В первый день турнира он отметил только двоих, оба хороши, но все-таки ничего нового, только перепев старых идей и аранжировка мелодий, добросовестные такие ремесленники, для победы на турнире такого уровня этого маловато…
Второй день выявил еще троих, один буквально покорил публику и судей виртуозной игрой и оригинальной трактовкой песни о Парцифале, который первым из рыцарей Круглого стола увидел Святой Грааль. Ему бешено хлопали, кричали в восторге и пророчили полную победу в состязаниях.
Вольфрам слушал с таким напряжением, что весь мир для него, как понял Тангейзер, исчез. Сейчас с него можно снять сапоги, пояс и вообще раздеть, даже не заметит, будучи весь там, на сцене.
– Не трясись, – шепнул ему Тангейзер, – я слушал тебя. Уверяю, ты намного лучше.
Вольфрам прошептал затравленно:
– Это ты говоришь, чтобы подбодрить меня.
– Ничего подобного.
– Тогда зачем?
– Потому что это правда, – сказал Тангейзер. – Ты самый сильный.
«Кроме меня», – добавил мысленно. Вообще-то паскудно чувствовать себя свиньей, прекрасно понимая, что надеешься покорить публику и судей именно своей песней и получить все первые призы, в том числе и самый желанный – руку Елизаветы.
Да, Вольфрам будет убит поражением, но Елизавете с ним вскоре стало бы невесело, он слишком светел и безукоризнен, а для жизни нужно быть не только прекраснодушным рыцарем, но и немножко… а то и множко, человеком, который зрит мир таким, каков он есть, а не тот, каким хотят видеть.
Что касается ландграфа, он если и будет недовольным, то недолго. Для него важнее, чтобы счастлива была Елизавета, а это он, Тангейзер, сумеет.
Для ландграфа особой разницы между Вольфрамом и Тангейзером не будет, оба не только одного возраста благородные рыцари из приличных семей, но и равного достатка.
Под приветственные возгласы, аплодисменты и веселые вопли толпы они пошли в левый корпус, где приготовлен зал и арена для состязающихся, в то время как в главном здании в большом зале сейчас идут последние приготовления для грандиозного пира.
Ландграф, красивый и мужественный, идет впереди, с ним его верные рыцари из лучших семей Тюрингии, все статные, широкие в плечах и гордые видом, настоящее олицетворение всесокрущающей германской мощи, все осознают свою силу и достоинство, народ неистовствует, вопит ликующе, аплодисменты гремят со всех сторон, а когда подошли к распахнутым воротам здания, звонко пропели трубы.
Еще больший восторг у толпы вызвало появление из главного корпуса Елизаветы и ее фрейлин. В нежно-голубом платье, чистая и нежная, она выглядела настолько прекрасной, что одни восторженно орали и аплодировали, а другие падали на колени вдоль ее пути и старались коснуться длинного подола ее платья.
Все балконы усеяны народом, где тоже кричат восторженно, машут платками и аплодируют так, что завтра распухнут ладони.
Она сказала, повторял Тангейзер себе, осчастливленный до глубины души, что любит меня. Она в самом деле любит, пусть пока по-дружески, но я сумею открыть перед нею мир настоящей любви, чего никогда не сумеет Вольфрам.
Вольфрам чище меня, благороднее, возвышеннее, однако нельзя всю жизнь кормиться только сладостями… и хотя да, он может, но нельзя обрекать на такой аскетизм Елизавету, нежную и хрупкую, что создана радовать этот мир и сама радоваться ему.
Распорядитель провозгласил громко и торжественно:
– Вызывается Вольфрам фон Эшенбах, миннезингер из Вартбурга!
В зале раздались дружественные выкрики, многие захлопали, Тангейзер ревниво увидел, что Вольфрама здесь любят даже те, кто с ним незнаком даже, слава о человеке бежит впереди него.
Вольфрам, одетый с германской тщательностью, торопливо вышел на сцену, поклонился, все как-то суетливо, Тангейзер понял, насколько тот волнуется, ландграф обязан будет сдержать слово, если первый приз получит кто-то другой, а не Вольфрам, и это гнетет Вольфрама, как будто он держит на плечах скалу.
В зале затихли, а Вольфрам взял в обе руки лютню, медленно и неспешно начал щипать струны, а затем запел нежно и проникновенно о чистом источнике любви, который он никогда не дерзнет осквернить.
