Она сказала с обольстительной улыбкой:
– Хорошо, герой! Посмотрим, насколько ты силен в песнях!
Он сказал со скромнейшей гордостью:
– Вообще-то я успел показать себя и здесь…
– Успел, – согласилась она. – Но пока только перед служанками. Остался пустяк – завоевать и госпожу!
Она звонко и чувственно рассмеялась, он сам ощутил, что сглупил с такой похвальбой, все-таки на простолюдинов действуют одни песни, на королей – другие.
– Сегодня же начну, – пообещал он твердо.
Глава 14
Увы, в тот же день начать не удалось, две новые вакханки так его поили, терзали в постели и снова распаляли в нем похоть, что он только и наслаждался их горячими телами и бурными ласками, но на другой день все же ухватился за лютню, отверг все предложения пить вино и принять ласки нежных женщин, ушел подальше в грот, а оттуда поднялся на скалу и сел в таком месте, чтобы не видеть купающихся с веселым визгом и хохотом внизу нагих женщин.
Слова и мелодии лезли сперва злые, он посидел, стараясь снять напряжение в теле и мышцах, придвинулся к краю и, поглядывая на пышные формы веселых вакханок, начал подбирать слова и мелодию.
Даже у животных присутствуют зачатки ревности и соперничества, но у вакханок, похоже, это истреблено напрочь. Вернее, они сами предпочли избавиться, чтобы не отягощать себя чем-то неприятным, а себе оставили только радость и наслаждение жизнью.
Возможно, думал он, старательно укладывая слова в красивый ряд, где заструятся красивым ручейком при поддержке мелодии, которую осталось только уловить, это и есть самая правильная философия. Живи, наслаждайся, не вреди другим, будь радостен, и пусть счастливая улыбка никогда не покидает твоего лица…
И песня должна выразить все это с такой силой, с какой они сами пока еще не осознают, какое счастье им выпало. Это может объяснить только он, который пришел из холодного и враждебного мира.
Он сложил три песни, уже при исполнении первой вокруг него собралась половина вакханок, после второй и третьей уже все расположились вокруг, и ему пришлось исполнять и снова и снова.
Четвертую он отделывал особенно тщательно, в словах такая мощь, что музыку составлять особенно сложно, чтобы не выглядела бледно…
Он подбирал мелодию, когда вблизи вкусно захрустел крупнозернистый песок. Голда подходит с улыбкой, как обычно, однако на этот раз в ней что-то иное, Тангейзер насторожился и опустил на струны ладонь.
Она сказала с легким укором:
– Ну что же вы, герой?
– Песня не готова, – объяснил он.
– Но уже то, – ответила она, – что я слышала, начинает нравиться…
– За столом не говорят о кухне, – напомнил он, – а недоработанная песня звучит ужасно.
– Эта не звучит.
– Будет лучше, – пообещал он.
Она перевела взгляд на его ладонь, придерживающую струны, словно те могут заиграть сами.
– Жаль… Мне казалось, что я могу… слушая, даже что-то подсказать…
Он дернулся, произнес холодновато, чувствуя себя задетым:
– Дорогая Голда, даже боги не могут подсказывать музыкантам, поэтам, скульпторам и художникам!.. Это не работа, это творчество, здесь мы по меньшей мере равны богам, если не выше! Лично я считаю, что выше, так как ни один из богов еще не написал ни одной стоящей песни…
Она сказала с улыбкой:
– Как сейчас помню, Аполлон их сочинял часто.
Он отмахнулся.
– Мы же не говорим о ерунде?
– Почему ерунде? – запротестовала она.
– Потому что великие песни времени не подвластны, – объяснил он. – «Песнь об Илиаде» и «Песнь про Одиссея» все еще живы, потому что это шедевры, а если песни Аполлона забыты, то, значит, тот красавчик был простым любителем, а не поэтом.
Она покачала головой, взгляд стал задумчивым, но на губах все еще играла улыбка.
– Вы говорите жестко, – произнесла она чарующим голосом, – но, боюсь, в чем-то вы… нехорошо так, правы. Аполлон был хорошим стрелком из лука, хорошим любовником, хорошим поэтом и музыкантом, хорошо управлял колесницами, однако, видимо, чтобы быть лучшим…
Он договорил, чувствуя, что она заколебалась:
– …надо страстно отдаться чему-то одному! А не прыгать, как зеленый кузнечик, по огромному полю.
– Как вы?
Он ответил с вызовом:
– Как я!.. Хотя я был хорош как с мечом в руке или копьем, так и в укрощении диких коней, но все это оставлено позади! Драться и другие умеют, а вот дар слагать песни только у меня, потому я все в жизни могу оставить, но не песни!
