Близнецы вытащили спящего Минго из уютной корзины Монроза и унесли его, придерживая с двух сторон.
Дьюкейн посмотрел на открытку с женщиной в чадре. На другой стороне Кейт писала: «Дорогой, женщина под чадрой — восхитительное зрелище, но лучше уж восхищаться, чем самой надеть чадру. Место великолепное. Утром видела нескольких собак, занимающихся чем-то очень необычным. Не буду писать подробней в почтовой открытке. Не знала, что у собак бывают пороки. Крепко люблю. Кейт».
Дьюкейн опять перевернул открытку и сумрачно посмотрел на женщину под чадрой. Он вспомнил, как его самого волновали женщины под чадрой, когда он был в Танжере, и это воспоминание очень неприятным образом смешалось с сильной аурой Джуди, все еще стоявшей перед его глазами. Забавно, что встреча с неприкрытой ничем Джуди почему-то напомнила ему о прячущихся от взоров африканских женщинах. Что-то механическое в нем одинаково реагировало на два совершенно различных зрелища. Я становлюсь отрезанным от мира, как Рэдичи, все непрямо, все — в моем сознании. Потом он задумался, а что выдумываю я? Вопрос не был лишен интереса.
Он снова перевернул открытку и постарался сконцентрировать свое внимание на Кейт: милая Кейт с нимбом жестких золотых волос, с ее пылкой и любящей натурой. Но Кейт видимо ускользала от его внутреннего взора, и то место, которое она занимала в центре его жизни, казалось опустевшим или просто сокрытым. То же самое механическое чувство. Я нуждаюсь в ее присутствии, подумал он. Я становлюсь хуже в ее отсутствие.
Дьюкейн был взволнован не только Джуди, но и тем, что она сказала ему. На первый взгляд открытие, что Рэдичи проводил свои «сеансы» в бывшем бомбоубежище под департаментом, подтверждало правоту людей, обеспокоенных государственной безопасностью. Магия могла быть просто прикрытием, экстравагантным и привлекающим внимание фасадом, за которым скрывались совсем другие ночные занятия. Однако, по зрелом размышлении, Дьюкейн решил, что это не похоже на правду. Если Рэдичи желал всю ночь оставаться в учреждении, ничто не могло помешать ему в этом, но дополнительная уступка фантазиям, включающая присутствие девушек, была рискованной, если у него были другие цели. Нет, решил Дьюкейн, все на самом деле было таким, как кажется. Но каким оно казалось? Ужасное ощущение механического опять вернулось к нему. Может быть, в этой загадке вообще нет центра, нет ничего, кроме меланхолических сексуальных экспериментов неуравновешенного человека?
Дьюкейн решил, что следующим ходом будет встреча с Мак-Гратом, и пусть он покажет место в подвалах, где Рэдичи занимался тем, чем занимался. Дьюкейн не желал больше лицезреть миссис Мак-Грат, как он и написал мистеру Мак-Грату, приглашая его в департамент на воскресенье. После этого, повинуясь инстинкту убежать, Дьюкейн приказал Файви отвезти его в Дорсет. Он был измучен всем этим делом и сердечно желал бы, чтобы Октавиен и Кейт были здесь. От премьер-министра пришло послание, он просил подтвердить, так ли обстоит дело, как сказал ему Октавиен, а именно, что дело Рэдичи застыло в мертвой точке, и требовал отчета, пускай в нем и не будет выводов. Когда Дьюкейн получил это послание, он понял, как далек был его интерес в этом деле от чисто официального. Он был глубоко вовлечен в него и пытался разгадать ради самого себя. Он чувствовал, как его как будто нарочно тянет вперед упругая нить. Казалось бы, след приводит куда-то, но неожиданно случается что-то и открывает следующий отрезок пути. То, что Джуди Мак-Грат была «Еленой Троянской» и что Мак-Грат, возможно, уже не в первый раз использовал его как приманку для шантажа, пришло в голову Дьюкейну почти сразу. Он не ожидал, что существует звено между Джуди и Бираном, но, когда он так неожиданно узнал о нем, оно показалось ему таким же естественным, как и очевидным. Сначала Дьюкейн сожалел, что вспугнул Бирана и потерял преимущество неожиданности, но, скорей всего, Биран был хорошо информирован о ходе расследования благодаря услугам Джуди и ее мужа. Очень вероятно, что Мак-Грат шантажировал и Бирана, хотя, конечно, самым дружеским образом. Во всяком случае, теперь Биран знает, что находится под подозрением, и, поразмыслив, Дьюкейн решил, что это неплохо. Его очень поразило выражение ужаса на лице Бирана, когда они встретились на Смит-стрит. Дьюкейн подумал: Биран придет ко мне. И это не было неприятной мыслью.