Тангейзер весь превратился в слух, пока что Вольфрам демонстрирует удивительно чистую и прозрачную мелодию. Как он только и сумел такую подобрать, услышал ли в журчании горного ручейка, нехитрой, но трогательной песенке кузнечика, смехе ребенка, но лица в зале начинают расцветать светлыми добрыми улыбками, в глазах появляется мечтательность, словно под сводами тихо пролетел светлый ангел…
Когда он закончил, никто в зале не стал хлопать, хотя Тангейзер ждал, что аплодисменты будут такими, просто оглохнуть можно, и только когда Вольфрам сошел со сцены, в зале начали медленно шевелиться, кто-то неуверенно захлопал, остальные словно пробудились от волшебного сна, аплодисменты мгновенно превратились в овацию, многие так долго выкрикивали имя Вольфрама, что это перешло в скандирование.
Эккарт сказал тихо:
– Точно, ваш друг победитель!
– Они еще меня не слыхали, – заметил Тангейзер.
– Вы его не побьете, – заявил Эккарт авторитетно.
– Тоже мне знаток, – раздраженно сказал Тангейзер. – У меня есть кое-что получше!
Эккарт повернул голову и уставился на него в изумлении.
– Вы серьезно?
– А почему нет?
– Но, – пробормотал Эккарт, – тогда ландграфу придется отдать вам и Елизавету… Ах да, понял!
– Что ты понял?
Эккарт воскликнул, сияя:
– Деньги и кубок вы заберете, а Елизавету отдадите господину Вольфраму!
– Мудрец, – буркнул Тангейзер. – Ух ты, это уже сам Готфрид? Ну, это настоящий противник…
Готфрид вышел на сцену с подчеркнутой неспешностью, умеет держать внимание публики, улыбнулся, подмигнул в зал, в ответ захлопали и что-то закричали одобрительно. Судя по голосам, его знают в Вартбурге, что неприятно поразило Тангейзера, но в этот момент Готфрид ударил по струнам и запел.
В отличие от Вольфрама он не пощипывал струны нежно, а бил по ним достаточно мощно. Тангейзер подумал ревниво, что еще немного, и начнет стучать по деке, как делают не умеющие играть, однако Готфрид, опытный турнирный боец, умело держал внимание всего зала, играл аккордами, а когда запел, Тангейзер насторожился, снова ощутил в этой песне восточные чувственные мотивы, некий разгул… нет, еще не разгул, но ощутимый намек на то, что человеку нужно и веселиться, плясать, а не только ходить в церковь и слушать хоралы, он имеет право на сладостный поцелуй, на трепет рук, на лицезрение и даже прикосновение к женским персям, и пусть ланиты окрасятся жарким румянцем, но это наша жизнь, мы будем ей радоваться, потому что мы люди…
Судя по залу, слушают его внимательно, на лицах жадное внимание, в глазах отклик, а затем произошло невероятное: многие начали притопывать, сперва чуть-чуть, непроизвольно, как бы ноги сами по себе, а потом еще пошло и прихлопывание в ладоши.
Тангейзер понял потрясенно, что если бы собравшиеся знали слова песни, весь зал сейчас бы подпевал этому Готфриду.
Готфрид закончил песнь на громкой бравурной ноте и, пока она звучала, вскинул руку со сжатым кулаком и стоял так, улыбаясь победно и уверенно.
В зале все поднялись с мест и аплодировали стоя. Сердце Тангейзера рухнуло на пол, а чувство безнадежности охватило с такой силой, что только стоял, весь застывший, и только медленно сводил и разводил ладони, имитируя хлопки.
Не только у Вольфрама нет шансов. Их нет и у него. Этот Готфрид сумел сделать невозможное… Нет-нет, именно возможное, он сам бы это сделал достаточно легко, если бы хватило ума не зарываться. Но Готфрид старше и опытнее, битый жизнью не раз, уже знает, за какие рамки выходить опасно, и потому подошел к самой грани… но не перешел ее.
Сквозь гром оваций и шум крови в ушах он едва расслышал, как на сцену вышел распорядитель и прокричал:
– Перерыв!.. Прошу вас, дорогие гости, перейти в соседний зал, там уже накрыты столы. Можете подкрепить силы, перевести дух… и приготовиться выслушать последних выступающих! После чего начнем подсчет ваших голосов…
Народ, очень возбужденный и растормошенный, начал выдавливаться через широко распахнутые двери, многие в азарте останавливались группами и о чем-то спорили, живо жестикулируя, а потом поспешно догоняли уходящих.
Тангейзер видел, как ушел Вольфрам, но не в зал, куда направились все, поспешил за ним, отыскал в крохотной комнате, где тот в полном отчаянии сидит за столом, уронив голову на скрещенные руки.
– Вольфрам, – сказал он и запнулся, даже не зная, что сказать еще.
Вольфрам поднял голову, Тангейзер отшатнулся при виде перекошенного ужасом и отчаянием лица всегда спокойного и доброжелательного друга.