Обтесывать песню он начал, едва только волшебница исчезла из поля зрения, но двое бессонных суток истратил на то, чтобы понять: проще создать новую, а эту можно только разрушить, пытаясь выдернуть из нее пару малозаметных сучков.
Мелодию на этот раз подобрал еще более чувственную, плотскую, наполненную жаром сарацинских ночей, а слова даже не выгранивал, они складывались легко, как будто сами, что его насторожило, сами складываются только у никудышных поэтов, а гении работают много и тяжко, вот как он…
Новые слова после огранки заблистали неземными цветами, он торопливо и жадно выстраивал в прихотливые фигуры, создавал узоры, оттачивал и шлифовал, одновременно гармонизируя с мелодией, уже в середине работы был твердо уверен, что на этот раз получилось еще лучше, много лучше.
И хотя почти всякий автор уверен, что его новая вещь лучше предыдущей, но на этот раз он видел трезво, что прыгнул выше головы и создал то, на что раньше не мог и рассчитывать.
Еще неделя прошла, пока он ощутил, что наконец-то песня собрана, как драгоценная мозаика. Конечно, Голда ее уже слышала, когда он добивался наилучшего звучания то одной строфы, то другой, однако вся мощь песни именно в последовательности, когда начинаешь с точно выверенной ноты, а затем ведешь абсолютно точно, нигде не сбиваясь и не фальшивя, переходя от строфы к строфе совсем не в том порядке, как она слышала, потому что тогда была притирка частей, а сейчас…
Он пропел до середины, когда услышал за спиной ее шаги, но оглядываться не стал, потому что сейчас он бог, а не она, и пока длится волшебство звучания музыки и могучая магия слов, он просто не снизойдет к ней…
…и не снизошел, а когда прозвучал последний аккорд, долго стоял, прислушивался к медленно угасающему звуку в теплом прогретом вечернем воздухе, наконец медленно повернулся.
Она в трех шагах, в прекрасных глазах блестят озера слез, а когда увидела, что он смотрит, виновато улыбнулась, и от этого движения крупные слезы прорвали запруду и побежали по щекам.
– Прости, – сказала она вздрагивающим голосом, – просто не думала, что будет настолько прекрасно…
– Я огорчил?
Она торопливо покачала головой.
– Нет-нет! Я даже не знаю, почему слезы. Мне кажется, я целую вечность не плакала.
– Это хорошие слезы, – заверил он.
– Чем же?
– Не знаю, – признался он. – Говорят, очищают душу. Насчет души не знаю, мой император вообще отрицает существование такой непонятности, но после слез в самом деле что-то происходит.
Она прямо посмотрела ему в глаза.
– Мой господин, ты завоевал меня. Я вся твоя душой и телом. Я принадлежу тебе. Можешь делать со мной, что изволишь.
Он сказал весело:
– Хорошо… Отправимся к тебе. Хочу увидеть, почему именно ты стала богиней телесных ласк и наслаждения!
Она протянула к нему руки.
– Ты – бог!.. Ты создал то, что обещал, и потому твоя власть надо мной безгранична.
– Я всегда держу слово, – сказал он гордо.
– Я тоже, – ответила она.
Отложив лютню, он подошел к ней уже по-хозяйски, как привык подходить к вакханкам, взял за плечи, она послушно и покорно прильнула к нему.
Его ноздри жадно вдохнули ее особый запах, она подняла голову, огромные сказочные ресницы взлетели, словно в радостном удивлении.
– Как замечательно, – прошептала она, – принадлежать мужчине, который превосходит во всем…
– Как замечательно, – ответил он с чувством, – владеть таким сокровищем!
– Господин мой, – произнесла она тихим голосом, – прошу тебя возлечь на мое ложе, а я буду стараться увеселить и развлечь тебя, чтобы ты не разочаровался… в таком приобретении!
Прошло несколько недель или месяцев, он не знал сколько, только чувствовал, что время летит, однако его страсть не угасала и даже не уменьшалась.
Сегодня она появилась в облике совсем молоденькой девочки, пухленькой и с розовыми щеками, в светлых волосах голубой бантик в виде бабочки, сразу же прыгнула к нему на ложе, но он протестующе выставил ладони.
– Стоп-стоп, я не пророк Мухаммад!..
Она спросила чистым детским голоском:
– Что за Мухаммад?
Он сказал с неловкостью:
– Этот великий человек под конец жизни начал интересоваться девочками лет восьми… но я, надеюсь, еще не подошел к концу жизни. Так что давай во взрослую!
Она спросила чистым детским голоском:
– Что за Мухаммад?
Он сказал с неловкостью:
– Этот великий человек под конец жизни начал интересоваться девочками лет восьми… но я, надеюсь, еще не подошел к концу жизни. Так что давай во взрослую!
