Ее голос показался ему полным страдания:
– Как я могу… протянуть тебе руку… если ты даже страшишься подойти?
Он простонал:
– Не знаю… Но мое спасение только в тебе!
Ее лицо на мгновение стало ярче и отчетливее.
– Нет, – донесся ее тихий голос. – Я слабая женщина.
– Но ради женщин, – вскрикнул он, – мы переворачиваем горы, рушим империи, совершаем безумства, идем на преступления и совершаем подвиги!
– Так соверши, – проговорила она.
– Как? – вскрикнул он. – Что мне сделать?
– Ты должен узнать…
Голос ее прервался, а через мгновение светлый образ рассеялся под ударами ледяного шторма, что сотрясает церковь и гасит свечи одну за другой.
Последние две свечи оставались в дальнем углу церкви, там светильник раскорячился в удобной нише, и ветер только с ревом и свистом проносится мимо, заставляя в смертном испуге трепетать огоньки свечей.
Тангейзер стискивал кулаки, загадав, что если свечи погаснут, то и он погаснет, а если ветру загасить их не удастся, то у него есть надежда и на спасение, и на Елизавету…
Ураган, словно услышав его мысли, взвыл бешено, закрутился посредине церкви и превратился в страшный черный смерч, что медленно пошел по проходу, хищно дергаясь из стороны в сторону, выдергивая светильники с уже погасшими свечами и расшвыривая их в дикой злобе по всему залу.
Тангейзер в страхе понял, что от смерча свечи уже ничто не спасет, закричал в отчаянии, с усилием повернулся и побежал на вялых непослушных ногах прочь.
Колени подгибаются, ноги как деревянные колоды, он с огромным усилием заставлял себя двигаться прочь и с каждым мгновением слышал за спиной торжествующий рев настигающего смерча.
Уши уловили звон металла, это покатился светильник по каменному полу. Тангейзер не знал, тот или нет, который он загадал, в последнем нечеловеческом усилии рванулся, ломая кости и разрывая жилы в страшном усилии…
…и проснулся, обливаясь холодным потом и с сильно колотящимся сердцем в груди.
Шрайбер спит, что значит, на этот раз не орал, хотя ужас пережит ничуть не меньший.
За окном воинственно прокричал петух, отгоняя нечистую силу, Тангейзер полежал чуть, давая себе успокоиться, даже мелькнула мысль насчет того, чтобы повернуться на другой бок и попробовать заснуть, а вдруг в такой позе приснится что-то получше, но сразу же ощутил холодок страха и торопливо поднялся, оделся и вышел.
Глава 8
Завтракая, они пили столько же вина, как и на ужин, что просто пугало Тангейзера. Он обожал хорошее вино, пил с великим удовольствием, но эти гуляки пьют любое, а в Германии любое вино – уксус, только и того, что дурманит голову, а этого он не любил, поэт должен быть чуточку безумным, но ни в коем случае не дураком.
Битерольф, что и песни пишет философские, как сказала о нем Елизавета, сыто рыгнул, поковырялся ножом в тарелке и сказал глубокомысленно:
– Быть может, поэзия есть болезнь человека, как жемчуг, собственно, болезненный нарост, которым страдает бедный слизняк? И если Тангейзера вскрыть, в нем обнаружим вот та-а-акую жемчужину?
Шрайдер посмотрел на кулак Битерольфа, сказал задумчиво:
– А что, за такую можно…
– Друзья еще будут, – согласился и Райнер, – а вот такая жемчужина еще вряд ли попадется…
– Я тоже так думаю, – сказал Битерольф. – Конечно, и Тангейзера жалко, но и хоронить с ним такое сокровище тоже глупо. Предлагаю достать из него сейчас…
– А вскрытый труп на сарацин свалим, – добавил Шрайдер. – Они ж звери, все знают!
Тангейзер спросил сердито:
– Откуда здесь сарацины?
– За тобой приехали, мстить, – сообщил Шрайбер. – Ты же явно там напакостил. Признавайся, на их святыни плюнул?.. Вот и приехали за твоей шкурой.
– Им шкуру, – сказал Битерольф деловито, – нам внутренности.
– Эй-эй, – сказал Тангейзер опасливо, – уберите лапы и лапищи! Чувствуется, что вы добрые христиане и песни у вас наверняка такие же воинственно мирные, как у всех германцев.
Ландграф посмеивался, слушая их взаимные колкости, обратился к Тангейзеру:
– Говорят, суеверия – это поэзия жизни. Это верно?
Тангейзер ответил обиженно:
– Я не суеверный! Я все-таки христианин.
