— Ясно, — сказал он. — Весьма любопытно. Тем не менее, — добавил он, — было очень приятно узнать, что твой отец сохранил достаточно знаний по латыни, чтобы назвать тебя Флавией. Золотоволосой.
— У меня волосы скорее мышино-русые.
— А-а.
Кажется, мы зашли в тупик вроде тех, которые изобилуют в беседах с пожилыми людьми. Я начала думать, что он уснул с открытыми глазами.
— Что ж, — произнес он наконец, — лучше дай мне посмотреть на нее.
— Сэр? — сказала я.
— На моего «Ольстерского Мстителя». Дай-ка взглянуть на него. Ты же принесла его с собой, не правда ли?
— Я… Да, сэр, но как…
— Давай поразмыслим, — сказал он так благодушно, будто предлагал помолиться. — Гораций Бонепенни, в прошлом мальчик-фокусник и впоследствии мошенник, погибает в огороде своего старого школьного приятеля Джако де Люса. Почему? Вероятнее всего, шантаж. Посему давай предположим шантаж. Через несколько часов дочь Джако перерывает газетные архивы в Бишоп-Лейси, вынюхивая информацию о кончине моего старого доброго коллеги мистера Твайнинга. Упокой Господи его душу. Как я узнал об этом? Полагаю, это очевидно.
— Мисс Маунтджой, — сказала я.
— Очень хорошо, моя дорогая. Тильда Маунтджой на самом деле мои глаза и уши в деревне и окрестностях в последнюю четверть века.
Мне следовало бы догадаться! Мисс Маунтджой шпионка!
— Но давай продолжим. В последний день жизни вор Бонепенни решил остановиться в «Тринадцати селезнях». Молодой глупец — ладно, больше не молодой, но тем не менее глупец — умудряется позволить, чтобы его прикончили. Я однажды сказал мистеру Твайнингу, что мальчик плохо кончит. Замечу, что я оказался прав. От этого парня всегда попахивало серой.
Но я отвлекся. Вскоре после того, как Бонепенни отправился в вечность, его номер в гостинице обыскала невинная дева, имя которой я вряд ли осмелюсь произнести вслух, но которая сейчас скромно сидит передо мной, теребя кое-что в кармане, что вряд ли может быть чем-то иным, нежели неким клочком бумаги оттенка мармелада из Данди, на котором напечатаны портрет ее покойного величества королевы Виктории и контрольные буквы «ТЛ». Quod erat demonstrandum. Что и требовалось доказать.
— Что и требовалось доказать, — повторила я, молча достала из кармана полупрозрачный конвертик и протянула его ему.
Руки его дрожали — от старости или от волнения, я не могла определить. Пользуясь обрывком тонкой бумаги как импровизированными щипчиками, он раздвинул края конвертика пожелтевшими от никотина пальцами. Когда оранжевые края «Ольстерских Мстителей» показались на свет, я не могла не заметить, что пальцы и марки были практически одного оттенка.
— Великий Боже! — сказал он, заметно потрясенный. — Ты нашла «АА». Эта марка принадлежит его величеству, знаешь ли. Ее похитили на выставке несколько недель назад. Об этом писали все газеты.
Он метнул в меня обвиняющий взгляд над очками, но его внимание было тотчас отвлечено яркими сокровищами в его ладони. Казалось, он забыл, что я в комнате.
— Приветствую вас, старые друзья, — прошептал он, не замечая меня. — Как много времени прошло…
Он взял увеличительное стекло и внимательно рассмотрел их, одну за другой.
— И ты, моя возлюбленная крошка «ТЛ», какую невероятную историю могла бы ты поведать.
— Они обе были у Горация Бонепенни, — призналась я. — Я нашла их в его багаже в гостинице.
— Ты обыскала его багаж? — не поднимая глаз от увеличительного стекла, спросил доктор Киссинг. — Уф! Полиция вряд ли будет прыгать от счастья, когда услышит об этом… И ты тоже, держу пари.
— На самом деле я не рылась в его багаже, — сказала я. — Он спрятал марки под этикетку, наклеенную на чемодан.
— А ты, разумеется, всего лишь лениво игралась с ней, когда тебе в руки выпали марки.
— Да, — подтвердила я. — Именно так все и произошло.
— Скажи мне, — внезапно спросил он, поворачиваясь, чтобы взглянуть мне в глаза, — твой отец знает, что ты здесь?
— Нет, — ответила я. — Отец обвинен в убийстве. Он сидит под арестом в Хинли.
— Боже мой! Он действительно сделал это?
— Нет, но похоже все верят, что он виноват. Какое-то время я сама так думала.
