– Это тебе спокойной, – ответил Тангейзер с тоской. – Вот и преимущества человека простого и цельного…
Шрайбер ответил с закрытыми глазами и уже сонным голосом:
– Я делю свое время так: одну половину сплю, другую – грежу. Во сне не вижу никаких снов, зачем они мне, доброму христианину?
– Уметь спать, – согласился Тангейзер, – и не видеть жизни – тоже талант.
Заснуть он смог только под утро, но снились снова те же плотские и скабрезные сцены, которые так нравились совсем недавно, когда он с упоением нарушал все правила, все приличия, все законы, запреты, а поступал только наоборот и гордился своей отвагой, что только он может противопоставить себя всему миру…
…да только мир его и не заметил. Жизнь и сновидения, мелькнула мысль, страницы одной и той же книги. Уже и проснулся, а сон еще длится, медленно истаивая, словно я из одного мира перехожу в другой, а вечером снова вернусь в этот.
И какой из них настоящий?
То ли потому, что всю ночь терзали кошмары, то ли просто не выспался из-за них, но он поднялся с трудом, оделся и сел за стол, с пугающей остротой понимая, что абсолютно ничего не хочется… Ехать с гостями на охоту не хочется – слишком сильное движение, пешком идти не хочется – устанет, а если снова брякнуться на ложе – придется валяться попусту или снова вставать, а ни того, ни другого не хочется…
От ландграфа узнал, что с того дня, как император Фридрих оставил Иерусалим и все остальные города, полученные по договору, на своих помощников и вассалов, там не прекращается грызня и постоянные военные столкновения баронов друг с другом.
Император, слишком занятый делами в Германии, Италии и других землях Священной Римской империи германской нации, мог только отправлять им письма, уговаривая не ссориться перед лицом исламского мира, не позорить веру Христа, иначе придут враги и захватят беззащитные города.
Зорко предвидя, что султан аль-Камиль, как и все люди на свете, не вечен, а новый султан может отказаться от договора, подписанного предшественником, император уговаривал папу снять отлучение от церкви, чтобы можно было послать в Иерусалим большое христианское войско на случай смены власти в исламском мире, однако папа закусил удила, ничего не хотел знать, и даже Тангейзер понимал, что Иерусалим и вообще Святая земля с Гробом Господнем находится в руках христианского Запада лишь потому, что султан соблюдает договор.
Во время обеда, когда все уже насытились и вяло занимались медовыми пирогами с орехами, Тангейзер украдкой взглянул на Елизавету и, сложив руки у груди, сказал благочестиво:
– Иисус сказал: «…Во дни перед потопом ели, пили, женились и выходили замуж до того дня, как вошел Ной в ковчег, и не думали, пока не пришел потоп и не истребил всех…»
Ландграф довольно кивнул, а Шрайбер сказал громко:
– Хорошая память у Тангейзера… Пока искал место в Библии, где старцы подглядывают за купающейся Сусанной и рукоблудят, чего вот только не позапоминал!
– Нет, – поправил Битерольф, – это он хотел прочесть, как дочери Лота напоили отца и по очереди совокуплялись с ним, чтобы каждая понесла от него…
Любознательный Эккарт спросил:
– И как, получилось?
– А откуда же взялись поэты? – удивился Шрайбер. – Вечно пьяные, похотливые, не отличают хорошее от плохого…
Тангейзер сказал сердито:
– Что-то у вас не те примеры! Дочери Лота пошли на этот шаг ради дела, а не похоти, не знали? Боялись, что весь мир погиб, вот и решили заселить его заново.
– Повод хорош, – пробормотал Шрайбер, – как оправдание. А так, конечно, потешились вволю, мир спасая и снова спасая. Повезло Лоту с такими дочерьми.
– Ладно, – сказал Эккарт, – не завидуй! По крайней мере, пока с нами светлая Елизавета.
Ландграф поднялся с украшенного черным орлом трона, довольный, улыбающийся, каким должен быть радушный хозяин, вскинул руку с кубком в нем.
За столами сразу умолкли и повернули к нему головы, а грузный Битерольф со скрипом развернулся вместе с креслом.
– Друзья, – сказал ландграф с чувством. – Вы не представляете, какая это радость… принимать лучших миннезингеров в своем замке, стараться обеспечить им комфорт и видеть, что они довольны!.. Для хозяина это как будто глас Господа, что его молитвы услышаны.
Битерольф прогудел мощным басом:
– А мы как счастливы!..
Ландграф кивнул ему и продолжил с подъемом:
– И вот такая мысль… А что, если провести нам своеобразный турнир поэзии?.. Устроить поэтическое состязание миннезингеров?
