Джессика, сгорбившись, сидела на постели. Она чувствовала себя испуганной, виноватой и жалкой. Предположим, этот маленький человек задержит ее до прихода Дьюкейна, может быть, запрет ее? Почему, если любишь так сильно, это приводит только к несчастью и ужасу? Слезы наполнили ее глаза. Она сунула руку в карман и вытащила клок волос Дьюкейна, найденный на полу.
— О, ну ладно, ладно. — Он подошел, сел рядом на постель и протянул ей большой чистый носовой платок, в который она сразу уткнулась. — Я не монстр, знаете ли. Я не хочу вас пугать. Не хочу вас обидеть. Но представьте себя на моем месте! Я просто должен задать несколько вопросов. И, естественно, мне любопытно. Я просто не понимаю, что вы тут делали. Это все немного странно, не правда ли? Не надо плакать, не надо. Просто поговорите со мной немного, ладно?
Джессика перестала плакать и вытерла лицо. Она смотрела в мужскую тьму шкафа. Ее переполняли несчастье и сила. Неожиданное — это уже нечто. Начинаешь ощущать себя. Она сказал твердым голосом:
— Вы спрашиваете, кто я. Я — ревнивая женщина.
Ее собеседник длинно и мелодично присвистнул. Потом он сказал:
— Вау!
— Мистер Дьюкейн и я были вместе, — сказала Джессика, — но потом он оставил меня. И говорит, что у него нет другой женщины. Но я уверена, что это — неправда. На днях я видела, как женщина входила в этот дом. Я только хотела узнать наверняка. Поэтому я вошла, как вы знаете, и обыскала комнату, чтобы убедиться, что здесь была женщина.
— Нашли что-нибудь? — спросил он заинтересованно.
— Нет. Но я уверена…
— Не думаю, что Джон станет лгать, даже об этом.
Джессика повернула лицо к маленькому загорелому человеку. Он смотрел на нее сейчас иронически весело.
— Пожалуйста, скажите мне, — сказала Джессика, — если знаете, есть ли у него любовница? Конечно, так вы и скажете. Все это выдумки, мол.
— Но я обожаю выдумки. Нет, я уверен, у него нет любовницы. Этого вам достаточно? Вы уйдете теперь счастливой?
— Нет, — сказала она. — Этого недостаточно. Ничто не поможет.
— Демон ревности. Да, я тоже его знаю. Скажите ваше имя, только имя. Мы уже как будто знакомы.
— Джессика.
— Хорошо. Меня зовут Вилли. Теперь послушайте, Джессика, вы простите меня, если я задам вам еще несколько вопросов, а вы мне правдиво ответите?
— Да.
— Как долго вы были любовницей Джона?
— Около года.
— А как давно он оставил вас?
— Около двух лет.
— Часто ли вы видели его за эти два года?
— Да. Мы вроде бы остались друзьями.
— Вы еще любите его, а он вас нет?
— Да. И он сказал, что не хочет больше встречаться со мной, потому что хочет, чтобы я была свободной. Но я не хочу быть свободной.