— А-а, — сказал он. — И что ты думаешь теперь?
— Я не знаю, — сказала я. — Иногда я думаю одно, иногда другое. Все так запуталось.
— Все всегда путается перед тем, как встать на свои места. Скажи мне вот что, Флавия. Что тебя интересует больше всего на свете? Какова твоя великая страсть?
— Химия, — ответила я, ни секунды не колеблясь.
— Отлично! — сказал доктор Киссинг. — В свое время я задавал этот вопрос целой армии папуасов, и они вечно лепетали о том о сем. Болтовня и сентиментальные излияния, и больше ничего. Ты, напротив, выразилась ясно.
Прутья жутко заскрипели, когда он повернулся в своем кресле посмотреть мне в лицо. На ужасный миг я подумала, что его позвоночник треснул.
— Нитрит натрия, — сказал он. — Несомненно, ты знакома с нитритом натрия.
Знакома? Нитрит натрия — противоядие при отравлении цианистым калием, и я знала его во всех возможных реакциях так же хорошо, как свое имя. Но как он догадался использовать его в качестве примера? Он экстрасенс?
— Закрой глаза, — продолжил доктор Киссинг. — Представь, что ты держишь в руке пробирку с тридцатипроцентным раствором соляной кислоты. Ты добавляешь туда небольшое количество нитрита натрия. Что ты видишь?
— Мне не надо закрывать глаза, — ответила я. — Он станет оранжевым… оранжевым и мутным.
— Отлично! Цвета этих заблудших почтовых марок, не так ли? А потом?
— Со временем, минут через двадцать или тридцать, он просветлеет.
— Просветлеет. Я закончил.
Словно тяжесть свалилась с моих плеч, и я расплылась в глупой улыбке.
— Должно быть, вы были великолепным учителем, сэр, — сказала я.
— Да, я был… когда-то. А теперь ты принесла мне мое маленькое сокровище, — сказал он, снова переводя взгляд на марки.
На это я не рассчитывала; я об этом не подумала. Я просто хотела узнать, жив ли еще владелец «Ольстерского Мстителя». После чего я собиралась отдать марку отцу, чтобы он передал ее полиции, которая должным образом проконтролирует, что она действительно вернулась законному владельцу. Доктор Киссинг сразу почувствовал мои сомнения.
— Позволь мне задать тебе еще один вопрос, — сказал он. — Что если бы ты пришла сюда сегодня и обнаружила, что я сыграл в ящик, так сказать отчалил навстречу вечности?
— Вы имеете в виду, если бы вы умерли, сэр?
— Да, это то самое слово, которое я пытался вспомнить, — умер. Да.
— Думаю, мне следовало бы отдать вашу марку отцу.
— Чтобы он оставил ее себе?
— Он бы знал, как ею распорядиться.
— Я думаю, что самой подходящей персоной будет владелец марки, ты не согласна?
Я знала, что ответ будет «да», но не могла произнести его. Я знала, что больше всего на свете мне хочется подарить марку отцу, пусть даже она не моя. В то же время я хотела отдать обе марки инспектору Хьюитту. Но почему?
Доктор Киссинг закурил еще одну сигарету и уставился в окно. Наконец он протянул мне одну марку, оставив вторую себе.
— Это «АА», — сказал он. — Она не моя, она мне не принадлежит, как говорится в старой песне. Твой отец может делать с ней все, что захочет. Не мне решать.
Я взяла у него «Ольстерского Мстителя» и осторожно завернула в носовой платок.
— С другой стороны, изящная маленькая «ТЛ» — моя. Моя собственная, вне всякого сомнения.
— Я полагаю, вы будете счастливы снова приклеить ее в ваш альбом, сэр, — смирившись, сказала я, пряча ее близняшку в карман.
— Мой альбом? — Он издал каркающий смешок, перешедший в кашель. — Мои альбомы, как сказал дорогой покойный Доусон,[56] унесло ветром.
Его старые глаза обратились к окну, глядя в никуда в сторону лужайки, где две старые леди порхали и делали пируэты, словно экзотические бабочки, под залитыми солнцем буками.
— Это из его Non Sum Qualis eram Bonae Sub Regno Cynarae. Знаешь этот стих?
Я покачала головой.
— Он очень красивый, — сказала я.
— Уединенная жизнь в таком месте, как это, — сказал доктор Киссинг, широко поведя рукой, — несмотря на его убогую дряхлость, — это, как ты понимаешь, весьма затратное предприятие.
Он посмотрел на меня так, будто пошутил. Когда я не отреагировала, он указал на стол.
Я только сейчас заметила, что под крышкой стола была встроена полка, на которой лежали два толстых переплетенных альбома. Я смахнула пыль и подала доктору Киссингу верхний.