Битерольф ответил за всех грохочущим голосом:
– Да мы хоть сейчас!
Ландграф с улыбкой покачал головой.
– Нет-нет, всем нужно подготовиться, собраться. Кроме того, это будет не совсем честно, если проведем только в своем узком кругу…
Шрайбер возразил запальчиво:
– Ничего себе узком!
– При вашем дворе, – почтительно напомнил и Эккарт, – собрались все лучшие миннезингеры Тюрингии!
Ландграф с улыбкой наклонил голову.
– Это чудесно. Но будет правильнее объявить о предстоящем состязании по всей Тюрингии. И назвать сразу приз… к примеру, пять тысяч марок серебром победителю!
Словно ветер пронесся по залу, колыхая головы внимательно слушающих гостей. Послышался шум голосов, скрип поясных ремней, когда разворачивались то к соседу справа, то слева, кто переспрашивая, не ослышался ли насчет исполинской суммы, кто бурно обсуждая будущий ход турнира.
Битерольф сказал осторожно:
– Ваша светлость… это неслыханные деньги!
Ландграф весело мотнул головой, начинающие седеть кудри блеснули в свете множества люстр.
– Земли богатеют, – сообщил он, – народ живет счастливо, налоги небольшие, все платят исправно. Потому мы можем позволить себе тратить деньги на развитие наук, поэзии, риторики и философии, как и надлежит в цивилизованном и развивающемся государстве.
– Гм, – сказал Битерольф озабоченно, – это ж сколько народу набежит…
– Миннезингеров, – поправил ландграф мягко.
Битерольф проворчал:
– Сейчас кто только не считает себя миннезингером! Взял в руки лютню – уже миннезингер…
Ландграф сказал успокаивающе:
– Такие не приедут. Одно дело в родной деревне изображать из себя поэта, другое – приехать к настоящим.
Шрайбер сказал горячо с места:
– А можно мне идею?
Ландграф кивнул.
– Прошу вас, дорогой друг.
Шрайбер сказал с жаром:
– Лучше не деньги, их все равно пропьют без толку, а красивый кубок с надписью «Победителю Вартбургского турнира»! Это останется на века, перейдет к внукам-правнукам…
Несколько человек закричали с мест:
– Кубок!
– Лучше кубок!
– Деньги если не пропить, то скрягой обзовут!
– Только кубок!
Ландграф вскинул руку, крики послушно утихли. Он улыбнулся широко и открыто.
– А почему или-или? Можно и деньги, и кубок.
Шрайбер вскрикнул:
– Ваша светлость!
Ландграф сказал успокаивающе:
– Моя казна выдержит это потрясение. Итак, пять тысяч марок серебром победителю и серебряный кубок с надписью «За победу в Вартбургском турнире».
– А также имя, – кивнул Эккарт, – имя победителя!
– Согласен, – сказал ландграф. – Мой ювелир изготовит кубок из серебра, украсит его драгоценными каменьями и вычеканит на нем имя победителя.
Глава 7
За столами возбужденно шумели, Тангейзер видел раскрасневшиеся лица и блестящие глаза. Кубок вообще-то продать можно тоже, но уже в самом крайнем случае, он же будет из чистого серебра, а на драгоценные камешки ландграф тоже не поскупится, честь не позволит, так что это тоже огромные деньги…
Битерольф величаво поднялся, прогрохотал таким могучим басом, что по всему залу затрепетали огоньки свечей.
– Ваша светлость! Ваша светлость!.. Дозвольте слово?
Ландграф снова поднялся, простер руки.
– Тише, тише!.. Дайте нашему любезному другу Битерольфу сказать нечто важное.
Битерольф вышел из-за стола, театральным жестом раскинул руки и поднял лицо кверху, словно обращаясь к Господу.
– Пять тысяч серебра… Драгоценный кубок… это все вещи! Пусть драгоценные, но – вещи.
Ландграф ответил с улыбкой:
– Верно. Вещи. А если что-то лучше?
Битерольф наклонил голову.
– А что, – проревел он мощно, – если назначить в качестве приза такое, что всколыхнет всю Тюрингию и заставит о нем говорить во всех городах и селах, будь эти миннезингеры рыцари, купцы или простолюдины?
Все смотрели заинтересованно, а ландграф сказал с улыбкой:
– Дорогой друг, вы доказали, что умеете держать внимание большого зала. Теперь скажите, на что вы намекаете?
Битерольф изумился столько же подчеркнуто эффектно.
Битерольф изумился столько же подчеркнуто эффектно.
– Намекаю? – прогрохотал он. – Да я указываю на традицию, что так живуча во всех народных сказках и даже рыцарских преданиях!.. Так покажем же народу верность традиции! Пусть увидят, что все было правдой!
