О том, что она станет жертвой самой себя и себя же уничтожит, Сабина пока не знает. Но разве есть смысл или позволение Бога ей об этом сообщать? В конечном счете, все мы жертвы собственных ошибок и заблуждений.
Сабина к своим шестнадцати научилась хорошо манипулировать своей аллергией... И когда ей хотелось заботы, любви, подарков и внимания, когда ей хотелось, чтобы ее заметили, ― она начинала есть запрещенные продукты. А дальше уколы, иногда кареты «скорой». Раскаяние родителей. Их чувство вины. И ее заиндевелые слезы.
Однажды Ильдар застал ее на полу в ванной комнате... Прямо накануне ее шестнадцатилетия.
― Я некрасивая. Только не надо говорить, что это не так, ты же родитель ― ты должен сказать мне то, что утешит, ― кричала она, когда в очередной раз убедилась в отсутствии к ней чувств у Николая. ― Дело в том, что я страшная! Папа, как мне жить дальше? Я не хочу больше жить. Я никому кроме тебя не нужна. Почему ты молчишь?
Сабина хотела совета, быть может, новой одежды и чуда из отцовских рук. Папа же всегда может помочь.
― Я не собираюсь ничего говорить ― я просто послушаю... Ты красивая, ты просто потерпи ― годы все расставят по своим местам, тебя обязательно полюбят. Погоди, это что? ― Ильдар вдруг заметил пластиковые упаковки с едой и столовую ложку на полу. ― Это же салат мимоза, там же рыба... А это что? Ты хочешь сказать, что съела четыре пакета фисташек и арахиса?
― Да, ― абсолютно спокойным голосом ответила Сабина. Ее совершенно не заботило, что минут через пять ее ждет сильнейший приступ астмы. Что отец получит уйму седых волос и лишится доброй половины нервных клеток. Что будет «скорая», промывание желудка, антигистаминные препараты, капельница. Она же просто хотела мужского внимания. Почувствовать себя той, ради которой сердце танцует фокстрот и бьется в темпе allegro. Раз соратники по школьной скамье ее не любят ― пускай тогда отец любит за всех остальных. Пусть он совершает подвиги и боится ее потерять. Пусть не ей одной будет больно.
Сабина и капор, которого у нее не былоСабина хватко цеплялась за любое проявление внимания к своей персоне. Умела ценить его, уважать, оберегать. Как верный стражник она охраняла тех, кто по нелепости ситуации или хорошему настроению одарил ее взглядом, словом. Слова она берегла в особенности. Никогда не удаляла писем, сообщений, открыток. Обычно одинокими вечерами она перечитывала их, предавалась уже отредактированным воспоминаниям и наивным, как будто дошкольного возраста, мечтам. С легким эротическим подтекстом.
Друзей у Сабины, как ей казалось, было достаточно. Особенно мужчин. Увидеться за обедом, сходить на выставку в Музей современного искусства воскресным утром, несколько раз списаться во всемирной сети и позвонить в праздники ― это для нее значило «хороший друг», а если дружба сопровождалось еще и чашками кофе, пусть редкими, но вечерами, то «хороший друг» превращался в «близкого мужчину».
Сабине всегда хотелось сражать и поражать, оставлять раны или хотя бы занозы в сердце ― чтобы ее запомнили, оставили в памяти и своей жизни, вспоминали, пусть плохо, пусть обвиняя во всех смертных грехах, ― но только бы не быть той самой девочкой-невидимкой, которой она была в школе.
Желание доказать окружающим, что она успешный человек, а не просто незаметная субстанция, проявлялось во всем ― ей хотелось, чтобы все заметили деньги отца, картины Менегетти в гостиной, ее ровные зубы после отбеливания ― на фотографиях она улыбалась так широко, что были видны практически все тридцать два зуба ― вплоть до зубов мудрости, светить на фотографиях мамиными сумками с огромными логотипами, коллекционировать антиквариат, купленный за бесценок во Львове.
Все началось именно там. С обычного бабушкиного оренбургского платка. Сердце Сабины в ту зиму совсем продрогло в отсутствие визитов отца, озябшие пальчики от обиды сжимались в испуганное стадо. Зимы во Львове, в отличие от Москвы, были достаточно теплыми, компактными, учтивыми, но морозы тем не менее случались. Чаще в январе, после школьных каникул. Но в тот год морозы грянули настоящие, скрипучие, покалывающие. Винниковское озеро, которое до 1990-х называлось Комсомольским, покрылось толстой коркой льда, и жители Львова, тепло укутавшись, отправлялись строить из себя великих конькобежцев и фигуристов, падая и спотыкаясь. Сабина с утра до ночи просила бабушку купить ей коньки ― та отправляла в Москву телеграммы с просьбой поскорее прислать денег, но ответа не получала.
