Конь мчится, обезумев, быстрее зайца, Тангейзер оглянулся и увидел на Диком Охотнике посеченные во многих местах доспехи старинного образца, а за ним мчатся призраки с кровоточащими доныне ранами.
Глава 10
У чудовищного коня из-под копыт при каждом ударе о землю вырываются целые снопы искр, а из ноздрей бьет яростное красное пламя, особенно яркое в ночи при этом призрачном лунном свете.
– Господи, – взмолился Тангейзер, – защити и помилуй!.. И прости, что так поздно о тебе вспомнил…
Он все косился на Дикого Охотника, что догоняет с каждым скоком, тот снова протрубил в рог, огромный и даже с виду древний, с вырезанными рунами и серебряной окантовкой. Даже цепочку из серебра Тангейзер успел рассмотреть в смертной тоске и понимании, что уж не убежать, не скрыться, не исчезнуть…
Чудовищные белые псы начали обгонять Дикого Охотника, но пока не набрасывались на скачущего коня и прижавшегося к нему человека, словно ждали сигнала, и их хозяин, что уже мог бы догнать жертву, еще раз протрубил в рог…
Деревья расступились, Тангейзер увидел впереди гору в виде продолговатого гроба, конь несется прямо к ней, но там не спастись…
…и вдруг лунный свет выхватил щель, в которую может протиснуться человек, а глубина тени подсказала Тангейзеру, что трещина уходит в гору, там может быть грот, а то и пещера…
Конь домчался до горы, Тангейзер спрыгнул на ходу, упал, перекувыркнулся трижды, но трещина прямо перед ним, и он, сильно хромая, вбежал в щель и торопливо начал протискиваться дальше и дальше.
Как он и надеялся, щель вскоре расширилась, он вошел в небольшую пещеру, но ход повел в глубину, и в страхе перед преследованием он заторопился уйти как можно дальше от погони, ибо если не сам Дикий Охотник, то могут догнать его псы…
Ниже еще одна пещера, ему почудились голоса, восклицания, но прислушался в страхе и понял с облегчением, что там просто шумит вода подземного ручья.
Спустившись еще, увидел целый поток, что свободно бежит из щели в далекой стене, широко растекается по пещере, прыгая и по камешкам, уже округленным за тысячи лет, и в конце концов уходит в стену напротив.
Он присел на корточки и, зачерпнув в горсть холодной воды, плеснул себе в лицо, затем набрал в ладони и жадно напился. Уже потом как молния ударила в темя страшная мысль, а вдруг это воды Стикса? Любой, испивший ее, забывает все на свете. Боги клялись водами Стикса потому, что даже они, испив его воды, забывают все…
Он судорожно начал вспоминать, кто он, где был, как зовут императора, что происходило в Иерусалиме, и с облегчением понял, что ничего не забыл, а это просто вода, прекрасная и чистейшая вода гор…
За спиной раздался приятный женский голос:
– И кого это к нам занесло?
Он в ужасе оглянулся, хватая меч. Очень красивая женщина в строгом платье и с голубым платком на голове рассматривает его с дружелюбным любопытством.
Тангейзер судорожно оглянулся по сторонам, никого, только они двое, торопливо сунул меч в ножны, чувствуя, что глупо держать его рукоять в ладони, если перед ним только женщина.
– Тангейзер, – произнес он хриплым от волнения голосом, – Генрих фон Офтердинген к вашим услугам, достопочтимая фрау.
– Тангейзер, – повторила женщина задумчиво, – милое имя. Что ж, воспользуйтесь нашим гостеприимством, дорогой гость.
Тангейзер поклонился учтиво.
– Могу я узнать ваше имя, фрау?
По ее красиво вырезанным губам дивной формы скользнула загадочная улыбка.
– Вы слишком нетерпеливы, благородный рыцарь. Немножко тайны вам не помешает.
Тангейзер склонил голову в поклоне.
– Как вам будет угодно, благородная фрау.
– Как и вам, – ответила женщина. – Что у вас там? Лютня?.. Если вы певец, то вам тайна еще интереснее, не так ли?
Тангейзер осторожно улыбнулся.
– Да, наверное.
– Только наверное?
Он развел руками.
– Наверное, начинаю взрослеть, милая фрау. Раньше я бы только завизжал от такого приключения, но сейчас говорю с осторожностью: да, конечно, если не чересчур.
Она сказала с упреком:
– Какой же вы поэт, если боитесь этого чересчур! Только обыватели стараются не рисковать и все знать заранее. Пойдемте, покажу вам нечто…
Они прошли вдоль ручья, и тут Тангейзер увидел еще одну щель, удивился, что не заметил раньше, потом решил, успокаивая себя, что ее укрывает вот этот выступ черной, как смола, скалы.