Вольфрам поднял голову, Тангейзер отшатнулся при виде перекошенного ужасом и отчаянием лица всегда спокойного и доброжелательного друга.
– Я всегда был против, – прошептал Вольфрам.
– Погоди, – сказал Тангейзер, он опустил ладонь на плечо друга, – погоди, надо подумать…
– Она потеряна, – вскрикнул Вольфрам. – Она потеряна! Господь запрещает азартные игры, вот и наказал…
– Погоди, – повторил Тангейзер. – Не может быть, чтобы ландграф не продумал все наперед и не учел подобное.
– Этого никто учесть не мог!
– Да, – пробормотал Тангейзер, – да… мир не стоит на месте…
– О чем ты?
– Все развивается, – проговорил Тангейзер. – Подвижки есть и в нашей чугунности… что же делать… что делать…
Вольфрам вскрикнул:
– Я ничего не могу придумать!
– Этот Готфрид, – спросил Тайгейзер, – достаточно знатен?
– Даже больше, – вскрикнул Вольфрам, – чем мы с тобой!.. Просто он в молодости, поссорившись с родителями, убежал из их дома и сперва был наемником…
– Да, это в нем чувствуется…
– Потом, – закончил Вольфрам, – потом почему-то стал миннезингером…
Тангейзер задумался, спросил с сомнением:
– Да, ты прав, именно почему-то. Но что-то же еще есть такое, чтобы не отдать ему первый приз?
Вольфрам в отчаянии замотал головой, Тангейзер с неловкостью увидел, как из ясных глаз рыцаря хлынули слезы и побежали по щекам, оставляя мокрые дорожки.
– Нет!.. – вскрикнул он. – Ничего нет. Ландграф был настолько уверен, что первый приз получу я, что… Господи, что мы наделали! Что мы наделали…
– Вольфрам, – сказал Тангейзер, – друг мой… Не убивайся, надо подумать, как переломить ситуацию в свою пользу. Состязание еще продолжается, победителя еще не объявили…
Вольфрам простонал в отчаянии:
– Тебя что, не было в зале?
– Был…
– Тогда ты видел победителя!
– Он еще не победитель, – сказал Тангейзер.
– Его уже не обойти…
– Можно, – сказал Тангейзер.
Вольфрам в отчаянии снова залился слезами.
– Что за глупость мы сделали!
– Это сделал ландграф, – сказал Тангейзер.
– Мы все там были, – возразил Вольфрам. – Давая свершиться глупости или преступлению, мы становимся участниками! И отвечаем по всей строгости…
– Тоже верно, – согласился Тангейзер. – И все-таки… все-таки его остановить можно…
Вольфрам помотал головой.
– Такого человека нет!
– Есть, – сказал Тангейзер.
Вольфрам уставился на него в недоумении.
– Здесь? В нашем замке?
– Да.
– И он примет участие в соревновании?
– Да.
Вспыхнувшая надежда в глазах молодого рыцаря внезапно угасла. Он снова уронил голову на руки, плечи его тряслись от рыданий.
– Если ты имеешь в виду себя, – проговорил он невнятно, – то мне какая разница?.. Ты еще хуже…
– Почему?
– Потерять любимую, да еще и друга в один день?
Глава 13
Тангейзер вышел, улыбаясь во весь рот, хотя поджилки трясутся, а в животе разрастается тяжелая холодная глыба промерзшего насквозь гранита. Шум в зале начал затихать, когда он вскинул руку и помахал над головой.
– Дорогие друзья, – сказал он громко. – Я, как и вы, впечатлен виртуозной игрой великолепного Готфрида. Это огромный шаг вперед в миннезанге и вообще в искусстве!.. Это раскрепощение, это свобода, это даже… вольная воля!.. Но я вам сейчас покажу, какими эти песни станут дальше и дальше. Я прошел этот путь. Он великолепен и сладостен. Очень даже сладостен… Спасибо! А теперь…
Он взял первый аккорд, на ходу перестраиваясь, отбросил первые ноты и заменил их концовкой из победной песни Готфрида, которую все еще помнят, и дальше перешел плавно по нарастающей к своей вершине, песне «Хвала Венере», которая привела и саму Голду в восторг.
В зале, где с первых же аккордов начали улыбаться и притопывать, постепенно начало нарастать замешательство. Уже к середине песни он видел гнев у многих на лицах, хотя кое-кто еще понимающе улыбается и с удовольствием притоптывает, но их становится все меньше и меньше.