Обычно бабушка заставляла Сабину надеть только легкий шелковый платок и шерстяной берет, который подарили родители еще до небывалых морозов. А тут нужно было утепляться. У всех в музыкальном интернате имени Крушельницкой были капоры ― шапки, сочетающие в себе шарф и головной убор, ― мягкие, из ангорки, броских кислотных цветов. Капоры продавались на рынках и считались привилегией школьников и молодежи, яркие ― в тон куртке и настроению. Все ходили в капорах. Сабине же повязывали перед выходом оренбургский платок, она снимала его и шла по морозу, неловко уворачиваясь от ветра за спинами шедших впереди, и даже озябшие красные уши не могли заставить ее надеть белесую пряжу, которую она прятала на дне школьного рюкзака. Ей так хотелось показать всем, что у нее есть капор. А лучше украсть денег, побежать на рынок и купить капоры всех цветов радуги ― и каждый день появляться в новом. Чтобы все видели! Чтобы все видели ― она не хуже. У нее есть капор. Бабушке мечты о капоре казались бессмыслицей.
Непонимание. Мелочи. Сейчас можно было бы пойти на компромисс или просто смириться, но тогда ― только страдать.
Жизнь подарила ей многое в итоге ― любящего отца, социальный статус, красивую одежду ― она могла позволить себе то, о чем сверстники лишь мечтали. Кати в юности душу дьяволу бы продала за шанс хоть неделю пожить в ее шкуре, Сабина ― за то, чтобы стать женщиной.
Стать женщиной по любви. А не просто с итальянцем во время отдыха на Сицилии, как это случилось, когда ей было уже двадцать два. Первая попытка потерять девственность не увенчалась успехом и оставила глубокую занозу в и без того исполосованном сердечке.
Манипуляции: ошибочные
Студенческой компанией Сабина любила ездить в дом отдыха «Колонтаево». Старая усадьба без архитектурных изысков, в советские времена больница, потом санаторий, в девяностые, при новых владельцах, обзавелась несколькими пристроенными корпусами, и вот он ― рай для грибников и рыбаков среднего класса.
Институтские друзья Сабины в основном брали самые простые номера ― за тысячу рублей с носа можно было на сутки получить трехразовое питание (не самое поганое, надо заметить), кровать с несильно выпирающими пружинами, правда, одноместную. Мышино-серое ковровое покрытие, светлые совковые обои с почти невидимым человеческому пьяному взору узором, старый телевизор «Хитачи» и вид на столовую.
В начале апреля отдыхающих практически не было, и удавалось провести третьего в двухместный номер. Конечно, приходилось потесниться ― но в тесноте, да не в обиде.
Они уезжали в пятницу сразу после учебы и возвращались под вечер воскресного дня ― по самым пробкам на М7.
Все делились перед выездом на группки по три-четыре человека, некоторые отправлялись с Курского вокзала на электричке до станции «Электроугли». Девушек периодически отвозил водитель Сабининого отца, а ребята грузились в старый зеленый «Фольксваген» Димки ― ему папа отдал машину на совершеннолетие. По тем временам рулить в восемнадцать лет считалось «круто и почетно» и сильно прибавляло Димке козырных карт в глазах общества. Он с затуманенным от взрослости взглядом давил педаль в пол и гнал в ритме попутного ветра. Пятница обещала стать жаркой и веселой, одногруппники скинулись по пятьсот рублей на выпивку, ребята заехали в дешевый гипермаркет и закупились водкой, пивом, отечественным вином в пластиковых пакетах. Девушки отдельно сбросились себе на мартини. А Сабина и вовсе стащила из домашнего бара сливочный ликер и бутылку вина, обычно никто не замечал подобной пропажи.
Сабине порой становилось стыдно за свой откровенный выпендреж, ведь она всегда снимала самый дорогой номер в подмосковных пансионатах, ведь иными она брезговала.
Да и просторный номер с телевизором, диваном и полноценной ванной комнатой давал определенную гарантию, что после полуночи «избранные» переберутся к ней, а некоторые даже уснут ― рядом.
Ленка иногда делила с Сабиной затраты ― она тоже предпочитала спать на широкой удобной кровати, и если у нее не было планов ночевать с кем-то мужского пола в темную пьяную ночь, то с радостью и удовольствием составляла Сабине компанию ― перед сном они вместе чистили зубы, засекая на часах три минуты, как советовал стоматолог, делали девчачьи записи в красочных записных книжках и зачитывали друг другу вслух гороскоп из толстого глянцевого журнала. Разглядывали «идеальный мир» на его страницах: перелистывали одну мечту за другой, фантазировали, помещали себя в придуманные интерьеры и обстоятельства, принюхивались к прохладным глянцевым листам, вырезали фотографии холеных гомосексуалистов с измазанным маслом прессом и вклеивали себе в дневники.