Она помотала головой.
– Зачем? Ты же знаешь, что это я, Голда!
Он преодолел соблазн ухватить ее за плечи и бросить на ложе, а затем навалиться сверху и подмять под себя, утоляя животную похоть, сказал с твердостью, какую пока в себе не испытывал:
– Нет-нет, так нехорошо…
Она изумилась:
– Почему? Все хорошо!..
– Нет, – отрезал он уже тверже. – Одно дело – взять овцу, которую с хохотом держат две вакханки, а потом их самих… хотя и это теперь почему-то кажется мне перебором, а другое – вот так ребенка…
– Но это не ребенок, – возразила она. – Ты как будто не хочешь признавать меня!
– Появляйся кем угодно, – сказал он, – огненноволосой ирландкой, черноволосой и черноглазой иудейкой, сарацинкой, бедуинкой, белокожей и сочной матроной Рима, смуглой женщиной Эллады, чернокожей из Эфиопии…
– Мальчиком из Персии, – подсказала она сладким голосом.
Он ощутил, что чуть смутился.
– Я не слишком понял, – сказал он, – что такого интересного в греческой любви и почему Зевс держал при себе Ганимеда…
– Ты недостаточно проникся, – пояснила она.
– А чего там проникаться?
– Ты был предубежден, – сказала она.
– Ну, – возразил он, – тогда бы я не стал проходить сквозь все то, чем баловались в Содоме и Гоморре… и чуть побольше, даже много больше, чем чуть. Но я прошел все… и не по одному разу. Ты сама сказала, что я познал все в плотских утехах!.. Больше и сильнее уже невозможно. Я ел мясо морских животных, чтобы разжигать в себе похоть, я пил вино, что воспламеняет кровь и заполняет ею чресла, я делал все…
Он задохнулся от непонятного самому себе возмущения, а Голда медленно приняла тот облик, в котором впервые появилась ему, ослепительно-красивой, но строгой женщины.
– Продолжай, – попросила она.
Он развел руками.
– А что продолжать?
– Чем ты недоволен? – спросила она. – Только скажи, и все будет. Сотни самых красивых девушек… выбирай по вкусу!.. готовы выполнить твои самые дикие, причудливые и непристойные желания! Только прикажи!
Он поморщился.
– Погоди-погоди. Ты никогда не говорила этого слова.
– Какого?
– Непристойные желания.
– Никогда, – подтвердила она. – Потому что они просто желания, что в них непристойного? Это я от тебя узнала такое слово, постепенно запомнила. Тебе, как я поняла, именно непристойность и нравилась?
Он кивнул.
– Все так. Я же поэт, а это значит – бунтарь. Эту пристойность так навязывают людям церковь и даже короли, что меня всегда возмущало. Пусть воспитывают детей, но хоть взрослых оставят в покое! Взрослые на то и взрослые, что уже знают, что делать. Вот я и показывал, что да, творю все непристойности, даже самые дикие, но мир не рухнул, ничего не случилось!
Она слушала внимательно, брови то и дело сходились над переносицей, словно понимает с большим трудом, наконец сказала нерешительно:
– Ну тогда вот… все непристойности, которые желаешь, будут исполнены… предоставлены… как скажешь…
Он поморщился, отмахнулся.
– Да что-то здесь не то. Бунт – это бунт. А когда все есть, то какой это бунт?.. Однако все чувственные удовольствия, как ты сама сказала, я уже перепробовал. И не просто перепробовал, а утопал в них со всем пылом и всей страстью.
Она кивнула.
– Да, ты многих ошеломил. Такой натиск!
– Но чего-то недостает, – проговорил он с тоской. – Чего-то недостает…
Она вскрикнула в тревоге:
– Чего, милый? Только скажи!
Он стиснул челюсти с такой силой, что заломило в висках.
– Не знаю, – процедил сквозь зубы. – Но что-то меня гложет в последнее время.
– Что?
– Не знаю, – повторил он с тоской. – Душа моя проснулась и ранима стала.
– Душа?
Он посмотрел на нее с нежностью и злостью.
– Эх… вы, язычники, знаете только чувственные наслаждения, но у христиан есть душа… и она тоже иногда подает голос. Еще как, бывает, подает…
– Душа?
Он тяжело вздохнул.
– Некоторые священники говорят, что у язычников вообще нет души. Господь вдохнул ее в Адама, но в его потомках она едва тлела, а кое у кого и погасла вовсе. А наш прелат, что шел с крестоносным войском, объяснял, что душа и тело – это как белая и красная глина. Если их прижать друг к другу и перемешать, то частички белой глины будут в окружении красных, как и красные в окружении белых. А то и вовсе глина станет… серой.