– Но при христианстве мир обеднен? – спросил ландграф. – Раньше было такое раздолье с множеством богов в каждом племени… А все эти домовые, тролли, фейри, банши, феи… Я как вспомню детство, когда мне про них рассказывала бабушка…
Шрайбер сказал со вздохом:
– Но пришел Иисус и вымел все огненной метлой. Мир стал чище, строже и… скучнее, как говорит Тангейзер.
Тангейзер спросил с подозрением в голосе:
– Это когда я такое говорил? И вообще к чему ты клонишь?
– Что ты тайный язычник, – ответил Шрайбер победно. – Даже если сам в этом не признаешься даже себе. Мне кажется, поэт вообще не может быть добрым христианином. Вообще – христианином!..
Тангейзер оглянулся на Битерольфа и Эккарта, те скалят зубы, но слушают внимательно, только Вольфрам застенчиво улыбается, но молчит по своему обыкновению.
– Глупости! – сказал он.
– Да? – спросил Шрайдер.
– Конечно, глупости!
– Хорошо, – сказал Шрайдер с нажимом, – скажи, ты хоть одну христианскую песнь написал?
Тангейзер возмутился:
– Раз я христианин, они все христианские!
– Нет-нет, я имею в виду песни не про жратву и баб, а про что-нибудь небесное, про святую Деву Марию…
Битерольф вмешался с веселым гоготом:
– Нет-нет, про Деву Марию нельзя! Мы же знаем, что он напишет!
Остальные захохотали, Тангейзер сказал сердито:
– Я могу написать и на темы Библии! Просто к жопастым девкам рифмы подбираются быстрее. А если она еще с вот такими, то и музыка сама на струны просится… Да что объяснять, сами все знаете, но прикидываетесь овечками.
Они оживленно заговорили на животрепещущую тему, можно ли делать песни на библейские темы, а у него в голове мелькнуло злорадное: а не рассказать ли им мои сны? Говорят, нет большего бедствия за обеденным столом, чем гость, который норовит пересказать все свои сны.
По мнению мудрых, несбыточны сны, что приходят к больным, опечаленным, ожесточенным, влюбленным и пьяным, а так как он явно влюблен и уже ничего не может с собой поделать, то и его сны… просто сны, что со временем забудутся.
Сегодня он вышел на прогулку в сад и почти сразу увидел Елизавету, она уютно устроилась под огромным толстым дубом, сказочно красивым с его роскошно развернутыми толстыми ветвями, красиво изогнутыми.
Ее фрейлины опустились прямо на траву, подвернув под себя длинные подолы платьев, болтают себе, греясь на солнышке. Между ними и Елизаветой достаточное расстояние, чтобы не услышали, если разговаривать с нею вполголоса, а когда Тангейзер направился к ней, заранее снимая шляпу, они посмотрели на него хитрыми глазами и повернулись к Елизавете спинами.
Он приблизился, поклонился церемонно. Она с сияющей улыбкой подала ему руку, он с трепещущим сердцем прикоснулся губами к тыльной стороне ладони, жадно вдыхая ароматный запах ее кожи, задержал поцелуй, пока она со смехом не выдернула руку.
– Вы что, – спросила она с упреком, – укусить меня хотели?
– Укусить? – изумился он. – Съесть! Сожрать!
Она с милой улыбкой указала ему на место рядом с нею, он сел, трепеща от счастья.
Отсюда открывается прекрасный вид на замок, а внизу в глубокой тени притаился великолепный пруд с чистейшей водой, где со дна бьют родники.
– Почему не показываетесь за общим столом? – сказал он с упреком. – Как все на вас смотрят, как смотрят! Не знаю, смотрели бы на святую Деву Марию с таким же восторгом?.. Ваша святая красота все очищает, словно посланный Господом дождь очищает воздух от пыли, а двор от мусора и грязи.
Ее щеки заалели, но произнесла она со строгим осуждением:
– Дорогой друг, вы не должны так говорить!
– Почему? – изумился он. – Вас так все любят! Даже цветы поднимают головки и распускают лепестки, когда вы появляетесь.
Она сказала еще строже:
– Прекратите. Немедленно.
– Все-все, – сказал он виновато. – Как вам прибывающие миннезингеры?
– Их много, – сказала она, – и все они разные. Только это и могу сказать, а песен еще не слышала.
Он усмехнулся.
– Вы очень наблюдательны. Действительно, все рыцари похожи друг на друга, как все торговцы, лесорубы, угольщики или плотники. Вот только миннезингеры выглядят так, словно каждый представляет какую-то далекую и удивительную страну!
– Почему?
Он вздохнул.
– Наверное, это в самом деле так.
– Каждый из другой страны?
– Да, – ответил он. – Своей. Которую сам создал. Там его законы, его мораль, его справедливость…
Она мягко засмеялась.
– И даже одежда?
