он не обтрепался, — заметила я. — Я видела его, когда была за сценой с инспектором Хьюиттом. Изоляцию срезали.
— Я бы удивился, если бы это было не так, — сообщил он.
— Поздравления по поводу блестящей дедукции, — сказала я, — хотя мне этот вывод в голову не пришел.
Определенно не пришел потому, что женский мозг работает иначе.
С высоты птичьего полета мужской мозг, должно быть, выглядит очень похожим на каналы Европы, с мыслями, буксируемыми тяжело бредущими по берегу ломовыми лошадьми. Нет никакого сомнения, что, несмотря на дождь и слякоть, они достигнут пункта назначения, просто следуя череде соединяющихся дорог.
Но женский мозг, исходя даже из моего скудного опыта, больше напоминает обширное, кишащее живностью болото, но болото, которое тут же узнает, когда незнакомец всего лишь омочит носок ботинка в его водах. Люди, обсуждающие этот феномен, именуют его «женской интуицией».
Хотя я сделала то же самое умозаключение, что и Доггер, я пришла к нему совсем другим путем.
Во-первых, хотя было очевидно, что Руперта убили за то, что он причинил зло какой-то женщине, думаю, что я почти с первой секунды его смерти знала, что убийца не Ниалла.
— В тот миг, когда он рухнул на сцену, — сказала я, — Ниалла вскочила на ноги и бросилась к нему. Ее первым, и автоматическим, движением было помочь ему.
Доггер потер подбородок и кивнул.
— Но она заставила себя остановиться, — продолжила я, — как только увидела дым и искры. Она быстро поняла, что прикосновение к любой части его тела может означать немедленную смерть. Для нее — и ее ребенка.
— Да, — сказал Доггер, — я это тоже заметил.
— Следовательно, Ниалла не убийца.
— Полагаю, вы вполне можете вычеркнуть ее из вашего списка, — подтвердил Доггер.
Только на полпути к ферме «Голубятня» я поняла, как же я устала. Я встала до рассвета и с тех пор из кожи вон лезла. Но время имело значение: если я не окажусь там раньше инспектора Хьюитта, я не узнаю ужасающие подробности, пока не прочитаю о них в «Новостях мира».[88]
На этот раз, вместо того чтобы пересекать реку позади церкви, я решила поехать в объезд по дороге в Хинли и добраться до фермы с запада. Таким образом я получу возможность осмотреть местность с высоты и к тому же смогу держаться под прикрытием леса Джиббет. Теперь, когда петля затягивалась, так сказать, не стоит подвергать себя опасности наткнуться на засаду хладнокровного убийцы.