— Нет, нет… открой сама.
Я открыла альбом на первой странице, где были две марки — одна черная, вторая красная. По легким отметинам стирательной резинки и линиям я поняла, что некогда эта страница была полна марок. Я перевернула страницу… еще одну. Все, что осталось от альбома, — лишь выпотрошенный каркас: даже школьник спрятал бы его со стыда куда подальше.
— Как видишь, цена приюта для бьющегося сердца. Избавляешься от жизни по одному квадратику за другим. Немного осталось, не так ли?
— Но «Ольстерский Мститель»! — возразила я. — Он, должно быть, стоит целое состояние!
— И впрямь, — согласился доктор Киссинг, снова глядя сквозь лупу на свое сокровище. — В романах можно прочитать о спасении, которое приходит, когда ловушка уже захлопнулась; о лошади, сердце которой останавливается в дюйме после финиша.
Он тихо засмеялся и вытащил платок вытереть глаза.
— Слишком поздно! Слишком поздно! — вскричала дева. И тому подобное. Вечерний звон сегодня не прозвонит. Как судьба любит устраивать розыгрыши, — продолжил он полушепотом. — Кто это сказал? Сирано де Бержерак, да?
На долю секунды я подумала, как Даффи понравилось бы общаться с этим старым джентльменом. Но только на долю секунды. И потом я пожала плечами.
С легкой насмешливой улыбкой доктор Киссинг вынул сигарету изо рта и поднес горящий кончик к уголку «Ольстерского Мстителя».
Мне показалось, что мне в лицо швырнули огненный шар, словно мне грудь пронзили зазубренной проволокой. Я моргнула и, застыв от ужаса, наблюдала, как марка начала тлеть, потом загорелась маленьким огоньком, медленно и неумолимо пожирающим юное лицо королевы Виктории.
Когда огонь добрался до кончиков пальцев, доктор Киссинг разжал ладонь и уронил темный пепел на пол. Из-под полы его халата высунулась черная лакированная туфля, элегантно наступила на остатки и несколькими движениями растерла пепел по полу.
Через три оглушающих удара сердца от «Ольстерского Мстителя» осталось лишь темное пятно на линолеуме Рукс-Энда.
— Марка у тебя в кармане только что удвоилась в цене, — сказал доктор Киссинг. — Береги ее хорошенько, Флавия. Она теперь одна-единственная.
22
Когда я хочу хорошенько подумать на свежем воздухе, я бросаюсь на спину, раскидываю руки и ноги звездой и смотрю в небо. Поначалу я обычно развлекаюсь «поплывушками» — червеобразными каплями протеина, которые плавают в поле зрения, словно темные маленькие галактики. Когда я не спешу, я стою на голове, чтобы взболтать их, и затем ложусь обратно посмотреть на представление, словно на мультфильм.
Сегодня, однако, меня волновали многие вопросы, поэтому, отъехав на велосипеде на милю от Рукс-Энда, я бросилась на травянистый склон и уставилась в летнее небо.
Я не могла выбросить из головы то, что мне рассказал отец, а именно, что они двое, он и Гораций Бонепенни, убили мистера Твайнинга; что они лично ответственны за его смерть.
Если бы это была очередная безумная отцовская идея, я бы сразу сбросила ее со счетов, но все было не так просто. Мисс Маунтджой тоже верила, что они убили ее дядю, и она мне сказала об этом.
Было видно, что отец действительно испытывает чувство вины. В конце концов, он участвовал в уговорах посмотреть коллекцию марок доктора Киссинга и его былая дружба с Бонепенни, пусть и охладевшая, окольным путем сделала его сообщником. Но тем не менее…
Нет, в этом должно быть что-то еще, но что, я не могла понять.
Я лежала на траве, уставившись в голубой склеп небес с такой же серьезностью, как и восседающие в застывших позах факиры в Индии, которые, бывало, пялились прямо на солнце, пока мы их не цивилизовали, но я не могла ни о чем толком думать. Прямо надо мной солнце нависало большим белым кругом, прожигая насквозь мою пустую голову.
Я по привычке представила, как надеваю свою воображаемую думательную шапку, натягивая ее на самые уши. Это была высокая коническая чародейская шляпа, усеянная химическими уравнениями и формулами, — рог изобилия идей.
Ничего.
Но постойте! Да! Вот оно! Отец ничего не сделал. Ничего! Он знал — или по меньшей мере подозревал, — с того момента, когда Бонепенни стащил самую ценную марку директора… И он никому не сказал.
Это был грех упущения, один из Екклезиастова списка проступков, о котором вечно разглагольствовала Фели и который применялся ко всем, кроме нее.