— Могу понять это. Но ревность — ужасная вещь, Джессика. Из всех порочных страстей она — самая естественная для нас, она проникает глубоко и отравляет душу. Ей нужно сопротивляться всеми честными способами и осмыслением ее сущности, как бы ни казалось такое осмысление абстрактным по сравнению с этой злой силой. Подумайте о добродетели, которая вам нужна, и назовите ее благородством, великодушием, милосердием. Вы молоды, Джессика, и вы так восхитительны — могу я взять вас за руку? — и мир еще не погиб для вас. Нет никакой заслуги в недоверии, она отравляет вас и мешает ему. Вы ничего не выиграете так, а только проиграете еще больше. Вы должны сделать свою любовь реальной, дать ей тело, и только одно вы можете сделать, если это подлинная любовь: дать ему уйти, и дать ему уйти спокойно, не сожалея об этом. Вложите всю свою энергию в это, и вы получите милость высших сил, о какой сейчас и мечтать не можете. Потому что милость существует на самом деле, и силы, и начала есть неизведанное добро, которое само собой приходит к известному нам добру. И предположим, вы нашли бы то, что искали, мое дорогое дитя? Тогда не перешли бы вы от ревности через обман к жестокости? Человеческие слабости образуют своего рода систему, Джессика, и прошлые ошибки порождают бесконечную сеть последствий. Мы — не на стороне добра, мы — не его люди, Джессика, и мы всегда будем вовлечены в эту огромную сеть, вы и я. И мы должны всегда постоянно бдительно следить за тем, чтобы не начать поступать плохо, проверять себя, отступать, душить нашу слабость и подбадривать нашу силу, взывая к именам добродетелей, о которых мы ничего не знаем, кроме их имен. Мы — не хорошие люди, и самое лучшее, на что мы можем надеяться, это быть мягкими, прощать друг друга и прощать прошлое, самих себя и принимать это прощение, и тогда снова вернуться к прекрасной неожиданной странности мира. Не так ли, Джессика, дитя мое?
После долгой паузы Джессика спросила:
— Кто вы?
— Моя дорогая, — пробормотал он. — Вы быстро учитесь. Простите меня.
— Господи Боже, — сказала Джессика.
Вилли поцеловал ее.
Они сидели почти лицом друг к другу, колени их соприкасались. Вилли крепко держал ее за запястье, а другой рукой обнял ее за шею и, играя, трепал ее волосы. Джессика схватила его за отворот пиджака. Они пристально вглядывались друг в друга.
— Вы очень красивы, Джессика, и вы мне напоминаете о моих снах, о тех, где меня обнимали. Простите, что я прикасаюсь к вам. Действительно, желать трогать кого-то — это очень важно, правда? Таким образом, мы, бедные создания из праха и глины, смотрим друг на друга, трогаем друг друга. Те немногие, кого вы трогаете, должны быть самыми дорогими для вас.
— Пожалуйста, скажите, кто вы, — сказала она. — Вы такой странный. Как ваша фамилия?
— Нет, нет. Будем просто Вилли и Джессика. Мы больше не встретимся.
— Вы не можете так говорить, раз вы поцеловали меня. Вы не можете поцеловать меня и исчезнуть. Я спрошу Джона…
— Если вы спросите Джона обо мне, я расскажу ему, что вы обыскивали его комнату.
— О, а говорили, что собираетесь быть мягким!
— Я мягок, дитя мое. Я просто лепечущий голос, птица на ветке, голос вашего сознания, может быть. И больше нет ничего, разве что маленький бесенок по имени Вилли, жизнь которого мгновенна и нереальна. Если я причиняю вам хоть малейшую боль, встряхните головой и возвращайтесь назад в прекрасный, странный, широкий и непредсказуемый мир.
— Но я должна вас еще увидеть, вы должны помочь мне, вы можете помочь мне.
— Любой может помочь вам, Джессика, если вы хотите, чтобы вам помогли. Сейчас есть только вы и я на острове, на приснившемся острове неожиданного, который будет вспоминаться как сон, только атмосфера и чувства, и никаких подробностей. О, вы так красивы. Можно вас поцеловать еще раз?
Джессика крепко обняла его и закрыла глаза. Она очнулась от звука скидываемых Вилли ботинок. Она скинула свои. Не разрывая губ, они упали на раскиданную постель.
Через некоторое время, когда они лежали, прижавшись сердцем к сердцу, Джессика мягко, не взволнованно, а просто с любопытством спросила:
— Что мы делаем, Вилли, что это?
— Это… это — кощунство, моя Джессика. Очень важный вид человеческой деятельности.
24
Как все настоящие графы Куртеры, Дьюкейн презирал Челси. Только хам может жить в таком месте, сказал он себе, поворачивая на Смит-стрит и проходя мимо ряда кокетливо выкрашенных дверей.
