– Ты не должен страдать за мои ошибки!
Эккарт покачал головой.
– Дорогой друг, страдание… это когда не допускают к служению. Человек, как и волк, должен быть в стае. Без нее страдает и воет ночами на луну в смертной тоске. Я пока ничего в жизни не совершил достойного, но буду горд, если не оставлю тебя в беде!.. А родители будут говорить детям: будьте такими верными, как доблестный и благородный Эккарт фон Цветер!
Тангейзер пробормотал в неловкости:
– Ну… если это… нужно тебе самому, то да, я не против, еще как не против…
– Спасибо, – вскрикнул осчастливленный Эккарт.
– Это тебе спасибо…
– Нет, – возразил Эккарт, – тебе!.. Это ты даешь мне шанс сделать в жизни что-то достойное. Я признаю тебя господином и пойду за тобой, потому что ты только что совершил подвиг, пожертвовав собой за друга… и совершишь еще, к которому я буду причастен!
Они покинули замок через восточные ворота, почти заброшенные, ими никто уже не пользуется, даже не через ворота, давно вросшие в землю, а через калитку в привратной башне и отошли уже на пять-шесть миль, когда далеко за спиной послышался дробный стук копыт.
Тангейзер дважды оглянулся через плечо, но шел, обуреваемый печальными думами, наконец грохот копыт прогремел совсем рядом, раздался знакомый голос:
– Фух, едва догнал!
С седла соскочил Вольфрам, в голубом жилете, роскошная шляпа с белым пером, брюки тоже голубые, как и сапоги без шпор, из чего понятно, что бросился за ними вдогонку, не успев переодеться для дороги.
Он моментально оказался перед Тангейзером, обнял его с такой страстью, как никогда не обнимал.
– Что ты наделал, – прошептал он ему в ухо горячечным шепотом. – Что ты наделал… Хоть мы и друзья, я за тебя готов жизнь отдать… но не уверен, что вот так решился бы на изгнание…
Тангейзер криво усмехнулся.
– Ну да, ну да… А если я не ради дружбы, а сам хотел заполучить Елизавету?
Вольфрам невесело рассмеялся.
– Ты?.. Ты всегда ее дразнил… Да и знал ты прекрасно, какой взрыв негодования вызовет твоя песня! После нее ни о какой Елизавете уже и думать нельзя…
– Я стараюсь не думать, – ответил Тангейзер.
Эккарт молча поглядывал то на одного, то на другого, наконец спросил почтительно:
– Вольфрам, кого признали победителем турнира?
Вольфрам отмахнулся.
– Как наш доблестный ландграф с Битерольфом и рассчитали, все… даже те, кто собирался отдать голоса Готфриду, одумались после выступления моего лучшего друга, такого самоотверженного… что у меня сердце рвется от горя и непонимания, что я вот принял такой бесценный дар… и ничем не могу пока ответить!
Тангейзер покачал головой.
– Человек предполагает, а Бог располагает.
Эккарт уточнил:
– Победа за вами?
– Да, – ответил Вольфрам. – Да!.. Но какой ценой? Мой друг пошел в ад для того, чтобы я не проиграл на турнире!..
Тангейзер сказал тихо:
– Я этот ад давно ношу в себе. Я сам хочу освободиться от него. Говорят, папа римский это может.
– Папа римский, – сказал Вольфрам с почтением, – наместник Господа на земле!.. У него ключи от Царства Небесного, он волен освобождать любого человека от любого греха!
– Дай-то Бог, – прошептал Тангейзер. – Никто не знает, как мне это важно. Счастья тебе, мой дорогой друг…
Вольфрам снова обнял его с чувством, а когда разжал объятия и отодвинулся, Тангейзер увидел бегущие по его щекам слезы.
– Я никогда не забуду твой подвиг, – прошептал Вольфрам. – Тангейзер, я твой вечный должник и… понимаю, что никогда-никогда не смогу отплатить тебе ничем подобным по величию и жертвенности! Но я закажу детям и внукам, чтобы всегда наш род помнил о твоем подвиге и служил твоему роду.
Тангейзер тоже обнял Вольфрама, но тут же отпустил и даже оттолкнул в грудь.
– Все, – сказал он твердо, – иди. А то и я разревусь. А я в сарацинских землях приучился, что мужчинам плакать непристойно. Иди, дружище!
Вольфрам обнял Эккарта, сказал в слезах, что понимает его благородное стремление, и теперь уже о нем будут слагать песни, как об образце доблести и чести.
Наконец он вскарабкался на коня, вскинул руку в прощании, а потом оба видели, как он быстро исчезает в облаке желтой пыли.
– Папа с радостью простит вам все грехи, – сказал Эккарт убежденно. – С радостью!
– С чего вдруг? – спросил Тангейзер с надеждой.
