— Да, — ответила я. — Это как-то связано с молитвой викария за незнакомца среди нас, не так ли? Человека, тело которого я нашла в огороде в Букшоу.
Она зашипела сквозь зубы, как чайник.
— Ты нашла тело? Ты?
— Да, — сказала я.
— Тогда скажи мне вот что — у него были рыжие волосы? — Она закрыла глаза и не открывала их в ожидании моего ответа.
— Да, — ответила я. — У него были рыжие волосы.
— За дарованное нам возблагодарим Господа от всей души, — выдохнула она, перед тем как открыть глаза. Мне показалось, что это реакция не просто необычная, но и в некоторой степени нехристианская.
— Я не понимаю, — заметила я. И я действительно не понимала.
— Я сразу же признала его, — пояснила она. — Даже после всех этих лет я узнала его сразу же, как только увидела эту шапку рыжих волос, выходившую из «Тринадцати селезней». Если бы этого оказалось недостаточно, его развязность, высокомерная самонадеянность, эти холодные голубые глаза — любая из этих черт — подсказали бы мне, что в Бишоп-Лейси вернулся Гораций Бонепенни.
У меня было такое чувство, будто мы погружаемся в более глубокие воды, чем я полагала.
— Возможно, теперь ты понимаешь, почему я не могла принимать участие в молитве о вечном покое мерзкой души этого мальчика — этого мужчины.
Она протянула руку и взяла у меня пакетик с леденцами, положила одну в рот и сунула в карман остальное.
— Наоборот, — продолжала она, — я молюсь о том, чтобы он, в этот самый момент, страдал в аду.
И с этими словами она вошла в промозглый Ивовый особняк и захлопнула дверь.
Кто же этот Гораций Бонепенни? И что привело его назад, в Бишоп-Лейси?
Мне приходил в голову только один человек, который может рассказать мне об этом.
Подъезжая по каштановой аллее к Букшоу, я увидела, что синий «воксхолл» больше не стоит у дверей. Инспектор Хьюитт и его люди уехали.
Я заворачивала «Глэдис» за угол дома, когда услышала металлическое позвякивание, доносящееся из оранжереи. Я подъехала к двери и заглянула внутрь. Это оказался Доггер.
Он сидел на перевернутом ведре, постукивая по нему садовой лопаткой.
Дзинь… дзинь… дзинь… дзинь… Так колокол Святого Танкреда звонит на похоронах какого-нибудь старца в Бишоп-Лейси, звонит и звонит, как будто отмеряет часы жизни. Дзинь… дзинь… дзинь… дзинь…
Он сидел спиной к двери и явно меня не замечал.
Я прокралась в сторону кухонной двери, изо всех сил нашумела, уронив «Глэдис» с громким звоном на каменное крыльцо («Прости, “Глэдис”», — прошептала я).
— Черт побери! — сказала я достаточно громко, чтобы меня было слышно в оранжерее. И сделала вид, что увидела его через стекло. — О, привет, Доггер! — поздоровалась я жизнерадостно. — Ты-то мне и нужен.
Он не сразу повернулся, и я притворилась, что счищаю глину с носка туфли, пока он приходил в себя.
— Мисс Флавия, — медленно произнес он. — Вас все искали.
— Что же, вот она я, — сказала я. Лучше аккуратно поддерживать разговор с Доггером, пока он не придет в чувство окончательно.
— Я говорила кое с кем в деревне, и мне рассказали кое о ком, и я подумала, что ты можешь рассказать мне об этом кое-ком.
Доггер изобразил подобие улыбки.
— Я знаю, что выбрала не лучшие слова, но…
— Я знаю, что вы имеете в виду, — прервал меня он.
— Гораций Бонепенни! — выпалила я. — Кто такой Гораций Бонепенни?
От моих слов Доггер начал извиваться, как подопытная лягушка, к хребту которой подсоединили гальваническую батарею. Он облизнул губы и яростно вытер их носовым платком. Его глаза начали туманиться, мигая, словно звезды перед восходом солнца. Одновременно он прилагал нечеловеческие усилия взять себя в руки, но без особого успеха.
— Не обращай внимания, Доггер, — сказала я. — Это не имеет значения. Забудь.
Он пытался встать на ноги, но не смог подняться с ведра, на котором сидел.
— Мисс Флавия, — сказал он, — есть вопросы, которые надо задать, и есть вопросы, которые задавать не надо.
Опять то же самое: так похожие на закон, эти слова падали из уст Доггера так естественно и с такой окончательностью, как будто их изрекал сам Исайя.