– Выходя в наш мир, – пояснил он, – каждый понимает, что нужно принимать здешние правила, однако в каждом что-то да остается от его мира, и это мы замечаем, хотя не всегда можем сказать, что́ в нем не такое…
Она задумалась, а он тихо любовался ее неброской красотой, она наконец взглянула ему в глаза, улыбнулась.
– Что вы меня так рассматриваете? Это неприлично!
– Неприлично, – возразил он, – если не отдавать красоте должное. И очень опасно.
– Опасно?
– Род людской огрубеет, – пояснил он.
Она улыбнулась.
– Еще больше?
– Это вверх дорога вскоре упирается в небеса, – ответил он, – а вниз… можно катиться бесконечно. Потому люди должны не только замечать красоту везде, где она есть, но поклоняться ей, служить ей, говорить о ней, жить ею!.. И потому я не перестану радовать свое сердце и душу, хоть убейте меня прямо здесь!
Она засмеялась.
– Может быть, в самом деле вас прибить? Чтобы вы умерли счастливым, как нагло утверждаете?
Он расхохотался.
– Елизавета! Я люблю вас!
– И я люблю вас, – ответила она с дружеской улыбкой.
– Я поэт, – сказал он, – для миннезингеров рамки чуть шире, чем для рыцарей или крестьян. Даже шире, чем для королей! Елизавета, я ночами не сплю и все ужасаюсь этому турниру.
– Почему?
– А вас не ужасает? – спросил он.
Она не ответила, повторила мягко:
– Почему это ужасает вас?
Он тяжело вздохнул, опустил взгляд.
– Это не мое дело… как человека, как гостя ландграфа, но я миннезингер, а у нас чувство справедливости в крови! Нельзя так выдавать женщин, как приз!
Она не сводила с него пристального взгляда.
– Вы не хотите, чтобы меня отдали как приз?
– Очень, – выпалил он. – Страстно!.. Безумно!
– Это хорошо, – проговорила она несколько замедленно, словно раздумывала над каждым словом. – Все остальные… принимают это… как должное.
– Я не приму ни за что! – сказал он с огнем в голосе. – Вы должны выйти замуж по своей воле!
Она покосилась на щебечущих фрейлин, на лицо набежала легкая тень.
– Нам нужно идти…
– Спасибо, – сказал он, – что обратили на меня внимание.
Она мягко улыбнулась.
– На вас да не обратить? Вы такой загадочный…
– Я? – переспросил он неверяще. – Вот уж никогда бы не подумал. Но спасибо. Значит, я хоть немного, но хотя бы выгляжу сложнее моей лошади.
Она засмеялась уже весело.
– Вы и шутите… как-то необычно!
Он провожал ее взглядом, фрейлины тоже бросили на него по любопытному взгляду.
Тангейзер долго провожал ее взглядом, странное ощущение, словно душа воспарила и осталась там в заоблачных высотах, где всегда светло, чисто и радостно, словно он снова стал невинным ребенком, способным ликовать, глядя на севшую перед ним бабочку волшебной красоты.
Глава 9
В замок начали съезжаться миннезингеры с разных краев Тюрингии, Брабанта, Люнебурга и других земель. Ландграф распорядился очистить и приготовить для гостей помещения помимо замка и во множестве подсобных хозяйств, а если не хватит их тоже, то размещать в сельских домах, чтобы всем до замка было рукой подать.
Приготовил и телеги, на которых развозить по домам, творческие же люди, не могут не напиваться, так у них почему-то принято…
Тангейзер присматривался к прибывающим, стараясь определить, кто и насколько силен в сложении песен, сам уже отбросил идею спеть одну из своих лучших, в радостном возбуждении чувствовал, что в состоянии написать лучше, намного лучше, чем делал раньше.
Донесся ровный голос Вольфрама, он вошел оживленный и настолько дружелюбный, что Тангейзер ощутил острый укол в сердце.
– Хозяин уже спрашивает, – сказал он с дружеским укором, – чего ты уединился, как монах?
– Разве творчество не требует уединения? – спросил Тангейзер.
Вольфрам пожал плечами.
– Это у нас с тобой. А вот Битерольф обычно пишет в таверне. Представляешь? Говорит, ему нужно, чтобы много шума, говора, треск посуды, хлюпанье супа и бульканье вина…
– А как ты?
– Чаще всего на пирах присутствую, – сообщил Вольфрам. – Приличия, дорогой друг, заставляют что-то делать и такое, что самому не всегда хочется.
– Так не делай, – предложил Тангейзер.
Вольфрам приподнял брови.
– Разве мы в лесу? Там да, можно правила не соблюдать. Но в лесу и человек быстро превращается в животное. Ты приготовил что-то новое?
– Что, по моей роже видно?