Сабине последнее время нравился Димка, она даже ездила к бабке под Владимир, заговаривала сандаловое масло, мазала запястья, подсыпала приворотный порошок ему в стакан с колой. Но вопреки всем старанием, Димка встречался третий год с одной и той же девушкой ― Викой, она училась на дизайнера интерьеров в какой-то шараге, но все выходные кряду проводила именно с компанией Димки. А когда, имея свои планы и виды, она оставляла его наедине с институтскими соблазнами, он вроде как не изменял.
Этой апрельской ночью все было иначе. Сабинины щеки горели румянцем в тон бело-красной клетчатой рубашке, а улыбка не сходила с лица ― Димка был один, без своей извечной пассии. Сначала все толпой ушли в лес. Взяв напрокат мангал, жарили сосиски, пили водку и играли в «семерочку». Все по кругу должны были говорить «один», «два», «три», «четыре», когда дело доходило до «семи» и чисел, содержащих семерку или кратных ей, круг разворачивался в обратную сторону, и тот, кто неправильно называл число или не замечал, что очередь двигалась в другом направлении, выпивал стопку. И игра начиналась с самого начала ― «раз», «два», «три», «четыре»...
Ошибившись, Сабина выпивала стопку мартини (которую в темноте выдавала за водку), однако не часто ― следила за игрой, боясь оказаться самой пьяной и полночи блевать на опушке. А бравая Ленка, чтобы сохранить трезвость, аккуратно выливала половину стопки беленькой под стол.
Сегодня «семерка» играла против Димы и на руку Сабине.
Он был пьян вдребезги и, распевая Григория Лепса «То-о-о-олько рюмка водки на столе...» и облокотившись на Сабину всем своим весом, в этих полуобъятиях шаркал в сторону корпуса. Те, кто хотел спать после учебного дня, отвалились, а Сабина, Ленка, Димка и еще пара ребят и девчонок из параллельной группы отправились в большой и просторный номер, прихватив оставшееся бухло.
Они сели на пол и начали играть в «правду или действие». Вопросы становились все более каверзными, и добрая часть круга предпочитала брать действие ― снять носок, станцевать шуточный стриптиз в одежде, сорвать майку и устроить зажигательное танго. Полуголые, веселые, хмельные, они смеялись.
А Сабина строила коварный план соблазнения. Она уже осталась в одном кружевном топе и чуть приспущенных джинсах ― пуговицу пришлось расстегнуть, чтобы полноватые бока не свисали с тугого пояса. Несколько раз Димка клал голову ей на плечо, иногда, вроде как невзначай, гладил горячими влажными пальцами по ключице, касался рукой коленки, улыбался и смотрел довольными пьяными раскосыми глазами. И все было так гладко и так сладко.
И каково было ее удивление, когда, выйдя в туалет промокнуть салфеткой потные подмышки, Сабина обнаружила его, целующегося с Ленкой взасос. Она сидела на широком подоконнике, расставив ноги, а он, поглаживая икры и задирая спортивные штаны, вылизывал ей ухо.
Вот она ― женская дружба. Конечно, Ленка не сделала ничего плохого, хотя бы потому, что понятия не имела о симпатии Сабины и, слышав все ее истории про придуманного молодого человека Николая, с которым они встречаются уже который год, и подумать не могла, как больно ей сейчас на все это смотреть. «Просто он учится в Америке, когда приезжает ― у нас полная идиллия, а в остальное время ― телефон и электронная почта не дают нам сойти с ума от разлуки», ― это была любимая фраза Сабины, когда кто-то интересовался подробностями ее личной жизни.
Действие около окна ударило как обухом по голове ― внутри Сабины горела ярким пламенем горечь обиды и предательства. Она злилась на себя, что размечталась, как они проведут вместе эту ночь и случится секс. Наконец-то. Она бы промолчала, что у нее это в первый раз, а кровь на простыне ― просто месячные, и мужественно стерпела бы боль, хотя наивно полагала, что женщины с широким тазом боли от первого полового акта не испытывают.
Ленка смеялась ― для нее это всего лишь небольшое развлечение. Сабина же пыталась скрыть слезы и смущение. Главное, чтобы никто ничего не понял. Главное, чтобы никто ничего не заметил.
Ей было удушливо жарко, хотелось залпом глотнуть свежего воздуха, но выбежать в такой момент ― значит, признать поражение, признать, что она без боя и даже его возможности сдалась. (А был ли у нее выбор?) Духота заставляла голову кружиться до тошноты. Но как открыть окно? Как набраться смелости подойти к этому окну?
Ленка меж тем своей ножкой тридцать пятого размера водила между Димкиных ног ― то вверх, то вниз, то застывала посередине.