Щель уже не щель, а просторный ход, под ногами гладкий до блеска, а ровные стены покрыты сложным орнаментом, но без фигурок людей или животных, из-за чего ему почудилось, что снова вернулся к сарацинам.
Проход не становился ни шире, ни уже, дважды сворачивал, впереди появился яркий радостный свет, сердце Тангейзера забилось в надежде, хотя умом понимал, что солнечный свет не может оказаться на такой глубине, к тому же сейчас ночь…
Открылась гигантская пещера, залитая ярким светом, свод теряется в темноте, кажется, что там небо, но Тангейзер остановившимися глазами смотрел на два больших стола на берегу ручья, прыгающего по камням.
Кроме двух кувшинов вина и серебряных чаш, там все заставлено блюдами. Тангейзер издали рассмотрел целиком зажаренного кабана, лебедя и тушки зайцев, а с высоких ваз свисают, не помещаясь целиком, сочные гроздья винограда.
Женщина остановилась, Тангейзер вздрогнул, когда она повернулась к нему и повела рукой, охватывая все пространство.
– Это все, – произнесла она ровным голосом, – в вашем распоряжении, дорогой мой гость…
– Благодарю, но…
– Вы устали, – прервала она, – потому сперва промочите горло вот этим вином. Оно легкое, быстро утолит жажду.
Он все еще настороженно взял кубок на высокой ножке, проигнорировав широкую чашу с россыпью самоцветов по ободку, осторожно коснулся вина, сделал глоток, а затем, не в силах удержаться, выпил до дна.
– Ну как? – спросила женщина.
Глаза ее смеялись, Тангейзер ответил искренне:
– Бесподобно! Как вы и сказали, легкое, игристое и нежное.
– Еще?
– Если вас не затруднит…
Она улыбнулась.
– Ничуть. Ухаживать за таким прекрасным рыцарем – одно удовольствие. Давайте наполню…
Он придвинул кубок по столу к ней ближе, всматриваясь в ее лицо. Женщина в расцвете своей красоты и женственности, держится с достоинством, одета богато, но скромно.
– И все-таки, – признался он, – не могу понять, куда я попал…
Она загадочно улыбнулась.
– Так вы поэт или не поэт?.. Если простой обыватель, то скажу сразу, и дразнящий покров тайны для вас исчезнет… но если вы в самом деле слагаете песни, то недоговоренность и некая странность заставят вас напрячь воображение… а из этого могут родиться новые песни!
Он сказал с неловкостью:
– Вы правы… и, как вижу, прекрасно понимаете, когда и почему возникают песни.
– Обыденность их убивает, – сказала она мягко. – Не так ли?
– Точно, – ответил он с восторгом. – Поэзия – это музыка души!
– А у вас, – поинтересовалась она, – помимо самой поэзии, есть и музыка, если лютню вы не подобрали по дороге?
– Это моя лютня, – заверил он с гордостью. – Я приехал с ней из далеких восточных стран, где услышал много новых мелодий и научился их обрабатывать так, чтобы становились понятными и даже родными нашим суровым германским душам.
Она с той же ласковой улыбкой кивнула на блюда.
– Сперва подкрепите свои силы, благородный рыцарь! А потом, если у вас будет желание, я с удовольствием послушаю ваши песни.
Он ответил галантно:
– Если вы пообедаете со мной…
Она рассмеялась.
– Это что у вас, скромность юноши или же опасение зрелого мужа, что могут отравить?
Он ответил в сильнейшем смущении:
– Ни то, ни другое.
– Точно? Ах да, вы же как раз посредине между юношеством и зрелостью…
– Не дразнитесь, – сказал он, – просто неловко есть в одиночестве, а такая прекрасная дама будет мне прислуживать.
– Это наш долг, – ответила она с достоинством и, видя его приподнятую бровь, пояснила серьезно: – Прислуживать мужчинам.
– Но все-таки…
– Хорошо-хорошо, – прервала она. – Я принимаю ваше приглашение и пообедаю с вами. С удовольствием пообедаю.
Вино не пьянило, напротив, он чувствовал себя свежее и бодрее, зато чувство страха и настороженности постепенно улетучивалось. Прекрасно приготовленное мясо просто тает во рту, он чувствовал острые специи, некоторые показались знакомыми, совсем недавно с ними повстречался в Святой земле и уже не чувствовал от мяса прежнего удовольствия, если не приправить этими горькими травами.
Запивая каждый кусок мяса вином, он вскоре ощутил, что насытился даже больше, чем собирался, со вздохом сожаления отодвинулся от стола.