– Ну-ну?
– Прошу вашу светлость, – сказал Битерольф с пафосом, – назначить в качестве высшего приза…
– Стоп-стоп, – вскрикнул пылкий Эккарт, – а как же пять тысяч?
– А кубок? – спросил кто-то.
Битерольф покачал головой.
– Ну что вы все вперед забегаете? Все останется, как и сказал наш великий и гостеприимный хозяин. А этот приз, хоть и превосходит всех и все по стоимости, все равно рано или поздно пришлось бы отдать…
Наступило молчание, Тангейзер не сразу догадался, почему взоры рыцарей начали обращаться в сторону Елизаветы. Она тоже сперва не поняла, затем ее щеки залил жаркий румянец, она посмотрела так беспомощно, что ему страстно захотелось броситься к ней, расшвыривая гостей, и прижать к груди, успокаивая и уверяя, что он, рыцарь-крестоносец, не позволит с нею поступить вот так бесчеловечно.
– Да-да, – сказал Битерольф с прежним пафосом, – я говорю о руке прекрасной Елизаветы!.. Победитель турнира получит ее руку!.. Прошу вас, ваша светлость, не отвергайте с ходу. Вы поймите, что я имею в виду.
С этими загадочными словами он вернулся к столу и, пододвинув свое кресло, грузно опустился на сиденье.
Тангейзер видел, что ландграф напряженно размышляет, затем его немолодое лицо озарилось озорной усмешкой, словно сбросил с плеч десятка три лет.
– Вы правы, – сказал он весело, – дорогой друг! Это хорошая идея. Мы принимаем ее.
– Великолепно! – вскрикнул Битерольф с места.
– Вы только обдумайте, – сказал ландграф, – как ее объявить… и пусть весть об этом облетит всю Тюрингию!
Шрайбер и Эккарт особенно радовались, обсуждая предстоящий турнир, но в то же время и яростно спорили, размахивая руками и живо блестя глазами.
Тангейзер сказал им с беспокойством:
– Пять тысяч марок серебра и кубок – да, прекрасно, но вот с рукой Елизаветы он, на мой взгляд, перегнул в своей непомерной щедрости!
Шрайбер протянул издевательски:
– Да ну?
Тангейзер сказал раздраженно:
– Она человек, заслуживающий уважения, а не только любви и ласки! Нельзя ее отдавать, как корову на базаре!
Шрайбер нагло хохотнул, а деликатнейший Эккарт посмотрел на Тангейзера в удивлении.
– Дорогой друг, вас так давно не было… вы и в самом деле настолько поэт, что не видите реалий?
– А где здесь реалии?
Шрайбер снова хохотнул и воздел руки к небу, а Эккарт пояснил Тангейзеру со снисходительной жалостью:
– Неужели вы всерьез думаете, что вот так можно прийти в замок ландграфа, спеть лучше всех, взять за руку его любимую племянницу и увести с собой?
– Судя по готовящимся правилам, – пробормотал Тангейзер настороженно, – именно так и будет.
Эккарт покачал головой.
– Я люблю вас, Тангейзер. Хоть вы и повидали мир в странствиях, но вы еще ребенок, душа ваша чиста. Вы не заметили, что ландграф, приняв идею Битерольфа, ему же и поручил подготовить объявление?
– Ну…
– А в том объявлении будут, – сказал Эккарт уверенно, – некоторые малозначащие уточнения и ограничения, которые все сочтут правильными. Ну, например, что участвовать в состязаниях поэтов могут только рыцари…
Тангейзер прервал:
– Да какая разница?.. Рыцарь, пусть даже самый знатный, не лучше простолюдина, если берет ее как приз, а не по любви!
– Все верно, – сказал Эккарт, – но я скажу вам то, что вы, наверное, еще пока не знаете. Лучший из миннезингеров Тюрингии – это фрайхерр Вольфрам, ваш старый друг!.. Он давно и нежно любит Елизавету, а она, как все видят, к нему тоже весьма благосклонна, как к другу ее детских лет, что сумел остаться таким же и до сего важного дня.
Тангейзер ощутил болезненный укол в груди, но постарался не показать свои чувства, сказал с тем же жаром:
– Но вдруг кто-то сумеет выступить лучше? Вдруг чья-то песня покажется интереснее и ярче?
– Как вы себе это представляете? – спросил Эккарт.
– Вы знаете как, – ответил Тангейзер сердито.