— Где Барбара? — спросил Дьюкейн у Мэри. — Катается?
— Нет, пони потянула ляжку. Думаю, она у себя.
— Она все еще переживает из-за Монроза?
— Да, ужасно. Вчера она опять плакала. Не могу понять, что случилось с несчастным животным. Коты просто так не исчезают.
— Я слышал, Пирс говорил, что Монроз утонул, — сказал Дьюкейн. — Он не должен говорить такое Барбаре.
— Конечно, не должен, — коротко отозвалась Мэри, помешивая ревень.
— Я, пожалуй, поднимусь к ней. Она не должна вот так сидеть взаперти в такой день, как сегодня. Мы пойдем с ней прогуляемся к Вилли. Хочешь с нами, Пола?
— Нет, спасибо.
Пола бросила на него нервный озабоченный взгляд. Ее лицо казалось замкнутым и серым — лицо фехтовальщика, смотрящего сквозь частую сетку маски. Дьюкейн с привычным уколом совести подумал: я должен как следует поговорить с Полой, пусть она объяснит, что с ней происходит. Он быстро подумал, с кем первым ему нужно пообщаться — с Полой или Барбарой? Но теперь новый укол совести привел ему на ум Джессику. Нужно будет поскорей увидеться с Джессикой, и эта мысль так смутила и опечалила его, что его сочувствие к Поле сразу уменьшилось. Победило его собственное желание. Барбара может утешить его самого. Он пойдет к Барбаре. Он поднялся на ноги.
— Попытайся привести Вилли к чаю, Джон, — сказала Мэри.
— Я попытаюсь, но вряд ли мне удастся.
Дьюкейн вышел из кухни. Солнце светило через стекла входной двери, обнажая полированные, чуть розовые вмятины на каменном полу холла. Дьюкейн поднял с пола книгу, принадлежавшую Эдварду, — «Естественная история Селборна» и положил ее на стол. На лужайке перед домом он увидел Кейзи и близнецов, сидящих на тартановой красной подстилке, они лущили горох. Он почувствовал, прикасаясь к столу и задержавшись в этом солнечном, так хорошо знакомом холле, другую боль, трогательную, приятную — понимание невинного мира, мира, который он любил и в котором нуждался, но ускользающего от него. Он подумал: невинность — важна. Это не просто свойство, которое мы теряем. Она магнетически все равно остается в жизни каждого, остается как нечто живое и совершенно не подверженное действию механического и ужасного. Он подумал: бедный Биран. И опять беспокояще странная мысль: Биран придет ко мне. Он начал подниматься по лестнице.
Когда Дьюкейн достиг первой лестничной клетки, он увидел там Пирса, который вышел откуда-то со стороны кладовых. Пирс, который не заметил Дьюкейна, шел очень осторожно, неся в руках блюдце с чем-то белым. Стараясь не уронить его, он открыл дверь своей спальни и вошел, Дьюкейн наполовину бессознательно воспринял то, что увидел, и наполовину бессознательно стал размышлять над этим. Затем, во внезапном озарении, вернувшем его в настоящее, он понял смысл происходящего. Он остановился, подумал и быстро прошел мимо двери в комнату Барбары. Он дошел до двери Пирса и распахнул ее. Монроз свернулся клубочком на постели Пирса.
