Мой отец был человеком очень сложным, внешней неуравновешенностью и резкостью маскировавшим крайнюю неуверенность в себе и обилие комплексов. Если он хоть раз в жизни признал собственную неправоту, то это случилось точно не при мне. Но это именно он, наш воскресный альпинист, научил меня взбираться на горы. Именно он, когда мне было всего восемь лет от роду, купил мне мой первый ледоруб и веревку, а потом взял с собой в Каскадные горы, чтобы подняться на Южную Сестру, простейший с альпинистской точки зрения вулкан, расположенный неподалеку от нашего тогдашнего дома в Орегоне. Ему и в голову не могло прийти, что в один прекрасный день я попытаюсь посвятить горам всю свою жизнь.
Будучи добрым и душевно щедрым человеком, Льюис Кракауэр любил нас, пятерых своих детей, характерной для многих отцов деспотической любовью. Будучи человеком, одной из главных черт характера которого была тяга к конкуренции и постоянному соревнованию с окружающими, он выстроил себе соответствующую картину мира. Жизнь, с его точки зрения, была сплошным турниром. Он читал и перечитывал книги Стивена Поттера (английского писателя-сатирика, придумавшего термины one-upmanship, то есть стремление любой ценой быть первым, и gamesmanship, то есть умение выигрывать пусть сомнительными, но не запрещенными приемами), относясь к ним не как к образчикам социальной сатиры, а как к сборникам полезных практических советов. Он был предельно амбициозен, и качество это, как и в случае Уолта Маккэндлесса, передалось по наследству его отпрыскам.
Еще не записав меня в детский сад, он уже начал готовить меня к блестящей карьере в медицине (или, если не получится, то, на худой конец, в юридической области). На Рождество и дни рождения он дарил мне многотомные энциклопедии, микроскопы и наборы «Юный химик». С первых до последних классов школы все дети нашей семьи должны были приносить пятерки по всем предметам, получать медали на научных олимпиадах, становиться королями и королевами школьных вечеринок, избираться в органы студенческого самоуправления. Таким, и только таким, образом, говорил он, мы сможем попасть в правильный колледж, который, в свою очередь, откроет перед нами двери медицинского факультета Гарварда. Так, и только так, может выглядеть самый верный путь к осмысленному будущему, личному успеху и долгой счастливой жизни.
Поколебать веру отца в этот шаблон невозможно было ничем. Ведь, как ни крути, сам он пришел к успеху и благосостоянию именно по этой тропинке. Но я не хотел быть клоном своего отца. Осознав это еще в подростковом возрасте, я начал постепенно отходить от отцовского плана, а потом и вовсе резко свернул с уготованной им для меня дороги. Восстание это закончилось огромным скандалом. От грозных ультиматумов в окнах нашего дома дребезжали стекла. К моменту моего отъезда из орегонского Корваллиса в заштатный колледж, где никакого плюща и в глаза не видывали, я с отцом уже практически не разговаривал, а если и разговаривал, то только сквозь зубы. А когда, закончив четыре года спустя колледж, я не пошел ни в Гарвард, ни в какой-нибудь медицинский, а стал вместо этого плотником и вольношатающимся любителем скалолазания, пропасть между нами стала почти непреодолимой.
Необычную свободу и определенную ответственность мне дали почувствовать еще в раннем детстве. По идее, я должен бы был быть за это очень благодарен, но никакой благодарности не чувствовал. Наоборот, я чувствовал, как на меня давят отцовские ожидания. Мне вдолбили, что поражением следует считать все, кроме победы. Подобно великому множеству других впечатлительных сыновей, я принимал всю эту риторику за чистую монету. И именно поэтому позднее, когда на свет вылезли древние фамильные секреты, когда я вдруг заметил, что это божество, требовавшее от всех совершенства, само так далеко от этого совершенства, что оно просто даже никакое и не божество… ну, я просто не смог махнуть на это рукой. Я ослеп от всепожирающей ярости. Узнав, что он простой смертный, да еще и обычнейший из обычных, я не смог ему это простить.
Через двадцать лет я обнаружил, что моя ярость куда-то исчезла, что я не чувствовал ее уже много лет. Она сменилась покаянным сочувствием и чем-то вроде любви. Я понял, что разочаровал и взбесил отца ничуть не меньше, чем он меня. Я увидел, сколько горя принес ему своим узколобым упрямством и эгоизмом. Он собственными руками, специально для меня, создал из привилегий и возможностей мост к лучшей жизни, а чем за это отплатил я? Я порубил этот мост на куски, а потом еще и нагадил на обломки.