Но эти несколько слов, казалось, полностью истощили его, и с громким вздохом он закрыл лицо руками. Я ничего так не хотела в этот момент, как обнять его и прижать, но знала, что он это не любит. Я просто удовольствовалась тем, что положила руку ему на плечо, осознавая, что этот жест успокаивает скорее меня, чем его.
— Я пойду найду отца, — сказала я. — Мы проводим тебя в комнату.
Доггер медленно повернул лицо ко мне, мертвенно-белую трагическую маску. Слова упали, как камни, скрежещущие о камни.
— Они забрали его, мисс Флавия. Полиция увезла его.
12
Фели и Даффи сидели на украшенном цветочным узором диване в гостиной, обнявшись и завывая, как пожарные сирены. Я сделала несколько шагов, желая присоединиться к ним, и тут Офелия заметила меня.
— Где ты была, маленький звереныш? — прошипела она, вскакивая и набрасываясь на меня, как дикая кошка, ее глаза опухли и покраснели, как велосипедные фонари. — Все тебя искали. Мы думали, ты утонула. О! Как я молилась об этом!
Добро пожаловать домой, Флавия, подумала я.
— Отца арестовали, — припечатала Даффи. — Его увезли.
— Куда? — спросила я.
— Откуда нам знать? — презрительно сказала Офелия. — Туда, куда увозят арестованных людей, полагаю. Где ты была?
— В Бишоп-Лейси или Хинли?
— Что ты имеешь в виду? Выражайся яснее, малолетняя идиотка.
— Бишоп-Лейси или Хинли? — повторила я. — В Бишоп-Лейси есть только однокомнатный полицейский участок, так что я не думаю, что его повезли туда. Полиция графства располагается в Хинли. Вероятнее всего, они забрали его в Хинли.
— Его обвинили в убийстве, — сказала Офелия, — и его повесят. — Она снова разрыдалась и отвернулась. На миг я почти пожалела ее.
Я вышла из гостиной в коридор и увидела Доггера на полпути вверх по западной лестнице, он тяжело поднимался, ступенька за ступенькой, как приговоренный на эшафот.
Теперь был мой шанс!
Я подождала, пока он скроется из виду на верхушке лестницы, потом проскользнула в кабинет отца и спокойно заперла дверь за собой. Первый раз в жизни я оказалась одна в этом помещении.
Одна стена целиком предназначалась для отцовских альбомов с марками — пухлых томиков в кожаных переплетах, цвета которых обозначали царствование того или иного монарха: черный — королевы Виктории, красный — Эдуарда VII, зеленый — Георга V и синий — нашего теперешнего короля Георга VI. Я вспомнила, что тонкий красный томик приютился между зеленым и синим и содержал лишь несколько марок — девять известных вариантов четырех марок, выпущенных с портретом Эдуарда VIII, до того как он сбежал с той американкой.
Я знала, что отец испытывает неизъяснимое наслаждение от этих бесчисленных крошечных вариаций на клочках конфетти, но не была в курсе подробностей. Только когда он приходил в особенное волнение над очередным новым лакомым кусочком в последнем выпуске «Лондонского филателиста» и пел ему хвалу за завтраком — только тогда мы немного узнавали о его счастливом изолированном мирке. За исключением этих редких случаев все, что касалось почтовых марок, было для нас, моих сестер и меня, темным лесом, в то время как отец коллекционировал клочки разноцветной бумаги с более пугающей страстью, чем некоторые люди коллекционируют головы оленей и тигров.
У противоположной стены стоял буфет эпохи Якова I, поверхность и ящики которого были заполнены неиссякаемыми филателистическими принадлежностями: приклеивающейся прозрачной бумагой для альбомов, фиксирующей марки, измерителями перфорации, эмалированными подносами для отмачивания марок, бутылочками с жидкостью для распознавания водяных знаков, резинками, конвертами для хранения, папиросной бумагой для страниц, пинцетами для марок и изогнутой ультрафиолетовой лампой.
В конце комнаты, перед застекленной створчатой дверью, выходившей на террасу, располагался отцовский стол: рабочий стол размером с футбольное поле, который, возможно, некогда стоял в конторе Скруджа и Марли. Я сразу догадалась, что ящики будут заперты, — и я оказалась права.
Где, думала я, отец мог спрятать марку в комнате, полной марок? У меня не было ни малейшего сомнения в том, что он спрятал ее, — как это сделала и я. Мы с отцом разделяли страсть к приватности, и я понимала, что он не будет настолько глуп, чтобы положить ее в самое очевидное место.
Вместо того чтобы смотреть по верхам или копаться в ящиках, я легла на пол, как автомеханик, изучающий внутренности машины, и заскользила по комнате, разглядывая днища предметов. Я изучила нижнюю часть письменного стола, журнального столика, мусорной корзины и отцовского виндзорского кресла. Заглянула под турецкий ковер и за занавески. Посмотрела на заднюю часть часов и перевернула картины на стене.