— Пирс, ты — мерзкий маленький негодяй.
Пирс, только что поставивший блюдце с молоком на пол, медленно выпрямился и снял очки. Он оттопырил свою пухлую нижнюю губу и медленно провел рукой по своему прямому лбу и длинному носу, как бы пытаясь скрыть выражение своего лица. Он ждал.
Дьюкейн поднял Монроза и вышел. Он постучал в дверь Барбары и сразу же вошел. Комната была пустая. Пирс, шедший за Дьюкейном, тоже вошел в комнату. Они встали лицом к лицу.
— Боже, что же ты сделал, какая мерзость! — сказал Дьюкейн. Он вдруг весь задрожал от ярости. Все беспокойство, тревога, чувство вины, все сфокусировалось в этом примитивном гневе.
— Я не причинил Монрозу никакого вреда, — сказал Пирс медленно.
— Ему нет, а Барбаре? Как ты мог быть таким жестоким?
Дьюкейн опустил Монроза на стол. Проделывая это, он заметил близко от своей руки маленький хлыст для верховой езды с серебряной ручкой, принадлежавший Барбаре. Образ хлыста всплыл в его мозгу и исчез.
— Понимаете, — сказал Пирс прежним объясняющим тоном, — если бы она только пришла ко мне, пришла, как раньше она обычно делала, если бы она не обращалась со мной как с прокаженным, она бы нашла Монроза. Это была такая проверка. — Он положил руку на стол, слегка наклонясь вперед.
— Ты осознанно сделал так, чтобы она мучилась и страдала. И ты любовался этим — сказал Дьюкейн, — я думаю. Его рука наткнулась на ручку хлыста и быстрым, но точным движением он поднял хлыст и резко опустил его на тыльную сторону ладони Пирса. Мальчик вздрогнул, но продолжал смотреть прямо в глаза Дьюкейну и не убирал руки.
— Что, скажите ради Бога, здесь происходит? — спросила Мэри Клоудир, появившись в дверях.
Пирс медленно повернулся и, не глядя на мать, быстро прошел мимо нее, прошел по коридору и свернул в свою комнату.
Мэри колебалась. Потом она вошла в комнату Барбары. Она поняла, что ей надо использовать всю свою душевную силу, чтобы справиться с довольно значительным потрясением от вида того, как Дьюкейн ударяет ее сына. Она не знала, что именно она чувствует. От смятения чувств она молчала.
— Я виноват, сказал Дьюкейн, явно тоже смущенный. — Простите.
— Почему Монроз…
— Закройте дверь, Мэри.
— Что случилось?
— Видите, подождите. Закройте дверь. Видите ли, Пирс держал Монроза в заточении все это время, пока мы считали его пропавшим.
— О, как ужасно, я… я…
— Да. Боюсь, я вышел из себя. Я не должен был этого делать.
— Я вас не виню. Это было очень нехорошо с его стороны. Пойду и приведу Барбару.
— Подождите минуту, Мэри. Пусть Монроз выйдет. Вот так. Сядьте. Простите. Подождите минуту.
Мэри села на кровать и смотрела на Дьюкейна, стоявшего у окна, он нахмурился и все еще держал в руке хлыст. Внезапно он передернул плечами и бросил его на стол, а потом прижал обе руки к глазам.
— Вы расстроены, — сказала Мэри. — О, не надо. Вы думаете, что я сержусь на вас?
— Нет, нет. Я расстроен по другой причине. Я даже не уверен, по какой именно. Я думаю, Пирс возненавидит меня за это.
— Так же вероятно, что он полюбит вас за это. У молодых бывает странная психология.