Но прозрение это пришло ко мне спустя много лет и отчасти благодаря свалившейся на отца беде. Разрушение выстроенного отцом самодостаточного мирка началось с предательства плоти. Через тридцать лет после вроде бы успешного эпизода борьбы с полиомиелитом болезнь по непонятной причине вернулась. Усыхали пораженные недугом мышцы, отказывались работать ноги. Проштудировав медицинские журналы, отец пришел к выводу, что страдает от недавно открытого заболевания, получившего название постполиосиндрома. Дни и ночи отца, словно постоянным фоновым шумом, наполнились сильными, а иногда просто невыносимыми болями.
В безумной попытке остановить развитие болезни, он начал лечить себя сам. Он шагу не ступал без саквояжика из кожзаменителя, битком набитого оранжевыми пластмассовыми баночками для пилюль. Каждый час или два он принимался копаться в нем, щурясь, читать этикетки и вытряхивать на ладонь таблетки декседрина, прозака и депренила. Кривясь, он всухую заглатывал лекарства целыми горстями. На полочке в ванной стали появляться использованные шприцы и пустые ампулы. Самопальная фармакопея из стероидов, амфетаминов, антидепрессантов и болеутоляющих постепенно стала центром всей его жизни, и в конечном итоге его некогда мощный разум неизбежно помутился под действием этих препаратов.
Своим все более иррациональным и бредовым поведением он оттолкнул от себя последних друзей. Исстрадавшаяся мама тоже, наконец, поняла, что альтернативы расставанию с отцом уже больше нет. Отец окончательно помешался и в какой-то момент чуть было не покончил с собой, причем сделал так, чтобы я во время этой почти успешной попытки самоубийства оказался рядом с ним.
После попытки наложить на себя руки его поместили в психиатрическую больницу под Портлендом. Когда я заезжал навестить его, он лежал на кровати, пристегнутый за руки и ноги, нес какой-то бессвязный бред и ходил под себя. Глаза его были полны безумия. То они сверкали дерзким вызовом, то наполнялись ужасом и растерянностью, то закатывались, не оставляя никаких сомнений об ужасном состоянии его измученного разума. Когда сиделки предпринимали попытки поменять ему постельное белье, он бился в своих оковах и осыпал проклятиями и их, и меня, и свою судьбу. В том факте, что все его железные жизненные планы в конечном счете привели его к этому кошмару, была горькая ирония, которую он совершенно не осознавал, а я воспринимал без малейшего удовольствия.
Он был не в состоянии заметить иронию судьбы еще и в том, что его упорные попытки вылепить из меня свою копию все-таки увенчались успехом. Фактически старику удалось зажечь во мне великий огонь амбиций, да только направлены они были совсем не туда, куда хотелось бы ему. Он так и не смог понять, что для меня аналогом его медицинской школы был Палец Дьявола.
Думаю, именно эти унаследованные от отца, но сбитые с прицела амбиции не дали мне признать свое поражение на Стикинской ледниковой шапке не только по возвращении из первой попытки восхождения на Палец, но и после того, как я чуть было не спалил свою палатку. Через три дня я снова отправился вверх по северной стене. На сей раз мне удалось подняться над бергшрундом меньше чем на сорок метров, а потом начался снегопад с ветром, я почувствовал, что не могу сосредоточиться, и повернул обратно.
Тем не менее, вместо того чтобы спуститься в базовый лагерь на ледниковой шапке, я решил переночевать на кругом склоне горы прямо там, где спустился сверху. И это была большая ошибка. К вечеру снегопад перерос в самую настоящую бурю. Каждый час выпадало по два-три сантиметра снега. Я залез в бивачный мешок и спрятался под нависающим краем бергшрунда, но небольшие лавины ссыпавшегося с вертикальной стены свежевыпавшего снега волнами перекатывались через карниз, медленно погребая под собой мое убежище.
Снег покрывал мой бивачный мешок (тонкий нейлоновый конверт, похожий на сумочку для сандвичей, только очень большого размера) по вентиляционный разрез минут за двадцать. Четырежды я выбирался из-под завалившего меня снега, но, оказавшись в снежной могиле в пятый раз, я понял, что с меня хватит. Я побросал вещи в рюкзак и попытался пробиться к базовому лагерю.