Книг было слишком много, чтобы просмотреть их все, поэтому я попыталась представить, какие из них с наименьшей вероятностью стали бы трогать. Конечно же! Библия!
Но быстрое пролистывание короля Иакова[34] одарило меня только старой церковной брошюрой и траурной открыткой по случаю смерти какого-то де Люса периода Всемирной выставки.[35]
Потом я внезапно вспомнила, что отец снял «Пенни Блэк» с клюва мертвого бекаса и сунул в карман пиджака. Может быть, он там ее и оставил, собираясь избавиться от нее позже.
Да, наверняка! Марка не здесь. Какая я идиотка, если подумала, что она может быть тут! Весь кабинет, конечно, будет стоять на первом месте в списке слишком очевидных тайников. Я ощутила прилив уверенности, и то, что Фели и Даффи неверно именовали «женской интуицией», подсказало мне, что марка в другом месте.
Пытаясь не шуметь, я повернула ключ и выскользнула в коридор. Две ведьмы все еще сидели в гостиной, в их голосах звучали злость и печаль. Я могла бы подслушать под дверью, но я решила не делать этого. Меня ждут более важные дела.
Безмолвная, словно тень, я поднялась по западной лестнице в южное крыло.
Как я ожидала, комната отца была погружена в полумрак, когда я туда вошла. Я часто смотрела на эти окна с лужайки и видела плотно сдвинутые тяжелые портьеры.
Изнутри спальня обладала мрачной атмосферой музея во внеурочное время. Резкий запах отцовских одеколонов и лосьонов для бритья вызывал в памяти открытые саркофаги и погребальные урны, в которые некогда клали древние специи. Изящно изогнутые ножки умывального столика эпохи королевы Анны смотрелись почти неприлично рядом с мрачным готическим ложем в углу — словно угрюмый старый камердинер удрученно наблюдает, как его молодая госпожа натягивает шелковые чулки на длинные ноги.
Даже часы в комнате навевали мысли о далеком прошлом. Одно позолоченное чудовище стояло на камине, его медный маятник, словно изогнутое лезвие в «Колодце и маятнике»,[36] отсекал время и на конце каждого взмаха тускло поблескивал в приглушенном освещении комнаты. На прикроватном столике стояли маленькие георгианские часы, молча не соглашаясь с каминными: одни показывали 3:15, другие 3:12.
Я прошла в дальний конец длинной комнаты и остановилась.
Гардеробная Харриет — в которую можно было попасть только через отцовскую спальню — была запретной территорией. Отец приучил нас уважать святыню, которую он сделал из этой комнаты, когда узнал о смерти Харриет. Он заставил нас поверить, хотя не говорил так напрямую, что нарушение этого правила приведет к тому, что нас гуськом выведут в заднюю часть огорода, поставят у кирпичной стены и без промедления расстреляют.
Дверь в комнату Харриет закрывало зеленое сукно, из-за чего она была похожа на бильярдный стол, поставленный вертикально. Я толкнула ее, и она распахнулась в неуютной тишине.
Комната купалась в свете. Сквозь высокие окна на трех стенах потоки солнечных лучей, рассеиваемые бесконечными оборками итальянских кружев, лились в комнату, которая могла бы стать декорацией к пьесе о герцоге и герцогине Виндзорских. На трюмо лежали щетки и расчески работы Фаберже, словно Харриет только что отлучилась в соседнюю комнату принять ванную. Флакончики духов от Лалик были украшены разноцветными браслетами из темного и светлого янтаря, маленькая плитка и серебряный чайник стояли наготове для ее утреннего чая. В вазе из тонкого хрусталя поникла одинокая желтая роза.
На овальном подносе стоял крошечный хрустальный флакончик, в котором оставалась капля или две духов. Я взяла его, извлекла пробку и провела ею под носом.
Это был запах маленьких голубых цветов, горных лугов и льда.
Странное чувство охватило меня — или, вернее, пронзило меня, словно я зонтик, вспоминающий, как это, когда его открывают под дождем. Я посмотрела на этикетку и увидела единственное слово: Миратрикс.
Серебряный портсигар с инициалами Х. де Л. лежал около ручного зеркальца, на тыльной стороне которого был вытиснен образ Флоры с картины Боттичелли «Весна». Я никогда не замечала прежде, рассматривая репродукции, но Флора выглядела счастливой и заметно беременной. Может быть, отец подарил Харриет это зеркало, когда она носила одну из нас? И если да, то кого: Фели, Даффи или меня? Сомнительно, чтобы это была я: третья дочь вряд ли будет даром небес — по крайней мере, как считал отец.