Запивая каждый кусок мяса вином, он вскоре ощутил, что насытился даже больше, чем собирался, со вздохом сожаления отодвинулся от стола.
– Глазами бы все съел, – пожаловался он весело, – но желудок больше не принимает!.. Вы знаете, что вы вообще-то спасли мою шкуру?
Она в изумлении вскинула высокие дуги бровей.
– Как это?
– Я повстречал Дикую Охоту, – сообщил он. – Ну, не совсем повстречал, но оказался на ее пути. Они меня почти настигли…
– Бедный вы! И… что случилось?
– Я увидел щель, – объяснил он, – что ведет в недра этой горы. Любопытство мое родилось раньше меня, я пошел по ней, и вот я здесь.
Она снисходительно наморщила нос.
– Тогда вы не прогадали точно.
– Уверен, – подтвердил он и зябко передернул плечами.
– Страшно? – осведомилась она.
Он кивнул.
– Много раз рисковал головой в боях… но там я потерял бы только жизнь!
– А здесь?
Он вздохнул.
– Все говорят, что Дикий Охотник забирает души.
Она подумала, покачала головой.
– Думаю, это неверно. А если и забирает, то лишь тех, кого должен забрать. Вы каким человеком себя чувствуете?
Она спрашивала вроде бы веселым голосом, даже чуть насмешливым, дескать, не принимайте эти слова всерьез, но он ощутил, что спрашивает неспроста.
– Я старался быть достойным человеком, – ответил он осторожно. – Исполняющим все рыцарские заповеди. И, мне кажется, главные все-таки соблюдал. Но, с другой стороны, в нашей жизни есть особенности…
– Какие?
Он проговорил с трудом:
– Не знаю, как это объяснить… но мне кажется… одни и те же нормы морали нельзя применять к разным людям.
– Почему?
Он развел руками.
– Здесь, в Германии, добродетельным быть легче, а на жарком Востоке, где и мясо со специями, и женщины подоступнее, и сама природа подталкивает к блуду… гм… там к мужчинам надо быть снисходительнее. Или, если взять кузнеца и поэта… Для кузнеца не играет роли, влюблен он или нет, плуг все равно скует, а для поэта очень важно, чтобы сердце то взлетало к небесам, то падало в пропасть отчаяния… Только тогда рождаются щемящие песни, что трогают чужие сердца!
Она смотрела с интересом, в глазах то появлялось, то исчезало непонятное выражение, дразнящее и одновременно пугающее.
– Потому, – спросила она, – поэтов и обвиняют чаще других в разврате, прелюбодеяниях?
– Поэтов, – ответил он, – художников, скульпторов, актеров, музыкантов… Но это не распущенность! Это постоянный поиск чего-то нового, что вовсе не требуется, как вы понимаете, в большинстве других профессий. Как острая приправа к мясу, так нам нужна острая приправа к жизни!.. Потому что кузнец скует просто плуг, а поэт не может написать просто стихи, он должен написать самые лучшие на свете стихи!.. И для того он чуть ли не бьется головой о стену, пробует все специи…
На ее губах играла загадочная улыбка, Тангейзер хотел взять лютню и показать, что он не просто певец, а лучший в мире певец, однако она поднялась и сказала быстро:
– Сидите-сидите. Вам нужно отдохнуть. Я отлучусь ненадолго… а вам скучать не дадут.
Она отошла на несколько шагов, в том месте камни отсвечивают свежими сколами так ярко, что Тангейзер заморгал и потер кулаками глаза, а когда всмотрелся снова, таинственной хозяйки грота уже не было.
Он начал осматриваться, за спиной послышались женские голоса, он рывком обернулся, готовый снова ухватиться за меч…
К столу, за которым он так и остался, приближаются три молодые женщины, смуглые, словно сарацинки, все с длинными распущенными волосами, две с черными, одна с огненно-красными.
Та, что с красными, сказала весело еще издали:
– Нас прислали помочь тебе скоротать… отдых, доблестный герой. Меня зовут Агая.
– Меня Берта, – сказала вторая.
– А меня Кугинда, – произнесла третья.
Огненноволосая Агая похлопала его по плечу.
– Поднимайся. Как можно пировать, когда сидишь? Настоящий пир, когда можешь лежать!
Они засмеялись все трое, вытащили его из-за стола, Тангейзер охотно подчинялся, а совсем рядом обнаружилось роскошное ложе, куда его усадили, стащили сапоги с рыцарскими шпорами, помогли снять верхнюю одежду, затем мягко уложили, одна женщина подала кубок, наполненный вином до верха, а вторая села на краешек ложа с гроздью винограда в руках и, отщипывая по одной, начала класть ему в рот.