Спуск оказался для меня полным кошмаром. Из-за туч, плотной поземки и вечернего полумрака поверхность горного склона полностью сливалась с небом. Я не без оснований боялся, что, пытаясь двигаться почти вслепую, в какой-то момент просто шагну в пустоту с вершины одного из сераков и, пролетев восемьсот метров вниз, закончу свой жизненный путь на дне Ведьминого Котла. Выбравшись, наконец, на ледяную равнину ледниковой шапки, я обнаружил, что мои следы давным-давно занесло снегом. В результате я не имел ни малейшего представления, где на лишенном каких бы то ни было визуальных ориентиров плато нужно искать свою палатку. Надеясь случайно наткнуться на свой лагерь, я где-то с час ходил кругами по равнине, но потом провалился одной ногой в небольшую трещину и сообразил, что веду себя как полный идиот, что в действительности мне лучше немедленно остановиться и попытаться переждать бурю.
Я выкопал небольшую яму и, завернувшись в бивачный мешок, уселся в ней на свой рюкзак. Вокруг меня начало наносить сугробы. Через некоторое время онемели ноги. От шеи, где набившийся под парку снег намочил воротник рубашки, вниз по телу медленно поползла волна холодной сырости. Мне бы сигарету, подумал я, всего одну сигарету, и тогда я бы смог собраться с духом и найти хоть какие-нибудь плюсы в этой чертовой ситуации, во всем этом безнадежно запоротом мною путешествии. Я поплотнее закутался в мешок от бьющего в спину ветра. Не в силах больше даже стыдиться, я обхватил руками голову и принялся жалеть себя с истинно оргиастическим удовольствием.
Я был в курсе, что любители лазать по горам иногда погибают. Но когда тебе всего двадцать три, мысль о конечности жизни, а особенно о конечности твоей собственной жизни, является, можно сказать, еще достаточно абстрактным концептом. Когда я, еле-еле преодолевая головокружение от фантазий о славе покорителя Пальца Дьявола, выезжал из Боулдера на Аляску, мне и в голову не приходило, что причинно-следственные связи, правящие действиями других людей, могут каким-то образом коснуться и меня. Я так сильно хотел взобраться на эту гору, я так часто думал о Пальце, что абсурдной казалась даже мысль о том, что какие-то мелочи типа непогоды, расщелин или тонкой наледи смогут в конечном итоге лишить меня запланированной победы.
На закате дня стих ветер, а нижняя кромка облачности поднялась над ледником метров на 45, в результате чего я смог отыскать свой базовый лагерь. В палатку я вернулся невредимым, но теперь отмахиваться от факта, что Палец отправил в утиль все мои планы, было уже невозможно. Я был вынужден признать, что одно только желание, каким бы сильным оно ни было, меня на вершину северной стены не вознесет. В конце концов, я понял, что меня туда вообще ничто не вознесет.
Тем не менее, возможность спасти эту экспедицию еще оставалась. Неделей раньше я дошел на лыжах до юго-восточной стороны горы, чтобы взглянуть на маршрут, которым я намеревался спускаться с пика после восхождения по северной стене. Этим маршрутом прошел в 1946 году первый покоритель Пальца Дьявола, легендарный альпинист Фред Беки. Во время этой разведывательной вылазки я обратил внимание, что слева от маршрута Беки имеется еще один вероятный путь подъема, которым никто никогда еще не пользовался. Вверх по юго-восточному склону поднималось лоскутное одеяло из ледяных наростов, показавшееся мне достаточно легким способом достижения вершины горы. В тот момент я посчитал этот вариант не заслуживающим моего внимания, но теперь, после горького фиаско на северной стене, я был готов вести себя гораздо скромнее.
Днем 15 мая, когда, наконец, закончилась снежная буря, я вернулся к юго-восточной стене и забрался на вершину узкой гряды, примыкающей к основному пику на манер контрфорсной арки готического собора. Я решил остаться на ночь прямо тут, на верхушке узкого хребта, метрах в пятистах под вершиной. На холодном ночном небе не было ни облачка, и я мог обозревать окрестности вплоть до морского берега, а то и дальше. После наступления темноты я завороженно уставился на начавшие мерцать на западе огоньки Питерсберга. Эти городские огни, единственное подобие контакта с живыми людьми с момента появления самолета с моими коробками, неожиданно породили во мне целую бурю эмоций. Я представил себе, как люди смотрят по телевизору бейсбольные матчи, едят на ярко освещенных кухнях жареную курицу, пьют пиво, занимаются любовью. Спать я ложился, окончательно раздавленный одиночеством. Так одиноко мне больше не было никогда в жизни.