Он перешел к эффектной концовке, где так смачно и чувственно удалось передать погружение в пучину плотской страсти, похоти и разврата, что на самом деле вовсе не похоть и разврат, а свобода, освобождение от бесчеловечных уз морали, церкви, обязанностей, долга, глупых понятий верности и чести…
В зале поднялся рев еще до того, как прозвенел последний аккорд. Тангейзер поклонился, но сойти ему не дали: многие выхватили мечи и с гневными лицами рвались к нему, сверкая клинками.
Стражи по движению бровей мрачного, как грозовая туча, ландграфа загородили его собой и выставили острые копья.
Распорядитель суматошно закричал:
– Все назад, все назад!.. Успокойтесь!
В зале яростно заорали:
– Убить ублюдка!..
– Он оскорбил женщин!
– Он запачкал любовь!
– Он изгадил все чистое и святое…
– Убить урода!
– Да убейте же его!
– Он осквернил все, что нам так дорого и свято!
Тангейзер не двигался с места, руки опустил, ибо, даже будь в них меч, не поднял бы на этих людей, а это значит, хотя прошел все бури в Европе и побывал в опасной Святой земле, жизнь его оборвется здесь под клинками тех, кто остался чист и незапятнан.
Ландграф сидит мрачным, как грозовая туча, но Елизавета вспорхнула со своего трона, как белая невинная голубка, подбежала к Тангейзеру и успела его загородить собой до того, как в его грудь вонзились клинки.
Все остановились, а она закричала отчаянно:
– Да послушайте же!.. Я не призываю вас успокоиться, но вы разве не видите?.. Он же сошел в ад, а сейчас вам оттуда кричит, куда ведет эта дорога!..
Рыцари начали останавливаться в озадаченности, но дальние с налитыми кровью глазами рвались на сцену с обнаженными мечами и кинжалами.
Стражи не справлялись, Елизавета раскинула руки, не давая мечам коснуться Тангейзера.
– Сперва, – прокричала она во весь голос, звонкий и страстный, – убейте меня!..
Разъяренные гости начали опускать мечи и кинжалы, вид у всегда кроткой Елизаветы отчаянный и решительный, некоторые даже вложили клинки в ножны, но продолжали выкрикивать проклятия мерзавцу, втаптывающему в грязь все святое.
Ландграф поднялся с кресла, нахмуренный и мрачный, властно вскинул руку. Крики начали медленно затихать, все повернули к нему головы.
– Слушайте все, – прогремел он так сурово, что все невольно подтянулись, словно стоят перед ним в строю перед началом битвы. – Мы все только что были свидетелями омерзительного осквернения всех наших святынь!.. Любви, верности, чистоты, невинности… а также долга, чести, благородства, рыцарства, веры в Господа и высокого предначертания людей на земле… Посему я повелеваю уже не как устроитель этого турнира, а как ландграф Тюрингии Герман Первый, удостоенный вами прозвища Великодушный!
Все затаили дыхание, последние годы ландграфа знали только как доброго и милостивого государя, который вообще ни на кого не повышал голос.
– Фрайхерр Тангейзер, – прогремел зловещий голос ландграфа, – Генрих фон Офтердинген… изгоняется из этого замка, этих владений и вообще из земель Тюрингии…
Елизавета вскричала отчаянным голосом:
– Сжальтесь!.. Господь велит не отнимать даже у самого отъявленного злодея последнюю надежду!
Ландграф взглянул на нее люто, но выражение лица чуть смягчилось, когда увидел, кто обращается с такой трогательной мольбой.
– Изгоняется, – повторил он, помедлил чуть и закончил резко: – Пока сам папа римский не дарует ему отпущение грехов!
В зале снова зашумели, кто понимающе, кто с удовлетворением, но многие все еще требовали немедленно предать смерти святотатца.
Тангейзер медленно сошел со сцены, никто не остановил его, когда он прошел через зал и отправился длинными коридорами в комнату, что служила ему приютом последние дни.
Эккарт вошел за ним следом, остановился в дверях.
– Тангейзер…
Тангейзер покачал головой.
– Не подходи. А то и ты подхватишь заразу.
– Ты мой друг, – ответил Эккарт. – И, мне кажется, я смутно начинаю понимать грандиозность того, что ты сделал… Если хочешь, я пойду с тобой.
– Тебе не надо отвечать за мои ошибки, – возразил Тангейзер. – Но спасибо за твое благородство, Эккарт.
Эккарт ответил упрямо:
– Тебе нужна помощь. Тем более сейчас, когда ты в беде.
– Я снимаю доспехи, – сказал Тангейзер, – оставляю коня, а в Рим пойду пешком, как все паломники. Кающемуся грешнику не пристало восседать на дорогом рыцарском коне.
– Что ж, – ответил Эккарт бодро, – мне пешком ходить приходилось чаще, чем тебе.
– Ты не должен страдать за мои ошибки!