Однако ему было не до шуток. Ему казалось, что Биран в ловушке. Но захлопнется ли она? Биран — сильный человек и не дурак. И сколько бы ни пытался Дьюкейн ошеломить его или просто сблефовать, его будет нелегко сломить или заставить быть откровенным или просто по неосторожности выдать себя. Все, что Дьюкейну было известно, легко можно было объяснить так или иначе. И если Биран придумает какие-то объяснения и будет настаивать на них, что останется Дьюкейну делать? Только извиниться и отступить, а извинившись и отступив — что он сможет вообще сделать дальше? Когда Дьюкейн размышлял о том, как мало фактически он знает, он поразился силе своей убежденности в том, что Биран в чем-то виновен. Может быть, это было абсолютным заблуждением? Сегодня будет игра, подумал он. Но, может быть, настало время для игры, раз более разумные методы не давали ничего, кроме интуитивных догадок, варьируясь от подозрения в убийстве до вывода о полной невиновности.
Сейчас было около девяти вечера; плотный, пыльный, тяжелый от жары воздух висел над Лондоном, как полуспущенный воздушный шар, провисающий и душный. Желтый солнечный свет будто устал светить, и тень не приносила освежения. Только в дальнем конце улицы можно было увидеть смутную темную зелень деревьев, намекавших на близость реки. Дьюкейн, слишком нервничавший, чтобы ждать дома, шел из Эрлз-Корт пешком. Он рано поужинал с Вилли, который находился в загадочной эйфории. После ужина Вилли включил радио, и, уходя, Дьюкейн увидел, как тот кружится в гостиной под звуки до-минорного концерта Моцарта. Дьюкейн намеревался застать Бирана врасплох, поэтому, уходя, он набрал его телефонный номер и молча положил трубку, услышав знакомый высокий голос.
Когда Дьюкейн подходил к дому, он почти задыхался от беспокойства и возбуждения и был принужден несколько раз остановиться, чтобы поглубже вдохнуть плотный воздух, казалось, лишенный кислорода. Наконец он остановился в нескольких шагах от дома, встряхнулся или просто дрожь пробежала по телу, выпрямил спину и стремительно вошел в дверь. Она была открыта.
Дьюкейн замер на ступеньках с рукой, наполовину поднятой к звонку. Он опустил руку. При его взвинченных нервах все, даже самое простое, казалось мрачным предзнаменованием. Чего же он ожидал, в конце концов? Понял ли Биран значение телефонного звонка? Или видел, как он приближается? Дьюкейн стоял и размышлял. Он решил, что дверь открыта случайно. Потом он решил не звонить. Он должен просто войти.
Но когда он осторожно ступил на толстый желтый ковер, то почувствовал себя скорее тем, за кем охотятся, чем охотником. Он быстро и виновато огляделся, почти готовый уйти, остановился, прислушался. Молчание незнакомого дома сгустилось вокруг него. Погрузившись в него, он отметил тиканье часов, а потом расслышал и стук своего сердца. Он стоял неподвижно, разглядывая в золотистом вечернем полумраке инкрустированный столик, овальное зеркало, блестящие прутья, придерживающие на лестнице ковер. Другая дверь в дальнем углу была открыта, казалось, там горит свет, он подумал, что это, должно быть, бильярдная. Пытаясь восстановить нормальное дыхание и не идти на цыпочках, Дьюкейн открыл правую дверь. За ней, очевидно, была столовая. Огромное множество бутылок в шератонском буфете. Он отошел назад, вдохнул воздух и дошел до другой двери. Толкнул ее. Она была затемнена почти закрытыми венецианскими ставнями, сквозь которые едва пробивался свет длинными, тонкими, как волосы, линиями. Дьюкейн заморгал глазами в этой почти тьме. Затем он различил стоявшую фигуру в дальнем углу. Фигура была замечательная, она принадлежала Джуди Мак-Грат.