В номере восторжествовал полумрак, старый пыльный ночник над кроватью в их с Леной номере работал на «ура», отложив верхний свет до лучших и более приличных времен. Те, кто не участвовал в неумелом петтинге на окне, сидели на полу, играли в «бур-козла», собираясь идти спать, и пили «по последней» уже третий раз подряд.
А куда идти спать Сабине? Оставаться тут с ними? Это как-то против правил. Но с какой стати она должна была отправляться в неясную темную ночь одна? Куда идти, в какую подушку зарыться и проплакаться, Сабина не знала.
И почему это произошло именно сегодня? Когда она строила столько планов.
Нет, Димка и раньше, когда напивался, начинал приставать к Лене, но та ловко выкручивалась из этой ситуации и даже забывала наутро все полученные непристойные предложения. Он должен был, получив отказ, прийти к ней ― Сабине. Но что-то пошло иначе.
Спустя несколько минут ситуация разрешилась сама собой ― Дима с Леной, пожелав «спокойной ночи», оба поцеловали Сабину в щеки с разных сторон и, улыбаясь, потеребили волосы и удалились в свою запретно-эротическую ночь.
Сабина надела шелковую пижаму кофейного цвета, забралась под одеяло и попыталась отвлечься на «Доживем до понедельника» по Первому каналу. Ей бы тоже ― протянуть до понедельника. Или хотя бы до утра и на первой электричке убежать в Москву.
В комнате стоял алкогольный смрад, и сейчас он как никогда раньше вызывал у Сабины отвращение. Казалось, липкий воздух, пронизанный спиртом вдоль и поперек каждой молекулы кислорода, конденсировался у нее на коже ― ей хотелось в душ, смыть бездарную попытку лишиться девственности, но с двух ночи до шести утра отключали горячую воду. Тогда Сабина вскипятила воду в электрическом чайнике и, стоя босиком на студеном днище душевой, выливала на себя едва теплую воду из стакана, где разбавляла кипяток. Изведя все содержимое чайника, Сабина вытерлась и, озябшая, уже трезвая и немая от обиды, забралась обратно в кровать. Поиграла в змейку на телефоне, перечитала все когда-либо полученные невинные дружеские сообщения от Димы ― Сабина хранила их в запароленных папках на телефоне и где-то в сердце. Теперь уже в дальнем, поросшем тростником и обидой, углу. Она уже было хотела их удалить ― но в сердце снова затеплилась надежда, что будет следующий раз. Будет еще много возможностей.
Начитавшись и наревевшись, Сабина так и не смогла заснуть: откуда-то издалека доносились пьяные крики, из соседней комнаты сквозь вентиляционную шахту прорывался смех, и все это было нестерпимо для нее ― чужие яркие, запоминающиеся приколами и развратом события. А она одна-одинешенька просто лежала и разглядывала потолок. Ни единого зазора или трещинки.
Через полчаса хохот в соседней комнате утих и послышались шаги.
Ленка тихо проворачивала ключ в замочной скважине, уверенная, что Сабина по привычке заперлась.
― Давай, проходи. Она уже спит... ― Ленка сунула свой раскрасневшийся нос в щелку двери.
― Слушай, а это точно нормально, что я тут с вами останусь? ― Димка хоть и был бравым дебоширом, но какие-то правила приличия все же пытался соблюдать ― им же еще учиться вместе целых три года.
― Ну, я же не виновата, что Пашка запер твой номер. Можем, конечно, еще по улице погулять... Или снять отдельный.
― Блин, снял бы, денег уже нет, ― оправдывался он шипящим шепотом.
― Тогда бери и проходи. Хватит выпендриваться.
― Она точно спит? ― Димка пальцем показал на Сабину, которая закрыла глаза так неестественно, что, будь они потрезвее, обязательно заметили бы, что она неловко зажмурилась, а вовсе не спит.
Ленка пыталась найти в своих вещах пижаму, с шумом и грохотом все перерывала, светила телефоном ― но от него света, как от козла молока. Под Димин практически вырвавшийся на полную громкость смех она даже уронила сумку на пол ― он прикрывал ладонью рот, а она, задыхаясь от хохота, грозила ему кулаком.
Ленка поманила его пальцем, и они отправились в ванную комнату, где еще полчаса назад Сабина смывала с себя ночь и обиду. Было слышно, как расстегивается ремень, как джинсы падают на пол... Поцелуи, потом одиночные почмокивания Ленки, потом полилась вода ― холодная, Димка взвизгнул, и они снова засмеялись.
Ленка появилась в комнате уже в ночном наряде, а Димка в ядовито-зеленых с каким-то желтым узором боксерах ― остальные вещи так и остались валяться на мокром кафельном полу в ожидании утра.