Сказала ему напрямик: мол, беременна. Беременна – от него. И про мужа сказала, что тот бесплоден. И про то, что больше ей не от кого залететь. Потому что ни с кем больше, кроме Арсения, она не спала (что было почти правдой, не на все сто процентов).
И опять… Получилось, что Милена ошиблась в расчетах. Опять мужиков, козлов, переоценила. Она думала, что мимолетный любовник известию о будущем малыше по меньшей мере умилится. И если уж замуж сразу не позовет, то, на худой конец, заверит: буду я, мол, помогать вам всячески. Попросит разрешения дитенка навещать… Но и тут получился облом. Сенька в ответ на ее исповедь скривил губешки. Холодно поднял бровь.
– Ты уверена, что ребенок от меня?
– От кого ж еще!
– Ты ведь замужем, хочу напомнить. За другим.
– Я ж говорю тебе: мой муж бесплоден.
– Это не значит, что в Москве и области плодовит один только я.
– Ты что, намекаешь, что я еще с кем-то встречалась? С тобой, и с мужем, и еще с третьим?
– Ты мне сама говорила. Здесь, в «СлавБазе», рассказывала о любовнике.
– Нет, Сенечка, – ребенок твой. Ты не рад?
– Чего уж тут радоваться! Ты замужем за другим. Я – собираюсь жениться. И не на тебе.
– Ты что, – она даже стала терять контроль над собой, чего не ожидала: беременность все-таки скверно сказывается на характере, – намекаешь, что мой ребенок – обуза?
– Да я не намекаю, – усмехнулся Арсений, – я прямо говорю.
– Но это и твой ребенок тоже!
– И что дальше?
– А я откуда знаю?
Тон его по-прежнему был ледяным.
– Ты – чужая жена. У вас будет ребенок. Не понимаю: при чем здесь я?!
– Гад, сволочь!
Она потянулась дать ему пощечину – он отшатнулся. И тогда она совсем не сдержалась и метнула прямо в голову Арсения бокал с «Ессентуками». Вот уж не характерна для нее, рассудочной, такая горячность, но, возможно, в Миленином состоянии простительна. Парень увернулся, и бокал врезался в стену кабинета. Прыснула по комнате минералка, разлетелись осколки.
Милена фурией выскочила из кабинета. Угодливый официант в спину ей вопросил:
– Вы уже уходите? Надеюсь, вам у нас понравилось!
– Очень! – сквозь зубы бросила она.
…И пришлось Милене ради будущего ребенка поступиться гордостью.
Но в этот раз ей надо было действовать наверняка. А значит, хитростью. И она приехала к мужу, в успевшую стать родной квартиру – пусть не в центре, а в Новых Черемушках, зато отдельную и улучшенной планировки. Имелся повод: кое-какие вещички забрать. У нее, разумеется, были ключи от дома. Она в момент своего ухода их Павлу Юрьевичу благоразумно не отдала. Могла, значит, посетить мужнину квартиру в любое время, пока тот в министерстве. Но Милена прибыла с расчетом – вечером в четверг, когда домоседа Шершеневича гарантированно застанет дома.
Муж развалился на диване, смотрел телевизор. На ее приход никак не отреагировал, даже не взглянул. На журнальном столике перед диваном стояла бутылка импортного виски. По ящику показывали хоккей – однако мысли супруга, она видела, были далеки от Фетисова и Ларионова, а глаза полны слез. Ну, раз так, значит, и правда переживает по ее поводу товарищ. Начинает понимать, что потерял. Слава богу, остальное оказалось делом техники. И она, словно бы мимоходом, походя, погладила его по плешке, грудкой слегка к плечам прижалась… Этого оказалось довольно – вот он уже сжимает ее в объятиях, шепчет: «Милая! Как же я скучал по тебе!»
А раз скучал – значит, ей придется остаться. Лишь бы только не гнал на аборт. А вскоре уже и гнать стало бессмысленно: срок пошел такой, что ни в какой клинике никакой доктор операцию делать не станет.