– Жертва, – объяснил Эккарт. – Жертва угодна Господу. А вы пожертвовали всем, мой господин… Пойдемте же быстрее! Теперь мне самому не терпится увидеть Вечный город… и быть свидетелем вашего триумфа!
Глава 14
Дорога тянется и тянется, становясь все более южной: вдоль дороги с обеих сторон высокие и гордые акации, небо чистое и солнечное, даже трава зеленее и ярче, чем в Германии.
Эккарт брел с задумчивым видом, наконец, поравнявшись с Тангейзером, проговорил со вздохом:
– Наверное, я не понимаю многое в жизни миннезингеров потому, что сам стихи не пишу, я только певец, однако же…
– Говори, – попросил Тангейзер, – мой самоотверженный друг. Я меньше знаю, чем чувствую, но если смогу ответить…
– Ты очень хорошо пел, – проговорил Эккарт с трудом. – Настолько хорошо, что мне показалось…
Он умолк, словно испугавшись чудовищности обвинения, но Тангейзер ответил мрачным голосом:
– Тебе не показалось.
– Мне показалось, – быстро договорил Эккарт, – что ты делаешь это искренне! Но как такое можно? Разве можно… Не понимаю! Если ты знаешь нечто выше плотской любви… то почему ты вдруг спел так искренне и сильно, что все поверили и возмутились?
Тангейзер процедил с болью сквозь зубы, лицо его страдальчески изменилось:
– Да потому что все они, что в зале, что на сцене, поют о высокой любви, но даже не знают, против чего… не знают того, что воспевают! Чтобы говорить о духовной любви, нужно сперва ощутить телесную, чтобы потом не жалеть запоздало, что чего-то не узнал, не попробовал…
Эккарт пробормотал:
– Кажется, что-то ощущаю, но это так мерзко и чудовищно…
Тангейзер не отрывал взгляда от далекого горизонта, что вздрагивает и приподнимается при каждом шаге, чтобы тут же опуститься.
– А как это понять, – сказал он с горечью, – тем, кто еще только-только начал жрать из корыта плотских утех, кто еще этим счастлив, кто еще не насытился?.. Чтобы с одной горы подняться на другую, высокую, нужно спуститься в покрытую тьмой долину и пройти ее всю, прежде чем начать новый подъем на новую высоту!
Эккарт слушал его и смотрел с таким напряженным вниманием, что заспотыкался и чуть не упал, но Тангейзер успел подхватить его под руку.
– Я понимаю, – прошептал он, – я тоже… чувствую стыд, что веду себя неправильно, но я часто не могу удержаться от блуда…
Тангейзер фыркнул:
– Что есть блуд?
– Блуд, – ответил Эккарт твердо, – это нехорошо. Я никогда не позволю себе с женой друга или брата, как и своего господина, но часто я не мог удержаться… встречая вольную незамужнюю женщину!
Тангейзер спросил с интересом:
– Что, ни разу не соблазнял замужнюю?
Эккарт ответил со стыдом в голосе:
– Было однажды… Но я не знал, что она замужем. К тому же она была из простолюдинов. Но потом я исповедался, на меня наложили епитимью, я долго каялся и старался жить праведно…
– …насколько это возможно, – договорил Тангейзер.
– Насколько это возможно, – согласился Эккарт упавшим голосом. – Все-таки мир греховный… но это не оправдание! Нельзя уступать соблазнам!.. Но я понимаю, что сказал Иисус насчет того, что ему раскаявшаяся блудница дороже ста девственниц.
Тангейзер набрал в грудь воздуха, чтобы все опровергнуть, он чувствовал себя старым и мудрым в сравнении, хотя Эккарт его одногодок, но неожиданно даже для себя сник, стал как будто ниже ростом, сказал тоскливо:
– Может быть, ты прав… как никогда… ну ладно, часто бывало и раньше. Да, я та раскаявшаяся блудница. А они… сто девственниц, что поют о чистоте и возвышенной любви… не зная, что это такое!
Эккарт возразил тихо:
– Ну почему же…
– А потому! – рыкнул Тангейзер. – Светлому дню по-настоящему может радоваться только тот, кто пережил темную ночь! А кто не знал разгула плотских страстей, чувственных оргий, тот не оценит духовность любви, ее правоту и святость!.. Потому я и запел о плотском, я хотел дать им понять…
Эккарт сказал с глубоким сочувствием:
– Да, это подействовало. Хотя не совсем так…
Тангейзер пробормотал с болью в голосе:
– Да знаю, но я совсем запутался. И себе хотел урвать, и друг у меня такая чистая душа с крылышками…
Эккарт подумал, сказал решительно:
– Нам нужно нагнать других паломников.
– Зачем?