Но вина отца была моральной и, значит, меня не касалась.
Тем не менее не было смысла ее отрицать: отец хранил молчание и своим молчанием, возможно, способстовал тому, что безгрешный мистер Твайнинг взял на себя вину и поплатился за нарушение чести жизнью.
Наверняка в то время было много разговоров. Обитатели этой части Англии никогда не славились сдержанностью, отнюдь. В прошлом веке поэт из Хинли Герберт Майлс отзывался о нас как об «этой стае гусей», весело сплетничающих на радующей глаз зелени, и в его словах была определенная доля правды. Люди любят говорить — особенно когда разговоры имеют отношение к ответам на чужие вопросы, — потому что так они чувствуют себя нужными. Несмотря на заляпанный пятнами экземпляр «Справочника обо всем на свете», который миссис Мюллет хранит на полке в буфете, я давно открыла, что лучший способ получить ответы о чем бы то ни было — это подойти к ближайшему человеку и спросить. Навести справки снаружи.
Я не могла спросить отца, почему он молчал в те школьные дни. Даже если бы я осмелилась, он был заперт в камере, и, по всей видимости, ему суждено было там оставаться. Я не могла спросить мисс Маунтджой, захлопнувшую дверь передо мной, потому что она относилась ко мне как к живой плоти и крови хладнокровного убийцы. Короче говоря, я была сама по себе.
Весь день что-то вертелось на задворках моего сознания, словно граммофон в отдаленной комнате. Если бы я только могла уловить мелодию…
Это странное чувство появилось, когда я копалась в кипах газет в ремонтном гараже позади библиотеки. Кто-то что-то сказал… Но что?
Иногда попытки поймать ускользающую мысль сродни охоте на птицу в доме. Ты выслеживаешь ее, подкрадываешься, пытаешься схватить… и птичка улетает, все время вне досягаемости твоих пальцев, ее крылья…
Да! Крылья!
«Он был похож на падающего ангела», — сказал один из учеников Грейминстера. Тоби Лонсдейл — теперь я вспомнила его имя. Странное описание рухнувшего преподавателя! И отец сравнил мистера Твайнинга, перед самым прыжком, со святым с нимбом над головой.
Проблема заключалась в том, что я недостаточно покопалась в архивах. «Хроники Хинли» довольно ясно говорили, что полицейское расследование смерти мистера Твайнинга и кражи марки доктора Киссинга продолжалось. А как насчет некролога? Естественно, его опубликовали позже, но что там говорилось?
Я вскочила на «Глэдис» и яростно закрутила педали по направлению к Бишоп-Лейси и Коровьему переулку.
Я не замечала табличку «Закрыто», пока не оказалась в десяти футах перед библиотекой. Конечно! Флавия, иногда у тебя тапиока[58] вместо мозгов; Фели права на этот счет. Сегодня понедельник. Библиотека откроется только в десять часов утра во вторник.
Когда я медленно катила «Глэдис» по направлению к реке и ремонтному гаражу, я размышляла о слащавых историях, которые рассказывают в «Детском часе»: об этих нравоучительных рассказиках, например о Пони с Моторчиком («Думаю, что смогу… думаю, что смогу…»), который смог перетащить товарный поезд через гору, потому что думал, что может это сделать, думал, что может это сделать. И потому что он не сдавался. Не сдавался — это ключ.
Ключ? Я вернула ключ от ремонтного гаража мисс Маунтджой, я это точно помню. Но, может быть, есть дубликат? Дополнительный ключ, спрятанный под подоконником, на случай если какая-нибудь забывчивая личность уедет в отпуск в Блэкпул с оригиналом в кармане? Поскольку Бишоп-Лейси не являлся (по крайней мере до последних дней) сколько-нибудь значительным очагом преступности, спрятанный ключ был вполне вероятен.
Я провела пальцами по косяку вверху двери, посмотрела под горшками с геранью, стоявшими вдоль дорожки, даже подняла парочку подозрительно выглядящих камней.
Ничего.
Я покопалась в трещинах каменной стены, идущей от дорожки к двери.
Ничего. Вообще ничего.
Я приложила ладони домиком к окну и уставилась на кипы потрепанных газет, спящих в своих колыбельках. Так близко и при этом так далеко.
Я так взбесилась, что мне захотелось сплюнуть, что я и сделала.
Как бы поступила Мари Анн Польз Лавуазье? — подумала я. Она бы стояла тут, дымясь и кипя, словно маленький вулканчик, получающийся, когда воспламеняется большое количество дихромата аммония? Как-то я сомневалась. Мари Анн забыла бы о химии и взялась бы за дверь.