— У всех людей — странная психология, — сказал Дьюкейн. Он сел за стол и посмотрел на Мэри. Его круглые голубые глаза, казавшиеся сейчас еще более голубыми на фоне его загорелого костистого лица, смотрели на Мэри, как бы пытаясь разгадать какую-то загадку, и он ритмическим движением отбрасывал влажные пряди со лба. Мэри изучала его. Что с ним происходит?
— Простите, — сказал Дьюкейн, помолчав. — Я переживаю кризис недовольства самим собой и нуждаюсь в сочувствии. Каждый человек просит сочувствия тогда, когда меньше всего заслуживает его.
Он скучает по Кейт, думала Мэри. Она сказала:
— Я думаю, у вас нет причин быть недовольным собой, Джон. Но дайте мне возможность вам сочувствовать. Расскажите, что случилось.
Голубые глаза Дьюкейна еще больше округлились, что придавало ему встревоженный вид. Он начал говорить, замолчал, заговорил опять:
— Сколько лет Пирсу?
— Пятнадцать.
— Я должен был бы узнать его поближе.
— Надеюсь, так и будет. Но вы не можете заботиться обо всех, Джон.
— Вы считаете, что я забочусь о ком-то?
— Ну, да…
— Боже!
— Извините. Я не думала…
— Все в порядке. Он — очень закрытый ребенок.
— Он долго жил без отца, так много лет только со мной.
— Сколько ему было лет, когда умер его отец?
— Два.
— Так он едва помнит его?
— Едва.
— Как звали вашего мужа, Мэри?
О, Боже, подумала Мэри, я не могу с ним говорить об Алистере. Она поняла, что в манере Дьюкейна общаться с людьми было нечто провоцирующее их на полную откровенность, он всем своим существом настойчиво уговаривал человека рассказать о себе все. Она видела это часто, особенно во время ланча. Но с ней он никогда так не говорил. Она думала: я не стану рассказывать ему об этом, я никому об этом не рассказывала, и ему не стану. Она сказала:
— Алистер.
Имя появилось в комнате как нечто чужеродное и поплыло в воздухе, вернулось обратно к ней и осталось висеть на уровне ее глаз.
— Чем он занимался? Я не знаю, какая у него была профессия.
— Он был аудитором.
— Пирс похож на него?
— Внешне, да. Хотя Алистер был выше. Не по характеру.
— Что он был за человек?
Я не буду продолжать в этом духе, думала Мэри. Как могла она рассказать, что он был веселый, вечно шутил. Радостный. Так прекрасно пел. Он по натуре был художник. Но неудачник. Она сказала:
— Он писал роман.
— Он был опубликован?
— Нет. Он был неудачный. — Мэри как раз вчера долго читала роман Алистера. Она вытащила огромный перепечатанный на машинке манускрипт с намерением уничтожить его, но не нашла в себе сил сделать это. Он был таким слабым, таким детским, таким, как сам Алистер.
— Он умер молодым, — сказал Дьюкейн мягко. — Он бы потом написал лучше, он мог бы написать лучше.
Мэри допускала, что это правда. Но она этого не чувствовала. Возможно, несправедливо говорить о нем как о неудачнике. Но каким-то образом она чувствовала, что это так и есть.
— Отчего он умер? — спросил Дьюкейн мягким, успокаивающим голосом.
Мэри молчала. Черная стена выросла перед ней. Она надвигалась все ближе и ближе. Мэри вглядывалась в черную пропасть. Она смотрела в нее, вошла в нее. Она сказала почти сомнамбулическим голосом:
— Его переехала машина прямо перед нашим домом. Я видела, как это случилось.
— О, извините! Его сразу… убило?
— Нет. — Она вспомнила его крики, долгое ожидание в госпитале, толпу.