И муж с чужим плодом примирился. Стал, как она надеялась и ожидала с самого начала, с нее пылинки сдувать. Пристроил лаборанткой на кафедру во Втором меде – чтобы было откуда в декрет уходить, чтобы больничный оплатили. А докторица Евдокия Гавриловна в районной женской консультации Милену, благодаря мужу из Минздрава, очень уважала и давала бюллетень, стоило ей только пикнуть о ничтожном недомогании.
Милена прекрасно проводила время. Наступили гармония и покой. Она ходила в одиночестве в Пушкинский музей и Третьяковку – согласно новой теории, рассказал ей Павел Юрьевич, беременным надо видеть больше красоты. Много гуляла, особенно в центре, на Патриарших. Новые Черемушки – район, конечно, хороший, но прохаживаться там с радостью для глаз совершенно негде.
Однако что за несчастная у нее беременность случилась! Всего лишь месяц довелось Милене наслаждаться. И опять – гадская капитоновская семейка виновата.
Однажды, когда она вышла из консультации от Евдокии Гавриловны, в рассуждении пройтись, нос к носу столкнулась с Настькой. Первая мысль – испуганная и одновременно злорадная: знает ли Капитонова, что она, Милена, была тогда с Арсением? Распознала по телефону Миленин голос? Но она изобразила улыбку до ушей:
– Настюшка! Сто лет, сто зим! Как я рада тебя видеть!
Однако по первой же Настькиной реакции – на лице злость, обида, отвращение; уклоняется от объятий – Мила поняла: знает. А ведает ли, что ребенок от Арсения? И она спросила у Капитоновой:
– Ты, подруга, чего здесь оказалась? Второго ждешь?
– Нет, бог пока миловал, мне Николеньки хватает.
– Сколько ему?
– Да уж в школу на будущий год идет. А у тебя срок когда?
– Через три месяца обещают.
– Мальчик, девочка?
– Кто ж мне скажет! Это только на Западе, мне Павел Юрьевич рассказывал, всем беременным в обязательном порядке УЗИ делают. Разные, не дай Бог, отклонения у ребеночка определяют и пол заодно.
– Ну, УЗИ и у нас, в Москве, уже есть, тебя твой муж мог бы устроить.
– Да ладно, – беспечно махнула рукой Милена. – Я лучше в неведении останусь. Так интересней.
– Твой муж вообще влиятельный человек, – с натянутой улыбкой начала Настя.
– Наверное, – дернула плечом будущая мать. Ничто не могло испортить ее безоблачного настроения. Она чувствовала сейчас полное превосходство над Капитоновой. Ведь она, Милена, не просто поимела ее парня, но и ребенка от него заполучила!
– Но ты не сомневайся: найдутся в Москве и влиятельней его! – с затаенной злобой произнесла Настя.
– Ты о чем, подруга? – тоже перешла на холодный тон Милена.
– А ты не знаешь?
– Представления не имею.
– Ну что ж, может, и вправду не знаешь… То, что мой Сеня, – слово «мой» она произнесла с нажимом, – возглавляет медицинский кооператив, тебе известно?
– Положим, да.
– А ты знаешь, что в последнее время какая-то важная персона Арсению начала пакостить? Бесчисленные проверки пошли, арестовали счет в банке, даже уголовное дело против него возбудили!
– Что ж, бывает. Кооператоров в Москве не любят. Богатых – тем более.
– Тут не просто нелюбовь, Милочка! Я точно знаю, кто под Арсения копает.
– Ну и кто же?
– Твой мужик. Шершеневич.
– С чего ты взяла?
– Не твое дело. Но сведения – верные. И ты, я думаю, прекрасно знаешь, почему твой муж так поступает. И за что он Арсению мстит.
– За что же? – высокомерно поинтересовалась Мила.