Он засмеялся, попытался ухватить губами ее за палец, она хохотала и отдергивала. После этого вина, густого и терпкого, он ощутил, что голова становится легче, свободнее, как и его речи и движения.
– Кто вы, – спросил он счастливо, – таинственные феи?.. Вы спасли мне жизнь, Дикий Охотник уже совсем нагнал меня!.. Вы просто чудесные такие все…
– Еще вина, наш господин?
– Еще, – ответил он. – И еще!.. Я миннезингер, а мы – особые люди!.. Нам всегда мало любых впечатлений, мы должны хватать их обеими руками.
Берта рассмеялась и пришла в его руки.
– Хватайте меня, мой господин!
Кугинда воскликнула с шутливой обидчивостью:
– А почему не меня?.. Хватайте меня, я мягче!
Агая произнесла чарующе:
– А я… теплее…
Тангейзер пьяно расхохотался.
– Я могу обнять всех троих!
– Это еще надо доказать, – ответила Агая дразняще. – Но, правда, мы этому поможем…
Глава 11
Он проснулся на мягком, голова свежая, в теле сила, с минуту лежал, наслаждаясь теплом и уютом, потом разом вспомнил все, вздрогнул и распахнул в испуге глаза.
Мягкий свет все еще льется сверху, совсем близко журчит вода, оттуда тянет влагой и прохладой. Издали доносится музыка, довольно странная, он не мог определить, что за инструмент, приподнялся, повернулся в другую сторону.
Там Агая и Берта, вчера он их даже не рассмотрел, слишком быстро все получилось, но теперь разглядывал медленно, словно смаковал хорошее вино.
Берта с крупными невинными глазами ребенка, маленьким пухлым ртом и огромным цветком лилии в волосах, однако грудь крупная, колышется под платьем из тонкой ткани из стороны в сторону при каждом движении, а когда она соскочила с каменной скамьи, лихо подпрыгнула почти до подбородка, прочертив изнутри платья две дуги.
Зато Агая игривая и белозубая, все время смеется и говорит щебечущим голосом, рот у нее большой, как у лягушки, полный, губы сочные и вздутые, как спелые вишни, глаза во время смеха хитро щурятся.
Тело у нее не столь роскошно, как у Берты, и не столь сочно-непорочно, как у третьей, Кугинды, однако в ее грации своя бесстыдная прелесть. Он сразу ощутил, что ей очень понравится с ним развлекаться самым непристойным образом, она уже сейчас поглядывает на него так, будто лежит под ним, раздвинув ноги…
Заметив, что он уже проснулся, Берта принесла некий странный музыкальный инструмент, Тангейзер с удивлением узнал в нем харди-гарди, только какой-то совсем архаичный, вроде хелиса, корпус из панциря черепахи, обтянутого воловьей шкурой.
Хитро улыбаясь, она села на ступеньку и, держа его под углом к корпусу, начала перебирать струны. Звук получался сильный, резкий, довольно гнусавого оттенка.
– Это что, – спросил он с недоверием, – все-таки лира?
– Почему все-таки? – переспросила она обидчиво. – Это самая настоящая лира!
– Гм, – сказал он, – да, подзадержались вы тут в пещере… На кифаре не играете?
– Это же мужской инструмент, – напомнила она, – женщинам нельзя!
– Подзадержались, – повторил он, – хотя мне такое отставание нравится. Ладно, давайте я вам покажу, на чем играют теперь…
Они сели вокруг, Тангейзер начал перебирать струны, заново настраивая и подкручивая колки, а когда сыграл первую песню до половины, вокруг него уже сидели с десяток женщин, все молодые, удивительно красивые, и даже по их виду он понимал, что, несмотря на строгий вид у некоторых, для него они все доступны в любой момент и везде, где только он восхочет.
Это осознание горячило кровь, он пел с подъемом, красиво и уверенно, женщины вскрикивали в восторге.
Когда он пропел третью песню и опустил ладонь на звенящие струны, они все смотрели зачарованно, а Берта прошептала:
– Удивительно… Это волшебно…
Она поднялась, отошла на пару шагов, Тангейзер видел, как она подняла руки к плечам и что-то сделала там, платье с готовностью соскользнуло на землю.
Так же спокойно, оставшись нагой, она распустила волосы и пошла к воде, там целое озеро, выбитое в каменном ложе. Зачем-то прикрывала спереди тело ладонями, как будто забыла, что молодой рыцарь находится сзади и рассматривает ее двигающиеся при каждом шаге сочные булочки.
Войдя по пояс, она присела, окунулась и уже тогда повернулась к ним, как будто стекающая по ее телу вода служит чем-то вроде одежды.