– Раз вы пришли, налейте мне вина.
Так сразу?! Дик, пытаясь унять дрожь, уставился на охваченные пламенем поленья.
– Да что с вами такое? – В голосе Алвы послышалось раздражение. – Наслушались проповедей о вреде винопития?
Ричард бросился к секретеру. Бутылки «Черной крови» открылись на удивление легко. Так же как и перстень. Два крохотных белых зернышка исчезли в темных горлышках, дело было сделано. Ричард трясущимися руками перелил вино в специальный кувшин – кэналлийцы пьют выдержанные вина не сразу.
– Так что все-таки произошло? – Герцог сидел в кресле спиной к огню, темноволосую голову окружал багровый нимб.
– Его преподобие… Оноре… убили.
– Праведники в Рассветных Садах, без сомнения, в восторге, – Алва по-кошачьи потянулся, – у них так давно не было пополнения… Что-то еще?
– Я… Я хотел спросить.
Почему он не придумал повод заранее? Что он хочет узнать? Не так – что он ДОЛЖЕН узнать, ведь завтра спрашивать будет не у кого.
– Эр Рокэ, как умер мой отец?
– Быстро.
– Как… Как Эстебан?
– Нет, – Рокэ слегка сдвинул брови, словно пытаясь что-то вспомнить. – Молодого Колиньяра я убил в горло, Эгмонта Окделла – в сердце. Если тебе нужны подробности, то мы стали на линию…
– Это была линия?!
– Разумеется.
Линия!!! В Лаик шепотом рассказывали, как это происходит. По земле проводится черта, секунданты разводят противников на расстояние вытянутой руки со шпагой. Левая нога стоит на линии, она не должна сдвигаться. Падает платок, и в твоем распоряжении несколько секунд, чтобы убить или быть убитым. В обычной схватке можно получить удовлетворение, ранив противника в руку или ногу, здесь или ты, или тебя. Правда, случалось, погибали оба.
Такая дуэль не просто запрещена королевским эдиктом, она проклята самим Эсперадором. Церковь говорит, что на линию Чужой толкает обуянных гордыней и нетерпением. Создатель требует ждать Его Возвращения и Его суда. Встать на линию – погубить свою душу.
– Эгмонт пришел с Мишелем Эпинэ, со мной был Диего Салина. Они по нашему настоянию не дрались.
Диего Салина… Марикьярский маркиз, отец Альберто. Марикьяра далеко, она сама по себе. Сказал ли Салина кому-нибудь правду? Мишель Эпинэ мертв… Знает ли матушка? Знает ли эр Штанцлер? Отец хромал, в обычном поединке, да еще против Ворона он был обречен, но на линии хромота не имеет значения… Святой Алан, у отца был шанс.
Рокэ протянул руку с бокалом. Ричард, не соображая, что делает, наклонил кувшин. В мерцании камина льющееся вино и впрямь казалось черной кровью. Маршал задумчиво посмотрел бокал на свет и поставил на инкрустированный сталью столик. Он делал так почти всегда, но сердце Дикона чуть не выпрыгнуло из груди. Алва смотрел куда-то вдаль, и оруженосец видел безупречный профиль, озаряемый непоседливым пламенем.
– Хочешь спросить что-то еще?
Только теперь юноша вспомнил, ЧТО должно произойти. Услышав об отце, он напрочь позабыл обо всем, даже о Катари. Это к лучшему – иначе он бы себя выдал.
Алва молчал, то ли ждал новых вопросов, то ли что-то вспоминал. Небо за окном было черным, черными в освещаемой лишь догорающим камином комнате казались и глаза маршала.
– С какого возраста ты себя помнишь?
Почему он спросил? Хотя почему бы и нет? Ворону, когда он пил, иногда приходила блажь поговорить со своим оруженосцем. Это были странные разговоры – точно так же герцог говорил бы с собакой, если бы она у него была. Но у него никого не было, ни-ко-го.
– Лет с трех…
– Память – отвратительная вещь, – Рокэ пригубил вино и замолчал. Можно было вырвать бокал, но Ричард этого не сделал. Он поклялся уничтожить проклятие Талигойи и исполнит обещанное. И все же, все же яд – оружие женщин, стариков и монахов… Эр Август принимает грех на себя, но мужчины рода Окделлов не прячутся за спинами стариков.
Юноша не мог отвести взгляда от руки, сжимавшей темный хрусталь, руки, убившей отца, Эстебана, Адгемара… Это было страшно, смотреть, как ничего не подозревающий человек пьет яд. Пусть Ворон заслужил смерть, пусть он ее не боится, даже хочет, но так убивать бесчестно. Так бесчестно, но по-другому нельзя. Равный бой с Алвой невозможен, потому что равного соперника у него нет.