Эккарт сказал с неловкостью:
– Многие идут в Рим каяться в своих грехах. В группе мы можем помогать друг другу, а когда идем вот так без привычных мечей и доспехов, мы не сможем защититься от разбойников. Я хочу дождаться момента, когда ты с триумфом вернешься в Тюрингию, ландграф выйдет навстречу и обнимет тебя… Это будет и мой триумф!
– Так думаешь? – спросил Тангейзер с сомнением.
– Если тебя простит сам папа, – подчеркнул Эккарт, – то кто посмеет тебя обвинить? С тебя снимут прошлые прегрешения, ты начнешь новую жизнь…
– И чистая душа Елизаветы не отринет меня, – прошептал Тангейзер с сомнением.
На другой день они нагнали группу паломников в сорок человек. Эккарт попросился идти с ними, старший из паломников начал придирчиво расспрашивать сперва Эккарта, но тот сразу сказал, что он просто сопровождает своего друга.
Тангейзер на расспросы развел руками.
– Грешен, грешен, грешен… Что еще? Очень грешен.
– Ты убивал? – спросил староста. – Грабил? Насиловал?
Тангейзер отмахнулся.
– Разве это грехи? Я был воином, я возвращал христианскому миру Святую землю и Гроб Господень, что разом искупило все мои грехи…
Староста смотрел на него в изумлении.
– Так что же?
– Я совершил новый грех, – ответил Тангейзер тяжелым голосом. – Я на обратном пути побывал в гроте фрау Голды, провел в утехах с нею семь лет, что само по себе уже… не совсем хорошо…
Староста сказал в отвращении:
– Не совсем хорошо? Это мерзко! И ты правильно делаешь, что направляешься в Рим. Там с тебя снимут этот великий грех.
– Спасибо на добром слове, – сказал Тангейзер. – Правда, по возвращении из ее сатанинского логова я вернулся в христианский рыцарский мир, однако на турнире миннезингеров спел… песнь… в ее честь.
Закончил он упавшим голосом, староста отшатнулся и смотрел выпученными глазами.
– В честь Голды?
– Да, – подтвердил Тангейзер несчастным голосом. – И ее плотских утех при свете, при других людях…
К ним начали прислушиваться другие паломники, староста сказал с отвращением:
– Но если ты сумел вырваться из ее мерзкой похоти… то как ты снова? Почему?
Тангейзер сказал отчаянно:
– То была моя прощальная песнь, я вспоминал тот мир и отрекался от него!.. Но он по-своему прекрасен, чудовищно прекрасен, омерзительно прекрасен!..
Эккарт дернул его за край плаща.
– Тангейзер, опомнись! – прошептал он. – Что ты говоришь?
– Говорю, – прокричал он, – потому что знаю!.. Наследие Змея в каждом из нас настолько чудовищно сильно, даже всесильно, я просто не понимаю, как все-таки находятся люди, что поднимаются из этой сладкой пьянящей бездны, рвут с тем миром и живут… так, что даже Господь смотрит на них с гордостью!
Они смотрели с ужасом, не понимая, вроде бы нагрешившие, но в сравнении с ним слишком чистые и святостные, не рискнувшие даже приблизиться к дурманящему миру порока, а он задыхался от злости и жажды объяснить, сказать, доказать, что да, там отвратительно, туда нельзя, но они не поймут, потому что им это уже сказали сперва родители, потом наставники, наконец сама церковь.
Староста отступил на шаг с осторожностью, словно страшится запачкаться, в глазах отвращение пополам с сочувствием.
– Грешник, – сказал он негромко, – ты не просто грешный человек, ты настолько великий грешник, что даже с нами идти не вправе. И даже не потому, что ты купался в бездне порока и бесчинств, ты такой не один… но твоя безмерная вина в том, что ты посмел эту мерзость воспеть… И воспеть очень талантливо!.. Что наш Господь сказал про великую вину тех, кто сбивает с праведного пути малых сих?
Он повесил голову, слишком подавленный, чтобы отыскать хоть слово в свое оправдание.
– Но мы берем тебя, – сказал вдруг староста. – Это и нам испытание, что нам зачтется. Потому можете идти с нами.
Рим, как он помнит, расположен недалеко от места впадения реки Тибр в Тирренское море, потому часть пути можно бы проделать морем, чтобы сократить время, но паломники решили двигаться только пешком, и он вынужденно покорился.
Он отправился в путь, даже не позаботившись захватить хоть какое-то пропитание в дорогу. Только на третий день, когда они с Эккартом прибились к паломникам, над ними сжалились, накормили, а когда в пути один из группы умер, не выдержав тягот пешего пути, с него сняли плащ и мешок на широкой перевязи, отдали Тангейзеру, как брату по несчастиям.