Эккарт сказал мягко:
– Дорогой друг, я вижу, как вы волнуетесь и переживаете за своего друга, но спешу напомнить вам, вы же не новичок, что миннезингеры вот так из ниоткуда не появляются. Они сперва долго учатся, многие бросают это дело, а лучшие из лучших начинают петь на мелких ярмарках и базарах. Потом начинают скитаться от замка к замку с песнями. Их, покормив и напоив, выталкивают, и они идут дальше…
– Не все, – возразил Тангейзер. – Лучших хозяева приглашают погостить подольше. А то и вовсе оставляют при своих дворах.
– Совершенно верно, – согласился Эккарт. – Вот этих мы и начинаем замечать. Но им еще долго-долго карабкаться вверх, чтобы заняли место в ряду сильнейших!.. Так вот, среди сильнейших, где мы знаем всех-всех, первым является ваш друг Вольфрам. И он получит руку Елизаветы по праву… Собственно, это всего лишь красивый спектакль, дорогой друг! Он и так бы ее получил, но любезный ландграф согласился обставить это красиво и торжественно, чтобы об этом заговорили во всей Тюрингии и за ее пределами!
До состязания миннезингеров оставалось еще две недели, Тангейзер по любезному приглашению ландграфа остался на это время гостем в его замке.
В замке постоянно находилось не меньше десятка рыцарей, кто-то на службе, кто-то проездом, кто-то по приглашению, все обычно встречались за столом во время завтрака.
Тангейзер всегда страстно ждал появления Елизаветы, рыцари тоже оживлялись, подтягивались, распрямляли плечи, а разговоры сразу становились хвастливее.
Сегодня с ночи нагнало туч, небо потяжелело и провисло, пошел холодный дождь, в замке стало сумрачно и сыро, несмотря на полыхающие камины. Стены построек блестят мокро и серо, во дворе скапливаются мутные лужи, капли дождя смачно разбиваются о деревянный навес над колодцем.
Он вспомнил, как возвращался по ровной выжженной степи, широкие пыльные дороги становились все безлюднее, а запряженные меланхоличными волами арбы попадались все реже: Святая земля с ее кипением страстей осталась позади, скоро жаркое солнце сменится просто теплым, обычным, но он начинал чувствовать, что будет скучать по прежнему накалу.
А потом сотни миль еще тянулся простор от горизонта и до горизонта, он смятенно думал, что земли Господь создал немерено, однако же люди воюют. Умники говорят, что за земли, брехня, воюют все-таки за честь, за подвиг, за славу, а годной для жилья и нивы земли он повидал столько, что будь людей в самом деле столько, сколько песка на морском берегу…
Сегодня ему снилось, как он в священном трепете вошел в церковь, исполинскую, пугающую размерами и величием, сердце затрепетало, а душа превратилась в комок и в ужасе забилась под стельку его сапога.
Полумрак, вдоль стен раскоряченные светильники, внизу растопыренные, как у пауков, железные лапы, а вверху железные ободья размером с колеса телег, там по кругу горят свечи, но ярко освещают только участки стен рядом, а посреди пролегает дорожка тьмы, по которой он идет…
Он пытался остановиться, но нечто более сильное, чем он сам, повело его, испуганного и трепещущего, дальше, а далеко впереди, где должен быть аналой, на стене все четче вырисовывается страшная рогатая фигура, он застонал в ужасе, еще даже не зная, дьявол ли ждет его там, или же это от него самого такая тень, что еще страшнее, ибо говорит, что душу он уже погубил…
Он сцепил челюсти и пытался заставить двигаться свои вялые ноги, а в это время вверху на высоте вспыхнула звезда, у него сразу в надежде застучало чаще сердце, стала крупнее, и там из тьмы проступило бесконечно милое женское лицо с печальными глазами.
– Елизавета, – прошептал он, – ты снова приходишь спасти меня… Ты добрый ангел?
Она произнесла тихо:
– Я не ангел. Твоя душа черна, Тангейзер… но в самой глубине горит дивный огонек! Он может сжечь тьму в тебе, но это только… если…
Голос ее начал прерываться, по церкви пронесся ледяной ветер, свечи затрепетали желтыми огоньками, треть погасла, одна свеча выпала из жестяного стаканчика и покатилась по каменному полу.
Тангейзер покачивался под напором такого урагана, словно за стенами церкви глубокая зима в начале февраля, когда начинаются свирепые ветры, стискивал кулаки, его слезящиеся глаза со страхом следили за мерцающей звездой, где лицо Елизаветы то появляется, то пропадает.
– Не уходи, – взмолился он. – Без тебя мир рухнет! Без тебя ему и жить незачем!
Слабый ответ он скорее ощутил, чем услышал:
– Не могу…
– Держись, – прокричал он, – дай мне руку!