— Извините, Мэри, — сказал Дьюкейн, — я был…
— Это была такая случайность, — сказала она. — Иногда я просто схожу с ума, думая об этом. Это было простым стечением обстоятельств. Если бы я сказала другую фразу, когда он выходил из комнаты, если бы он остановился завязать шнурок на ботинке, что-нибудь, о, Господи, но мы поссорились, и я дала ему уйти, не сказала ни слова, если бы я окликнула его, но он расстроенный вышел, и тут машина переехала его. Если бы он умер от болезни или на войне — где-то далеко — я бы считала это неизбежностью, но я видела, как его совершенно случайно убили прямо на моих глазах. Я не могла вынести этого, я никому не рассказывала о том, как он умер, я сказала Кейт и Поле, что он умер от пневмонии, и то же самое я сказала Пирсу. Пирс в это время спал в комнате наверху. Я любила его, конечно, я любила его, но недостаточно и не так, как следовало бы, с тех пор я не могла даже думать о нем, наверно из-за этого несчастного случая все так странно и резко закончилось, вся наша жизнь стала казаться такой бессмысленной, и я стала так странно относиться к нему, как будто он стал жутким призраком, который не дает мне покоя. Я помню, какое ужасное чувство я испытала, разбирая его одежду, как будто он следил за мной, такой грустный, неуспокоившийся, с тех пор у меня было жуткое чувство, что он приходит по ночам и просит любви, а я не могу ее дать. Сейчас я ясно вижу все его недостатки и слабости, и совсем не чувствую к нему любви. Ужасно, что люди не могут любить вечно. Я бы должна была продолжать любить его — это все, что я могу теперь для него сделать, и я пыталась, но нельзя любить пустоту, нельзя любить ничто, для которого больше ничего нельзя сделать, и от него не осталось ничего, кроме романа, и это так ужасно и так похоже на него. Если бы это случилось как-то иначе, это было так ужасно и так случайно, он вышел и сразу попал под машину. Знаете, так мало машин проезжало по нашей улице…
— Не плачьте так, Мэри, — сказал Дьюкейн. Он сел рядом с ней на кровать и положил руку ей на плечо. — Случайность труднее вынести, чем мысль о смерти, но все случайно, моя дорогая, даже то, что кажется совершенно неизбежным. Это нелегко, но нужно принять это, принять собственные потери и собственное прошлое. Не пытайтесь вспомнить его. Просто любите его. Возможно, вы так и не узнали его по-настоящему. Теперь загадка его жизни от вас не зависит. Уважайте ее, не пытайтесь достичь большего. Любовь не всегда делает свою работу. Иногда лучше просто всматриваться в темноту. Всматривайтесь и не бойтесь. Там нет демонов.
— Слова, Джон, — сказала Мэри, — слова, слова, слова. — Но она позволила им успокоить себя, и она чувствовала, что теперь плакала действительно по Алистеру, что она оплакивала его.
26
— Осторожней, сэр, здесь ступеньки. Тут довольно скользко. Лучше возьмите меня за руку.
Медленно двигающийся круг света от фонарика осветил короткий лестничный марш, покрытый влажной сырой плесенью. Посредине был виден след чьих-то ног, а по бокам свисали черные нити. Дальше бетонный скат уходил в темноту.
Дьюкейн держался за холодную кирпичную стену, прижимая к ней суставы пальцев. Они медленно спускались по бетону.
— Вы сказали, что мистер Рэдичи приказал вам перерезать электрический кабель на потолке, где выход из бомбоубежища?
— Верно, сэр, мистер Рэдичи любил, чтобы все происходило при свете свечей. Наверно, он думал, что так и безопасней будет, в случае если кто вдруг заглянет.
— Дверь, через которую мы только что прошли, была обычно заперта?
— Да, сэр. Ключ был у мистера Рэдичи, и мне он дал ключ.
— Вы когда-нибудь ходили сюда без него?
— Я и с ним-то почти никогда не приходил сюда, сэр. Я только все подготавливал для него и убирал. Он не хотел, чтобы я присутствовал при том, что здесь происходило.