Она спросила настороженно:
– Я не поняла. Ты о чем?
– О душе, – сказал он, – я тоже не все понимаю, вот и пытаюсь разобраться, рассуждая вслух. Так все и жили, пока не пришел Христос и не сумел снова разделить белую и красную глину… то есть душу и тело. Теперь, когда говорят, что некто уравновешенный человек, то это значит, что на одной чаше весов лежит душа, на другой – плотские позывы. Я здесь жил, как язычник, словно во мне белая и красная глина смешались в одноцветную массу, но… видимо, это было не так… Сейчас я отчетливо чувствую, что душа у меня есть, у нее свои запросы, очень сильные запросы…
Глава 15
Голда хлопнула в ладоши, служанки моментально уставили перед ними стол роскошнейшими яствами, заботливо придвинули ложе поближе.
Тангейзер с рассеянным видом взял гроздь винограда, отщипнул ягоду, но тут же придвинул к себе блюдо с зажаренными перепелками.
Голда торжествующе улыбнулась, аппетит миннезингера не стал хуже, вон как трещат на крепких зубах мелкие косточки, однако ел он хоть и быстро, взгляд оставался отсутствующим.
– Пока я тешил плоть, – продолжал он до жути спокойным голосом, – душа набирала силы…
Голда спросила чарующе:
– И что? Давай ублажим ее тоже!
Он пробормотал:
– В том-то и беда, что здесь ублажать ее нечем.
– Почему? Здесь есть все!
– Душа требует, – ответил он, запнулся на мгновение и сказал неуклюже: – Требует совсем иного.
– Чего? Только скажи!
Он тяжело вздохнул.
– Мне такое трудно даже выговорить. Но ее голос все громче… и настойчивее.
– Так чего же?
Он сказал хмуро и с горькой иронией:
– Да вот стараюсь облечь это в понятные слова. Даже для себя понятные, я же тоже… приземленный. И от Змея во мне больше, чем от Господа.
Она переспросила в недоумении:
– От Змея? Это кто?
Он отмахнулся.
– Да это собирательный образ Зевса, Аполлона, Ареса, Посейдона… и прочих скотов. Да, сейчас во мне криком кричит то, что называем душой… Да еще как кричит, просто рвет меня изнутри!
Она увидела, как он побледнел и ухватился за грудь, испуганно вскрикнула:
– Да что с тобой? Может, еще вина?.. Сладких фруктов?.. Женщин?.. Ты не можешь ничем заболеть, в моем царстве просто не бывает болезней и страданий!
Он простонал сквозь стиснутые челюсти:
– Значит, бывают…
– Нет! – вскричала она в страхе. – Это невозможно!
Он бледно улыбнулся, лицо все еще искажено страданием.
– Ну да, конечно…
Она заломила руки.
– Я же чувствую, ты страдаешь. Но… почему?
– Душа зашевелилась, – прошептал он. – Какие же у нее острые когти! Ох, еще и зубы… Что плотские утехи?.. За них никто не отдаст жизнь. А ее отдавали за брата, за отца или мать, за любимую сестру, за друзей, за сюзерена, за родные земли… Многое мы любим так сильно, что готовы отдать жизнь. Разве это не мерило более высокой любви, чем жажда животного наслаждения?
Она прошептала непонимающе:
– Милый… о чем ты?.. Я просто не понимаю…
Он прошептал:
– Здесь я умру… Я не хочу и боюсь выходить в неуютный мир, куда требует моя душа… но умирать… здесь?.. Нет… Неужели я ничего не стою?
Она проговорила с болью в голосе:
– Ты самый лучший…
Он поморщился.
– Разве что здесь… А как там… не знаю, не знаю. Отпусти меня, Голда. Зачем тебе мой смердящий труп?
Она вскрикнула:
– Ни за что!.. У меня никогда не было такого мужчины. Я все эти годы ни разу не пожалела, что я с тобой, а это для меня неслыханно!
Он вздрогнул, холодная волна ужаса прокатилась по всему телу.
– Годы?
Она посмотрела с ласковой насмешкой.
– А ты не знал?
Он пробормотал:
– Конечно, нет… откуда? Я был занят… я составлял песни…
Он запнулся, она подсказала безжалостно:
– В редких перерывах между утолением своей страсти!.. Ты очень долго не мог привыкнуть, что можешь брать любую женщину… брать ее как хочешь и где хочешь. Ты все время придумывал, как разнообразить похоть и совокупления, даже я была впечатлена твоей изобретательностью… Ну да, ты же творческий человек, а у вас творчество в первую очередь выливается в удовлетворение своих желаний плоти!