– Хочешь, чтоб я вслух сказала?! – Капитонова по-настоящему разозлилась. – Твой муж мстит Сеньке за то, что ты с ним спала, шлюшка несчастная!
– Тебе лучше надо следить за своим ненаглядным, – в слово «ненаглядный» Милена вложила весь возможный яд. – И научить его свою похоть на привязи держать.
– А тебе надо со своим разобраться. Чтобы он личные обиды не возмещал за государственный счет. И то, что Арсений ему рога наставил, – еще не повод для того, чтобы кооператив прикрывать!
– Знаешь, Настечка, я за работу своего мужа не отвечаю.
– А надо тебе его поберечь, – с угрозой проговорила Капитонова. – Сгорит ведь на работе.
– Ты о чем, подруга?
– О том, что твой муженек – далеко не самый главный в столице человек. И даже не министр. И на него найдется управа.
– Ой-ей-ей, напугала! Да что ты ему сделаешь-то?
– Мое дело – предупредить. Так и передай своему Шершеневичу: или он Челышева и его кооператив оставит в покое, или у него у самого будут большие неприятности. Грандиозные!
– Откуда им взяться, Настенька? – язвительно усмехнулась Милена. – Дед твой давно в могиле, бабка – тоже. Да кто теперь-то за твоего лимитчика Сеньку заступится? Кто на моего Павла Юрьевича ножку поднимет?
– Ах, ты права, – лицемерно, с большой уверенностью в себе согласилась Настя, – действительно, ни бабушки моей, ни деда уже нет в живых. Но есть еще мои соседи по дому. Ты забыла, где я прописана? На каких дачах всю жизнь прожила? И какие у моего деда старые друзья. И – старинные подруги у бабушки? И что Сенька сам – журналист, не последний человек, у Ельцина интервью брал? Так что найдется на твоего муженька управа. Еще пожалеет он, что с нами связался. Будет продолжать на Арсения тянуть – кровавыми слезами умоется.
– Ой, испугала! Можно подумать! «В бессильной злобе красные комиссары…» – насмешливо процитировала Милена.
– Ступай, шалава, – перешла на блатную феню рафинированная Анастасия, – да мужу передай: пусть отвянет.
Весь день Стрижова размышляла. (Вот сволочь Настька! Прервала размеренный ход беременности, заставила ее негодовать. А потом думать, варианты считать!) Милена сомневалась: говорить ли о капитоновских угрозах мужу? Надо ли предостеречь его? Или промолчать? Оставить все как есть? Однако, поразмыслив, решила: угрозы Насти – не пустые слова. Милена скорее кожей ощутила, чем вычислила: Капитонова отомстить – может. У нее и запала, и связей хватит.
К тому же Милена снова почувствовала себя хозяйкой в своей семье. Муж прогнулся под нее, простил измену, принял с чужим ребеночком. Значит, и дальше будет все сносить. И будущая мать начала свой разговор с ним с позиции силы. Спросила после ужина прямо в лоб:
– Ты что – решил в графы Монте-Кристо податься?
– А что такое? – насторожился супруг.
– А то. Зачем против кооператива Арсения копаешь? Простить не можешь, что тот в моей койке оказался?
По тому, как метнулись зрачки у Павла Юрьевича, Милена поняла: она попала в точку. Настька права, муж действительно пытается отомстить Сене. Использует все имеющиеся у него средства. А у чиновника такого ранга, как ее супруг, возможностей много.
– Это не твое дело, – отрезал рогоносец.
– Может, и не мое. Но я просто хочу предупредить, чтобы ты был осторожен. Семейка Капитоновых может навредить.
– Успокойся, ничего они не сделают, утрутся и промолчат в тряпочку.