– Видно, – сообщил Вольфрам. – Все говорят, ты сильно изменился, один я вижу, что ты все тот же… и такой же мой старый друг, с которым в детстве плечо к плечу рубили деревянными мечами чертополох, воображая, что освобождаем Святую землю от сарацин.
Тангейзер сказал со стесненным сердцем:
– Ты прав, мой дружище…
– Мне кажется, – сказал Вольфрам живо, – очень силен Понтер фон Вюллерслебен из Брабанта. Он сегодня спел для ландграфа, так не только я обратил внимание на высокую технику исполнения… Еще хорош Анно фон Зандерхаузен.
– Тоже техникой?
– И техникой, и виртуозностью, – ответил Вольфрам несколько обеспокоенно. – Виртуозность даже выше… Он из Люнебурга, а там вся школа ориентирована именно на четкость и строгость мелодии.
Тангейзер ответил неуклюже:
– Им тебя не побить.
– Думаешь?
– Уверен, – ответил Тангейзер серьезно. – Ты все делал лучше всех, за что ни брался.
Вольфрам сказал с надеждой:
– Хотелось бы верить. Мне очень нужно победить!
– Еще бы, – сказал Тангейзер. – Пять тысяч серебра… И кубок еще в тысячу…
Вольфрам отмахнулся.
– Да не нужны они мне вовсе!.. Мне нужна рука Елизаветы, которую я нежно и верно люблю еще с детства. Помнишь, как она за нами бегала и бросалась цветами?
Тангейзер ответил с усилием:
– Да вспомнил… только здесь. И, знаешь, я считал, что я счастлив, что уехал освобождать Святую землю, а вы тут, такие несчастные, остались… но теперь понимаю, что счастлив как раз ты.
Вольфрам взглянул с недоверием.
– Ты так шутишь?
Тангейзер покачал головой.
– Нет. Одна… знакомая как-то обронила, что Бога не ищут в дальних странствиях, так как он всегда с человеком.
– Снова женщина, – протянул Вольфрам, – что ты в них так увяз?
Тангейзер криво улыбнулся.
– Видимо, часть Змея во мне намного сильнее той, что досталась от непорочного Адама. Но все-таки хоть и женщина, но увидела дальше меня. Ты вот отыскал все здесь, не покидая даже Тюрингию.
– Отыщешь и ты, – заверил Вольфрам с жаром.
– Ты весь от Сифа, – сказал Тангейзер с завистью. – Тебя не терзают сильные и весьма нехорошие страсти…
Вольфрам сказал ласково:
– Общайся со всеми больше, не замыкайся в себе! Общайся с Елизаветой, она просто светлый ангел и любит тебя.
– Вольфрам, дружище, – сказал Тангейзер с мукой. – Умолкни, или я прибью тебя!
Вольфрам рассмеялся, ухватил его за рукав и потащил с собой. В просторном продолговатом зале, куда они вошли, в ряд горят всеми свечами восемь люстр, столы поставлены в виде буквы «Т», все под праздничными белоснежными скатертями, слуги торопливо прошмыгивают вдоль стен и расставляют сразу жаркое, пропуская холодные закуски.
Тангейзер с любопытством осматривался, все дышит богатством и уверенностью, столы и кресла по-германски тяжелые, добротные, блюда только из серебра и золота, первые гости уже пошли в зал и осматриваются, кому где сесть, распорядитель церемонно указывает места, распределяя по сложной системе заслуг и знатности.
Слуги торопливо внесли блюда свежеподжаренных кровяных колбасок с яичницей, вошел Битерольф, сразу повел носом, хватая запахи и ухватив за локоть пробегающего слугу.
– Вот это, – распорядился он, – и вот это… ага, и еще вон то…
– Да, господин?
– Поставить немедленно, – распорядился он. – Вот на это место.
– Хорошо, господин, – откликнулся слуга, – сейчас положим…
Битерольф воскликнул оскорбленно:
– Что значит, сейчас положим?.. Оставь весь поднос!
– Но, господин…
– Я тебе что, птичка божья, что по зернышку клюет и сыта бывает, дура такая?
– Нет, господин…
– Похож я на птичку? – продолжал он грозно. – Нет, ну тогда иди, бить пока не буду.
Слуга оставил поднос с жареным гусем на столе перед указанным креслом и помчался за другим подносом.
По всему залу покатился могучий и смачный запах жареного мяса с луком и перцем. Гости заходили, потирая ладони и поводя носами, шумно и весело рассаживались, перебрасываясь шуточками, обменивались приветствиями.
Тангейзер пил и ел, стараясь ничем не выделяться, хотя и чувствовал себя не то чтобы совсем уж чужим, все свои, но чем-то казался себе бывалым дедом среди буйной и гогочущей молодежи, и потому грусть не покидала душу.