— Хелло, мой сладкий. Разве я не говорила, что мы встретимся опять?
На этот раз удивительным в Джуди Мак-Грат было то, что на ней не было одежды.
Дьюкейн медленно вошел в комнату и закрыл за собой дверь. Собравшись с силами, он внимательно огляделся. В комнате больше никого не было.
— Добрый вечер, миссис Мак-Грат.
— Вы должны извинить мое дезабилье. Сегодня так жарко!
— Исключительно жарко и душно, — сказал Дьюкейн. Он сел в кресло и уставился на Джуди. Он мягко произнес: — Елена Троянская.
— Я знала, что вы меня вычислите, мой сладкий, вы такой умный. Хотите сигарету? Или одну из сигар Ричарда?
— Нет, спасибо. — Дьюкейн почувствовал: этот момент выходит за рамки моей привычной жизни, момент, подаренный божеством, может быть, не великим божеством и не добрым, но точно божеством. За всю свою жизнь он никогда не рассматривал обнаженную женщину таким образом.
В позе Джуди сквозила какая-то неловкость. Человеческому телу, даже телу прекрасной женщины, трудно оставаться в полной неподвижности. Она стояла вполоборота к нему, одно колено согнуто, плечо опущено, подбородок вытянут, как будто она смотрит на него через какое-то препятствие. Ее телу как будто недоставало властности, свойственной ее красоте, оно слегка стыдилось того, что обычно не выставляется, и стыд этот внешне не проявляется, он просто бессознательно ощущается. Если даже самой миссис Мак-Грат легко и привычно было ходить обнаженной, то ее тело все-таки слегка стеснялось. Полубессознательно Дьюкейн заметил это и был тронут. Солнечный свет проникал сквозь щели жалюзи и наполнял комнату плотным пыльным полусветом, теплым золотисто-коричневым воздухом, в центре которого тело Джуди Мак-Грат выпрямилось, чуть передвинулось, похожее на медовый столп, распространяющий лимонный аромат. Теплый свет ласкал ее, узнавал ее, смешивался с нею. Ее черные волосы, чуть отдающие коричневым блеском, казались покрытыми бронзовой патиной, а тень между ее большими круглыми, слегка обвисшими грудями, казалась смутно-коричневой. Глаза Джуди сузились, превратившись в щелки, почти закрылись. Она слегка изогнула тело, показывая изгиб ягодицы, подчеркнутый тонкой дугой рассеянного фосфоресцирующего света.
Дьюкейн глубоко вдохнул и подавил выдох, чтобы не вздохнуть. Он сказал:
— Я пришел сюда поговорить с мистером Бираном, но вы тоже подходите.
— Если вы имеете во мне нужду, мой сладкий, я ваша.
— Почему Рэдичи покончил с собой?
— Я не знаю, мой сладкий. Мистер Рэдичи был странным человеком со странными привычками, ему в голову лезли всякие странные мысли.
— Шантажировать его было вашей идеей или вашего мужа?
— У меня нет идей, мой сладкий, я — женщина. Посмотрите.
Дьюкейн смотрел, но его голова стала совершенно ясной. Он заметил, что большие темные круги в центре ее грудей напоминают о Файви.
— Расскажите мне о Рэдичи, — сказал Дьюкейн.
— Я могла бы любить вас, мой сладкий. Вы могли бы любить меня.
— Сомневаюсь в этом, Джуди. Расскажите мне о Рэдичи.
— Вы хотите знать, что мы делали в подвалах по ночам?
— В подвалах… — сказал Дьюкейн задумчиво.
— В подвалах вашей конторы.
— Понимаю, — сказал Дьюкейн медленно, стараясь думать как можно быстрее. — Конечно, вы обычно спускались вместе с Рэдичи в подвалы, в бывшее бомбоубежище под офисом…
— Верно, мой сладкий. Я думала, вы знаете. Я думала, вы знаете обо всем.