Фехтуя с Рокэ, Ричард лишь укреплялся в том, что никогда не догонит своего эра. Маршал вынослив и силен, как демон, он одинаково хорошо владеет обеими руками, предугадывает каждое движение своего соперника и не знает жалости.
– Мы помним то, что хотим забыть, – Алва пил медленно, смакуя каждый глоток, – и отчего-то забываем то, что не следует. Лично я с наслаждением расстался бы кое с какими воспоминаниями, но не получается.
Ричард Окделл тоже не забудет этот вечер. Ленивый голос, длинные пальцы, сжимающие ножку бокала, отсветы пламени на точеном, безжалостном лице. Почему он в разгар весны развел камин? Почему именно в этот вечер перешел на «ты»? В который же это раз? В любом случае в последний, а в первый это было, когда герцог перевязал новому оруженосцу руку… Клаус отговаривал монсеньора от возвращения в столицу, а он не послушался.
«У добра преострые клыки и очень много яда»… Эти слова маршал произнес в этой самой комнате. Почему он сказал именно так? Почему сказал именно ему?
4Рокэ лениво прихлебывал яд, он был уже покойником, хотя и не знал этого. Герцог проживет до следующего вечера, а сейчас он по-прежнему опасен. Эр Август предупреждал, чтобы Дик себя не выдал, он переживает за него. Штанцлеру, как любому Человеку Чести, претит действовать чужими руками, но другого выхода и вправду нет. Чтобы жила Катарина Ариго, Ворон должен умереть.
– Необычный букет, – задумчиво произнес Рокэ, – но мне нравится. Впрочем, у меня извращенный вкус, это знают все. А вот о том, что я когда-то был, «как все», забыли, и хорошо, что забыли.
В твои нежные годы, Ричард, я был щенком, правда, очень гордым и очень злым. Кусаться я начал рано и довольно успешно. Первый раз я дрался на дуэли, когда мне не было и шестнадцати…
Смешно вспоминать, но я ужасно волновался. Мой соперник был старше меня лет на пять и выглядел таким грозным… Потом я понял, что змеи опаснее быков, но в юности мы глупы до безобразия. Мне казалось, что меня убьют или, того хуже, победят. Я не мог уснуть, сидел на окне, пялился на луну и даже накатал несколько сонетов. Один до сих пор помню, – Алва встал, не выпуская полупустого бокала, подошел к камину и поворошил угли носком щегольского сапога.
Какой только чуши не сочинишь, когда тебе пятнадцать и ты собрался умирать… Ты, часом, не пишешь стихов?
Ричард пробовал рифмовать, но у него получалось плохо. После уроков господина Шабли, читавшего унарам сонеты Веннена и трагедии Дидериха, Дик окончательно убедился в своей бездарности.
– Нет, эр Рокэ, не пишу.
– Врешь, – надменные губы исказила улыбка, – и правильно. Не стоит показывать другим, что у тебя на сердце – не поймут или переврут. Я давно бросил марать бумагу. Единственное, о чем стоит думать перед смертью, это о хорошей компании. Разумеется, я имею в виду врагов. Преисподняя – это место, куда приятно заявиться в их милом обществе. Налей мне еще, да и себе заодно. Мне расхотелось напиваться в одиночку.
Ричард схватил протянутый ему бокал и торопливо наполнил, а затем налил себе. Святой Алан, вот он – выход! Выход! Он не станет убийцей, если тоже умрет! Это как дуэль, в которой погибают оба участника. Как на линии, просто и честно! Он ведь вызвал Рокэ, и тот принял вызов… Катари поймет, она знает, что честь для Окделлов важнее жизни. Яд действует медленно, он успеет написать домой, увидит Катари и скажет ей… Он заслужил это право – напоследок сказать о любви…
– За что же нам выпить? – сдвинул брови Рокэ Алва. – За любовь не стоит – ее не существует, равно как и дружбы. За честь? Это будет нечестно с моей стороны. Не хочу уподобляться шлюхе, поднимающей бокал за девственность и целомудрие.