Плащ старый, ветхий и без капюшона, голова постоянно открыта солнцу, ветру и частым дождям, но Тангейзер готов был сбросить и плащ, чтобы усилить выпавшие на его долю испытания.
Эккарт шел в своей красивой одежде рыцаря, что вскоре запылилась, обтрепалась, кое-где появились первые прорехи, цвета поблекли, и уже на вторую неделю тяжелого пути он выглядел не лучше других паломников.
Тангейзер двигался вместе со всеми, целеустремленный, зная и надеясь, что в Риме ждет избавление от тяжкого камня на душе, потому баклажка с водой, сумка с полученным по дороге подаянием и крест в руке, который он старался не выпускать всю дорогу, черпая из него силу и надежду.
Однажды он услышал впереди жалобные крики, затем довольный хохот. Шестеро разбойников стали на пути паломников, а когда достаточно запугали жертв, начали шарить по их нищенским сумкам.
Тангейзер сперва не понял, что они там собираются отыскать, но вожак все покрикивал:
– Ищите, ищите лучше… Есть среди них умники, что несут в Рим драгоценности!.. Ха-ха!.. Думают, если пожертвуют на храм, то Господь вот так возьмет и отпустит им грехи…
Один из разбойников откликнулся с гоготом:
– Всю жизнь подкупали начальство, а сейчас возжелали самого Господа подкупить?.. Что за дураки…
Действительно, дураки, подумал Тангейзер, но в это время и к нему с Эккартом подошел один, зыркнул люто, стараясь выглядеть огромным и страшным.
– Ну, чего замер?.. Раскрывай сумку!
Тангейзер строгим взглядом приказал Эккарту не двигаться, а сам сказал смиренным голосом:
– Отпустите нас, братья во Христе… Мы идем в Рим, просить отпущения наших грехов тяжких…
Вожак гнусно захохотал.
– Мы сами их вам отпустим!
– С нас нечего взять, – сказал Тангейзер, – мы нищие…
– А что у вас в сумках? Золото?.. Ха-ха!
Тангейзер ответил со вздохом:
– Там черствый хлеб, что нам дают сердобольные люди, как подаяние. Но мы и ему рады, ибо смирение – добродетель.
Вожак сказал своим, не сводя взгляда с Тангейзера:
– Смотрите, какой умный!.. И как говорит хорошо… Этого мы оставим себе, будет у нас шутом… А вы все, выкладывайте из мешков все на траву! А мы решим, что оставим себе, что позволим взять.
Один из разбойников ухватил сумку с плеча Тангейзера, но тот прижал ее локтем. Разбойник дернул сильнее, попытался толкнуть, чтобы отпустил, Тангейзер, не двигаясь с места, захватил его шею в локтевой сгиб и сжал со страшной силой.
Разбойник захрипел и повалился на траву. Вожак оглянулся, вскинул брови, посмотрел на Тангейзера.
– Что с ним?
– Сомлел, – ответил Тангейзер, – когда понял, какое святотатство совершает, пытаясь ограбить мирных паломников.
– Что? – заорал вожак. – Сомлел?.. Да он не знает, что это такое!
– Теперь знает, – сообщил Тангейзер и снова строго посмотрел на багровеющего от гнева Эккарта.
– Что? – повторил вожак. Он шагнул к Тангейзеру и вскинул кулак для удара. – Сейчас ты у меня получишь, умник…
Тангейзер с силой ткнул его концом посоха под дых, вожак охнул, перегнулся в поясе и ухватился обеими руками за ушибленное место. Лицо его начало синеть.
Разбойники с ножами в руках бросились к непонятному паломнику, Тангейзер не стал отбиваться посохом, хотя научился еще в детстве, быстро наклонился и выдернул из ножен у вожака его меч, короткий и откованный явно в простой кузнице.
Они не сумели остановиться, а он ощутил прилив звериной ярости, сам прыгнул навстречу. Стальная полоса в руке пошла рассекать воздух, часто вздрагивая в ладони, а за спиной слышался стук падающих на землю тяжелых тел.
Он опомнился, когда услышал со всех сторон испуганные крики:
– Все, все!..
– Остановись!
– Прекрати!
Он обернулся, злой и оскаленный, как загнанный в угол волк, в руке залитый по самую рукоять меч, на зеленой траве в лужах крови пятеро из разбойников, один убегает со всех ног.
Тангейзер проводил его лютым взглядом, можно легко настичь этого дурака и с наслаждением разрубить его до пояса, раз уж никакие доспехи не мешают, но паломники что-то кричат со всех сторон, и он с отвращением отшвырнул меч.
– Мерзавцы.
Эккарт смотрел на него с восторгом.
– Мой друг, – сказал он с чувством, – я представляю себе ваши подвиги в Святой земле, когда вы освобождали Гроб Господень из рук неверных!