А спустя неделю Милена прочла в газете «Советская промышленность» фельетон, в котором журналист защищал смелое начинание лекарей из кооператива «Катран-Мед»: «Мы должны поклониться этим людям, Ивану Тау и Арсению Челышеву, хотя бы за то, что они – рискнули. Хотя бы за то, что попытались спасти обреченных, тех, от кого уже отвернулась официальная медицина. И кое-кого они действительно спасли. А перестраховщики от медицины в лице, прежде всего, руководителя главка Минздрава СССР Павла Юрьевича Шершеневича, пожалуй, заслужили ордена, медали или по меньшей мере почетного нагрудного знака: «Душитель (гонитель) всего нового, прогрессивного».
Рядом – карикатура: человек в костюме-тройке, в котором явно угадывались черты Милениного мужа, насаживает на жало огромной авторучки милую, добрую акулу с человеческим лицом.
В те времена пресса еще много значила. И супруг принял статью близко к сердцу. Неделю ходил с опрокинутым лицом, глотал валерьянку и валокордин. Милене даже странным казалось, что когда-то она почти любила Сеньку, делила с ним постель, впускала его в себя. Ясно же, что публикацию подстроил защищавшийся Челышев. Он в «Советской промышленности» раньше работал. Значит, его тамошние дружки постарались. Или он сам накарябал, спрятался за псевдонимом. «Сволочь! Мерзавец! Мразь!» – кипела против него Мила. Он бросил вызов ее семье и сложившемуся порядку и благополучию.
Но то был еще не конец. Дальше дело завертелось круче. А ей-то как раз рожать, последние недели дохаживать. Она жила, словно в полусне. А вне их обоих, ее и ребеночка, происходило нечто такое, от чего она всеми силами души (как понимала после) хотела отстраниться. Не желала вникать.
Сенин кооператив прикрыли. Однако и против Павла Юрьевича Шершеневича ОБХСС завел уголовное дело: за хищение в особо крупных размерах. Подумать только! Шла осень девяносто первого года. Советский Союз, со всеми своими институциями – коммунистической партией, министерствами, уголовным розыском, операми-обэхаэсниками, – доживал последние дни. А все равно колесики крутились, жернова вращались. И угодившему в те колеса – не важно, за что: за дело, случайно или по злой воле – мало не казалось. Машина проходилась по нему всеми своими могучими зубцами.
Впоследствии Милена поняла: ее догадка о тесных связях Насти Капитоновой с важным чином в Генпрокуратуре оказалась точной. Наверняка и досрочное освобождение Сеньки, и дело против Павла Юрьевича в одном кабинете заваривались. И угроза Настены, которую та бросила ей на пороге женской консультации, была совсем не пустой. Жаль, догадалась об этом Мила слишком поздно. А все почему? Да потому, что муж в последние недели ее беременности изо всех сил старался оградить ее от своих неприятностей, и даже от догадок, слухов со сплетнями. И она сама словно защитный барьер вокруг себя выстроила – не хотела впускать ничего, что могло бы повредить будущей дочери или сыну.
Павел Юрьевич устроил ее рожать в седьмой роддом – на Калининском, имени Грауэрмана. Пусть говорили, что больница уже стала не та. Однако муж, а следом за ним и Милена считали, что традиции многое значат. И чем географически ближе к Кремлю появится ребенок – тем для него же лучше.
Руки «грауэрмановских» акушерки и врача оказались легкими. Родила Стрижова-Шершеневич без патологий и даже без разрывов. Сын первый раз вскричал утром в девять часов пятнадцать минут – а уже вечером она кормила его и показывала в окошко примчавшемуся к стенам роддома супругу.
На пятый день ее выписали – однако муж не приехал встречать Милену. Не он принимал из рук медсестры сверточек с голубым бантом, не он совал в кармашек ее белого халата деньги – гонорар за сына. Почетные обязанности восприемника выполнял шофер. Постоянная «персоналка» мужу пока не полагалась, однако в случае нужды взять для личных дел разъездную машину считалось в порядке вещей. Да и водила оказался знакомым, успокоил ее. Сказал, что Павел Юрьевич очень перед ней извинялся, однако неожиданно назначили коллегию, не быть на ней он не мог.