За отечество? Это слово мы понимаем по-разному, и потом за это не пьют, а умирают. Или убивают. Пожалуй, я выпью за жизнь, какие бы рожи она нам ни корчила…
За отечество? Это слово мы понимаем по-разному, и потом за это не пьют, а умирают. Или убивают. Пожалуй, я выпью за жизнь, какие бы рожи она нам ни корчила…
Дикон как зачарованный смотрел на синеглазого человека у камина. Он, Ричард Окделл умрет, убив только одного врага, но выиграет войну за Талигойю, потому что враг этот – Ворон. Полководец, которого никому не удалось победить. Юноша вздрогнул, когда герцог соизволил оторвать взгляд от гаснущих углей и, слегка приподняв бокал, повернулся к оруженосцу:
– Я пью за жизнь, а за что хочешь выпить ты?
– За… За справедливость…
– Вот как? – поднял бровь Ворон. – Еще один фантом… – и другим, железным голосом добавил: – Поставь бокал!
– Эр Рокэ…
– Поставь, я сказал!
Дик сам не понял, как исполнил приказ.
– Очень хорошо, – добавил герцог тоном, которым хвалил ученика на фехтовальном дворе, залпом допил вино и швырнул драгоценный бокал в камин, – я не стану спрашивать, кто дал тебе яд, потому что знаю и так.
Дикону показалось, что у его ног разверзлась бездна. Рука метнулась к кинжалу, юноша даже не понял, кого он хотел убить – себя или Ворона, резкий удар по запястью заставил пальцы разжаться, и клинок упал на блестящие черные шкуры.
– Глупо, – маршал перехватил вторую руку оруженосца. Ричард был прекрасно осведомлен о силе и ловкости своего эра, но одно дело видеть, как останавливают зарвавшуюся лошадь, а другое оказаться на ее месте. Повелитель Скал пролетел через комнату и рухнул в глубокое кресло, затравленно глядя на Алву, изучающего поднятый кинжал.
– Хорошая работа и хорошая сталь… Такие клинки из-за клейма называют «поросятами». Их осталось не так уж и много. Ты, надо полагать, думаешь, на нем твой фамильный вепрь?
Дикон с трудом кивнул. Завтра Ворон умрет, но только завтра. Ему хватит времени погубить всех. Штанцлера, Катари, Эйвона…
– Я сам достал яд, – выдохнул юноша. – Вы…
– Я – мерзавец и негодяй, убивший твоего отца и позорящий Великую Талигойю. Прикончить меня – долг каждого Человека Чести, – услужливо подсказал маршал, – но ты врешь. Окделлы по собственной воле не травят даже врагов.
– Эр Рокэ!
– Помолчите, юноша, – герцог взял бокал Ричарда, выплеснул его содержимое в огонь и дернул за витой шнур, вызывая слугу, – вы свое дело сделали, хоть и бездарно. А с благородными спасителями отечества, снабдившими вас отравой, я сам поговорю.
Часть четвертая «Смерть»[44]
Глава 1 Оллария «Le Chevalier des Épées» & «Le Huite des Bâtons»
1Старший сын и законный наследник графа Валмона въехал в Олларию через ворота Роз. Впереди сияли двенадцать месяцев свободы, и душа виконта пела и даже приплясывала. Марсель Валме был почтительным сыном и честно проводил четверть года в родовых владениях с больным отцом и вечно рыдающей матерью. Таково было условие, поставленное графом всем своим отпрыскам. Это было ужасно тоскливо, зато старик выплачивал сыновьям колоссальное содержание, закрывая глаза на кутежи, любовниц и карточные проигрыши.
Несмотря на отнявшиеся ноги, Валмон превосходно управлял своими владениями, выколачивая из них немалый доход, так что в средствах наследник стеснен не был и твердо намеревался честно прогулять родительские денежки. Изрядно побуянивший в юности, граф Бертрам полагал, что молодежи следует перебеситься, но насчет сыновнего долга был непреклонен.
У Валмона было пятеро сыновей, младший в будущем году отправлялся в Лаик, а четверо старших три четверти года прожигали жизнь в столице и четыре месяца выслушивали отцовские наставления. Сейчас наступил черед Сержа, а отстрадавший свое Марсель умчался в Олларию, предвкушая будущие кутежи. Тем не менее, въехав в столицу, виконт наступил на горло собственной разухабистой песне и решил немедленно покончить с делами, дабы наслаждаться полной свободой.
Увы, в обязанности совершеннолетнего сына больного, но титулованного отца входило сидение на Полном Совете[45], а посему приходилось являться к геренцию с письмом Бертрама Валмона, уполномочивающим отпрыска в случае необходимости замещать отсутствующего графа. К счастью, Полный Совет на памяти Марселя собирался всего дважды, но отец не потерпел бы, если бы его представитель пропустил такое событие.