— Я знаю практически все, — сказал Дьюкейн. — Но я хочу, чтобы вы рассказали мне все остальное. Зачем вы ходили в подвалы?
— В его доме стало неудобно, все время его жена там и соседи. Мы обычно производили много шума.
— Хм, — сказал Дьюкейн. — Миссис Рэдичи тоже знала обо всем этом?
— Да. Все было по-честному.
— Она не возражала?
— Я не знаю, — сказала Джуди. Она начала раскачивать свое тело круговыми движениями, осью которых были ее две довольно большие ступни, вцепившиеся в ковер как птичьи лапы.
— Вроде бы нет. Но думаю, она была против.
— Мистер Рэдичи переживал из-за того, что травмирует жену?
— Когда он был со мной, он не переживал, мой сладкий. Никто не переживает в моем обществе.
— Что именно Рэдичи хотел, чтобы вы для него делали, — спросил Дьюкейн. — Я не имею в виду очевидного.
— Для мистера Рэдичи ничего очевидного не было, мой сладкий.
— Ну, очевидно, он предавался с вами любви.
— О, нет, ничего подобного. Все было спиритуалистично, если вы понимаете, что я имею в виду. Кроме того, мистер Мак-Грат участвовал в половине наших встреч.
— О, вы принимали участие в магических ритуалах?
— В этом я ничего не понимала. Я просто делала, что он говорил, а половину всего происходящего я вообще не видела. У некоторых джентльменов бывают странные идеи. Он — не первый.
— Что вы подразумеваете под «спиритуалистично»?
— Это все были одни идеи, только в его голове. Бывают такие. Он никогда меня не трогал, руками, по крайней мере.
Фраза «руками, по крайней мере» произвела на Дьюкейна эффект, который он через секунду осознал, как крайнее физическое возбуждение. Он оттолкнул свой стул назад и встал. Джуди Мак-Грат сразу же, дернувшись как от электрического удара, шагнула к нему, откинув голову. В то же самое время она что-то схватила со стола. Взгляд Дьюкейна опустился ниже, куда до этого он избегал смотреть — где тень была всего темнее.
— Не уходите, — сказала она ласково. — Или возьмите меня с собою. Я вам помогу. Я научу вас кое-чему.
— Оденьтесь, — сказал Дьюкейн.
Что-то возникло в зеленовато-желтом свете между ними и прикоснулось к его запястью, ласково взъерошило волосы, росшие на руке. Это был тонкий, как кончик карандаша, хлыстик для езды на лошадях, другой конец которого был в руке Джуди.
Дьюкейн отдернул руку и быстро вышел из комнаты. Он пролетел через холл и распахнул дверь, оказавшись в неожиданно ярком свете, заморгал глазами. Стремительно шагая по мостовой, он почти столкнулся с Бираном, который нес бутылку. Они изумленно посмотрели друг на друга, и прежде чем Дьюкейн торопливо возобновил свой путь, он увидел, что лицо Бирана исказилось от страха.
25
— Почему животные не умеют сморкаться? — спросил Эдвард.
Казалось, никто не знает ответа на этот вопрос и не готов вступить в дискуссию по этому поводу. Пола смотрела на страницу «Энеиды», но видела свое собственное беспокойство, а Дьюкейн был занят составлением и редактированием мысленного интимного фотоальбома Джуди Мак-Грат.
— Дядя Тео просит Минго, — сказала Генриетта, только что вошедшая в кухню. — Джон, вам пришла открытка.
Близнецы вытащили спящего Минго из уютной корзины Монроза и унесли его, придерживая с двух сторон.
Дьюкейн посмотрел на открытку с женщиной в чадре. На другой стороне Кейт писала: «Дорогой, женщина под чадрой — восхитительное зрелище, но лучше уж восхищаться, чем самой надеть чадру. Место великолепное. Утром видела нескольких собак, занимающихся чем-то очень необычным. Не буду писать подробней в почтовой открытке. Не знала, что у собак бывают пороки. Крепко люблю. Кейт».