Черная «Волга» за полчаса домчала до дома легкую, словно воздушный шарик, и усталую Милу. Она с умилением всматривалась в красное и важное личико спящего сына.
Шофер помог им выбраться из машины, вызвал лифт, дотащил сумку и букет. Она настояла, чтобы он тоже зашел: выпить чайку.
Но… В квартире, в обеденной комнате, на незастеленном диване лежал в одной пижаме Павел Юрьевич. Лицо его было землисто-серым. Милена кинулась к нему. Стала трясти за плечи. Он не дышал.
Она бессильно опустилась на ковер рядом с ним. Вызвали «Скорую помощь», которая к руководящему работнику Минздрава приехала через пять минут. Но было поздно: товарищ Шершеневич уже скончался. Предварительный диагноз: острая сердечная недостаточность.
И только вечером Милена, перебирая бумаги на столе покойного, нашла его письмо, ей адресованное.
«Дорогая Милочка, – говорилось в нем. – Ты можешь посчитать, что я по-свински поступаю по отношению к тебе и к нашему малышу. Да, наверное, со стороны это выглядит так. Но, прости, я больше не могу. Меня обложили со всех сторон. Я не вижу иного выхода. И тебе, и нашему мальчику лучше жить вовсе без отца и мужа, чем с отцом и мужем – заключенным. А обвинения против меня выдвинуты серьезные. Скорее всего и даже наверняка, я пойду под суд.
Я знаю, откуда растут ноги у этого дела. Наверняка его спроворила капитоновская семейка. Напрасно я с ними связался. Зря стал бороться против Арсения и его, безусловно, вредного и даже опасного кооператива. Они оказались сильнее, чем я думал.
А ты, дорогая, что бы тебе ни говорили, и ты, мой мальчик, не верьте ничему плохому, что будут мне приписывать. Я не воровал, не махинировал, не комбинировал и ни рубля государственных денег не растратил. И как бы убедительно ни звучало обвинение (а оно, увы, выглядит внушительно), не верьте тому, что в нем говорится. Я не преступник.
И конечно, зная о том, кто стал первопричиной моих бед, я не мог бы спокойно смотреть на твоего, Мила, сына. Когда я глядел на него – а ты демонстрировала малыша с высоты третьего этажа, – я понял: больше всего он похож не на тебя и не (разумеется!) на меня. Он как две капли воды походит на него – моего обидчика. На дважды обидчика – он отнял у меня тебя. И (через свою семейку) сейчас делает все, чтобы сместить меня с должности и отправить в тюрьму.
Я, конечно, страшно виноват перед тобой, что именно тот день, который, по идее, должен быть самым счастливым для нас обоих, выбрал для своего ухода. Но я понял, что не смогу видеть твоего мальчика, понимаешь? В буквальном смысле – не смогу. Не то что не получится тетешкать, брать его на руки, показывать козу. У меня против него изнутри какая-то беспричинная, дикая злоба растет. И я боюсь – в самом деле боюсь! – что я что-нибудь с ним сделаю. И еще: я не смогу больше видеть тебя. Слишком больно.
Нет-нет, моя милая! Я тебя не виню. Это – мои проблемы. Так все неудачно вокруг меня сложилось. А ты ни в чем не виновата! Ни в чем! Просто жизнь нескладно повернулась. И если б я остался жить, то каждый миг моего дальнейшего существования язвил бы и растравлял две мои самые глубокие раны: крах в личной жизни и конец карьере.
Не волнуйся за меня, моя дорогая. Я имею долгий опыт работы в здравоохранении и знаю, с помощью каких препаратов можно уйти из жизни быстро, безболезненно и без подозрений на самоубийство. И где достать их в нужном количестве. Обещаю тебе, что я не буду мучиться. Просто тихо усну. Завидная концовка жизни на самом деле!