Нет, вероятнее всего, это была Офелия Перворожденная — она, казалось, появилась на свет с зеркальцем в руке… Не исключено, что с этим самым.
Изящное кресло у окна являло собой идеальное место для чтения, и здесь, в пределах досягаемости руки, находилась личная библиотечка Харриет. Она привезла книги со времен ее школьных дней в Канаде и летних каникул у тети в Бостоне: «Энн из поместья “Зеленые Крыши”» и «Джейн из Лантерн-Хилл» соседствовали с «Пенродом» и «Мертоном из кино»,[37] а в дальнем конце полки стоял зачитанный экземпляр «Ужасных разоблачений Марии Монк».[38] Я не читала ни одной из этих книг, но судя по тому, что я знала о Харриет, это, скорее всего, были книги о свободных душах и мятежниках.
Поблизости, на кругленьком столике, лежал фотоальбом. Я открыла обложку и увидела, что страницы сделаны из черной мягкой бумаги, под каждым черно-белым снимком были подписи от руки белыми чернилами: Харриет, 2 года, в Моррис-Хаус; Харриет, 15 лет; в Женской академии мисс Бодикоут (1930 — Торонто, Канада); Харриет с «Голубым призраком» — ее двухместным хэвилендовским самолетом — (1938); Харриет в Тибете (1939).
Снимки показывали, как Харриет вырастает из пухлого херувимчика с копной золотистых волос в высокую, худую, смеющуюся девушку (без намека на грудь), одетую в хоккейное обмундирование, и затем в кинозвезду с белокурой челкой, стоящую, словно Амелия Эрхарт, одной рукой небрежно опираясь на край кабины «Голубого призрака». Фотографий отца тут не было. Так же как и фотографий нас, дочерей.
На каждом снимке было видно, что черты лица Харриет сочетали в себе перемешанные черты Фели, Даффи и меня, — везде улыбающееся, уверенное, но при этом располагающе застенчивое лицо искательницы приключений.
Пока я смотрела на ее лицо, пытаясь увидеть сквозь фотографию душу Харриет, в дверь осторожно постучали.
Пауза — и снова стук. И дверь начала открываться.
Это был Доггер. Он медленно сунул голову в комнату.
— Полковник де Люс? — позвал он. — Вы здесь?
Я застыла, не осмеливаясь даже дышать. Доггер не двигал ни единым мускулом, но смотрел прямо вперед, как вышколенный слуга, знающий свое место и полагающийся на свой слух, который подскажет ему, если он не вовремя.
Но что он задумал? Разве он не сказал мне только что, что отца увезла полиция? Почему, черт возьми, он рассчитывает найти его в кабинете? Он совсем с ума сошел? Или следовал за мной по пятам?
Я приоткрыла губы и медленно втянула воздух ртом, чтобы меня не выдал неконтролируемый свист носом, и одновременно молилась, чтобы не чихнуть.
Доггер стоял целую вечность, словно живая статуя. Я видела в библиотеке гравюры, изображающие это древнее развлечение, когда актеры покрывали себя известкой и пудрой и принимали неподвижные позы, часто не особенно приличные, как считалось, изображая сцены из жизни богов.
Через некоторое время, когда я начала понимать, как чувствует себя застывший перед удавом кролик, Доггер медленно убрал голову из проема, и дверь бесшумно закрылась.
Он меня видел? И если да, притворился ли, что не видит?
Я ждала, прислушиваясь, но из соседней комнаты не доносилось ни звука. Я знала, что Доггер не будет долго задерживаться, и, когда я решила, что прошло достаточно времени, я открыла дверь и выглянула наружу.
Отцовская комната была в том же состоянии, в котором я ее оставила, двое часов тикали, но теперь, по причине моего испуга, мне казалось, что громче, чем прежде. Понимая, что такая возможность может больше никогда не представиться, я принялась за поиски в той же манере, в какой осматривала отцовский кабинет, но, поскольку обстановка здесь была спартанской, как, должно быть, палатка царя Леонида, обыск не отнял много времени.
Единственной книгой в спальне оказался каталог от Стэнли Гиббонса, касавшийся аукциона марок, который должен был пройти через три месяца. Я открыла его и жадно пролистала, но ни на что не наткнулась.
В гардеробной отца было на удивление мало вещей: пара старых твидовых пиджаков с кожаными заплатками на локтях (карманы были пусты), два шерстяных свитера и несколько рубашек. Я покопалась в его туфлях и в древних полковых полувеллингтонах, но ничего не нашла.
С приступом угрызений совести я осознала, что лучшей одеждой отца был воскресный костюм, в котором его увез инспектор Хьюитт. (Я не позволяла себе произнести слово «арестовал».)