Виконт добрался до родового особняка, освежился с дороги, перекусил, хватил «Змеиной крови», переоделся в зеленое и черное[46], помянул закатных тварей, Разрубленного Змея и Леворукого с его кошками и отправился ко двору. Ему повезло – у Фабиановой колонны страдальца догнал Рокэ Алва. Валме никогда не имел ничего против Первого маршала Талига, а после того, как Ворон поверг в прах позарившегося на Марианну Килеана, стал ярым почитателем кэналлийца.
Валме был готов делить прелестную баронессу с первой шпагой Талига, полагая, что можно премило проводить время и втроем. Увы, Рокэ пришлось отправиться на войну, и до совместных развлечений дело не дошло, ну да какие наши годы! Марсель придержал каракового линарца с кокетливо подрезанным хвостом и приподнял шляпу:
– Монсеньор, счастлив встретить первым именно вас.
– С возвращением, виконт. Что в Валмоне? – Мориск Алвы злобно зыркнул на чужую лошадь и прижал уши. Марсель не согласился бы взгромоздиться на подобную зверюгу ни за какие деньги.
– В Валмоне? – Валме возвел очи горе. – О, там спокойно и чинно, как на кладбище.
– Так вы не верите в выходцев, шабаши, кладбищенских лошадей и прочие прелести?
Похоже, прежде чем отправиться ко двору, герцог хлебнул изрядно своей любимой «Черной крови». Глаза Рокэ блестели ярче обычного, на высоких скулах горел румянец.
– Сударь, я верю лишь в то, что видел. Сиречь в старину Валтазара.
– В Валтазара даже я верю, – Рокэ засмеялся, блеснули белоснежные зубы, – надо будет как-нибудь нанести ему визит. Вы никогда не пробовали говорить с призраками?
– Как-то в голову не приходило, – покаянно признался виконт, – но готов вас сопровождать.
Глядя на то, в каком виде Первый маршал Талига явился во дворец, Марсель пожалел, что выпил всего одну бутылку, но кто ж знал, что он нарвется на Ворона? Ничего, вечером доберет, и хорошо бы вместе с Алвой.
– Вы весьма любезны, Марсель, – одобрительно произнес герцог, сдерживая набивающегося на ссору вороного, – это будет чудесная прогулка.
– Не сомневаюсь, – Марсель понял, что ему повезло, герцог редко пребывал в столь благодушном настроении, и виконт принялся ковать железо, пока горячо, – в вашем обществе я не прочь прогуляться и дальше. Скажем, на войну.
– Решили покрыть себя славой? – поднял бровь Ворон. – Увы, сейчас войны нет, но скоро будет.
– Возьмете? Обещаю не посрамить батюшку и прочих предков.
– Почему бы и нет? – пожал плечами Рокэ. – На войне и впрямь чувствуешь себя уютней. Только не забудьте написать завещание.
– Вот еще! Я всего лишь виконт, своего у меня ничего нет, зато имеется прорва братьев. Не могу сказать про них ничего плохого, но распределять между ними свои башмаки и рубашки не собираюсь. Говорят, у вас тут был бунт?
– Слишком громко сказано, – в голосе Рокэ послышалась легкая досада, – так, глупости всякие. Правда, ваш друг Килеан на какое-то время перебрался в Багерлее. Вместе с братьями Ариго…
– Желаю ему там и остаться, – одобрил Марсель Валме, – самое подходящее место для человека с такой физиономией.
– Насколько мне известно, его выпустили, – сообщил Алва. – Правда, с должностью страдальцу пришлось проститься.
– И правильно. Лучше кота бродячего под забором поймать и поставить комендантом, все приятнее. Нет, герцог, я возмущен! Милосердие должно быть разумным, а наглец, навязывающий свое общество даме, просто обязан сидеть в Багерлее.
– На мой взгляд, – не согласился Алва, – подобный господин должен не сидеть, а лежать. Тихо-тихо…
Валме глянул на Рокэ, в обведенных голубоватыми тенями глазах плясали такие же злые искры, что и в глазах мориска. Марсель растерянно засмеялся и хотел добавить, что в гробу Килеан и впрямь будет выглядеть еще лучше, чем в тюрьме, но не успел: зазвучала труба – дежурные гвардейцы приветствовали Первого маршала.
Рокэ махнул рукой, отменяя положенные по уставу церемонии, и направил коня к северному подъезду. Валме последовал примеру герцога. Воистину Алву ему послал сам Создатель, а может, не Создатель, а Леворукий, но день обещал стать не таким уж и нудным. А после дня наступает ночь. Надо затащить Рокэ к Марианне… Для начала они сыграют в карты. Так, немного, чтобы размяться.