В эту ночь я спал очень неспокойно, мне снилась полицейская операция, вампиры и мафиозные разборки со стрельбой. «Мне кажется, он здесь…» – донесся до меня чей-то шепот, и я тут же подскочил, открыв глаза. Вот-вот должно было подняться солнце. Все небо было залито багрянцем. Оно было еще чистым, но в верхних слоях атмосферы уже начала появляться тонкая пена перистых облаков, а прямо над юго-западным горизонтом виднелась темная завеса дождя. Я натянул ботинки и торопливо пристегнул к ним кошки. Через пять минут после пробуждения я уже карабкался вверх от своего бивака.
Кроме ледорубов, я не взял с собой ничего – ни веревок, ни тента, ни спальника. Я планировал выйти налегке, быстро подняться на вершину и вернуться вниз еще до того, как переменится погода. Безжалостно подгоняя себя, не останавливаясь, чтобы перевести дух, я начал карабкаться вверх и влево через небольшие снежные поля, связанные между собой заполненными льдом трещинами и короткими каменными карнизами. Восхождение по этому маршруту казалось простой забавой, потому что поверхность скалы изобиловала большими, удобными для рук и ног выступами и была покрыта пусть и относительно тонкой, но не очень крутой (не больше семидесяти градусов) ледяной коркой, но я, тем не менее, опасался стремительно приближавшегося со стороны Тихого океана шторма и периодически поглядывал на быстро темнеющее небо.
Часов у меня с собой не было, но на последнем ледовом участке перед вершиной я оказался, как мне показалось, очень быстро. К этому моменту все небо уже было покрыто тучами. Создавалось впечатление, что легче будет добираться до вершины горы, продолжая принимать влево, а быстрее – поднимаясь вертикально вверх. Опасаясь, что приближающаяся буря застанет меня на высоте, где нет никакого укрытия, я решил пойти напрямую. Лед становился все тоньше, а стена – все круче. Я размахнулся, и мой левый ледоруб ударился о камень. Я прицелился в другое место, но и там острие с глухим звоном отскочило от неподатливой диоритовой поверхности. Потом это повторилось еще раз и еще раз. Казалось, я второй раз переживал провальную попытку восхождения по северной стене. Опустив голову, я взглянул на расположенный в шести сотнях метров подо мной ледник и почувствовал, как сжалось все внутри.
Метрах в четырнадцати надо мной отвесная стена превращалась в пологий предвершинный склон. В страхе и нерешительности я застыл без движения, вцепившись в свои ледорубы. Я снова бросил взгляд вниз, потом посмотрел вверх и очистил от патины льда небольшой участок камня у себя над головой. Я нашел каменный выступ толщиной с монету и проверил его на прочность левым ледорубом. Похоже, он выдержит вес моего тела. Я выдернул правый ледоруб из снега, вытянул руку вверх и вставил его острие в полуторасантиметровую трещинку. Теперь, затаив дыхание и царапая шипами кошек по ледяной корке, я начал переставлять ноги. Я заметил над головой небольшой участок гладкого матового льда и, вытянув как можно дальше левую руку, прицелился в него ледорубом. Я не очень-то рассчитывал на успех, но острие ледоруба глубоко вошло в лед. Спустя несколько минут я стоял на широком карнизе. Сама вершина горы, узкий акулий плавник из камня, обросший причудливыми выступами атмосферного льда, находилась метрах в шести над моей головой.
Из-за полупрозрачных перистых наростов инея подниматься на эти последние шесть метров было трудно и страшно, но потом вдруг наступил момент, когда над головой не осталось ничего, кроме неба. Боль в обветренных, потрескавшихся губах подсказала мне, что я расплылся в широкой улыбке. Я, наконец, добрался до вершины Пальца Дьявола.
Вершина эта, будучи местом сюрреалистическим и зловещим, вполне соответствовала названию горы. По сути, она представляла собою до невозможности узкий (не шире картотечного ящика) гребень из камня и наледи. Задерживаться на нем надолго не возникало никакого желания. Я уселся верхом в самой высшей точке и посмотрел по сторонам. Под моей правой ногой на семьсот с лишним метров спускалась южная стена, под левой, где находилась северная стена, пропасть была вдвое больше. Я сделал несколько фотографий в доказательство успешного восхождения, а потом несколько минут выправлял погнутое острие ледоруба. После этого я поднялся на ноги, осторожно повернулся на месте и отправился домой.