Ага! Именно как я подозревала.
— Точно, — согласилась я. — А Пембертон — или его следует называть Бобом Стэнли? — следовал за ним, но ненадолго задержался в Доддингсли. Он остановился в «Веселом кучере».
Одна бровь инспектора Хьюитта поползла вверх, словно кобра.
— О? — произнес он, чересчур небрежно. — Откуда ты знаешь?
— Я позвонила в «Веселый кучер» и поговорила с мистером Кливером.
— Это все?
— Они были там вместе, точно так же, как при убийстве мистера Твайнинга.
— Стэнли это отрицает, — возразил он. — Утверждает, что не имеет к этому ни малейшего отношения. Чист, как свежевыпавший снег, так сказать.
— Но в ремонтном гараже он сказал мне, что убил Бонепенни! Кроме того, он более или менее признал, что моя теория верна: самоубийство мистера Твайнинга было спектаклем.
— Ладно, посмотрим. Мы занимаемся этим, но потребуется какое-то время, хотя я должен признать, ваш отец очень нам помог. Он рассказал историю о том, как бедного Твайнинга довели до смерти. Жаль, что он не пожелал сотрудничать раньше. Мы могли бы избежать… Извини, — прервал он сам себя. — Мысли вслух.
— Моего похищения, — подсказала я.
Я восхитилась, как ловко инспектор меняет тему.
— Возвращаясь к настоящему, — продолжил инспектор, — поправь меня, если я ошибаюсь. Ты думаешь, что Бонепенни и Стэнли были сообщниками?
— Они всегда были сообщниками, — подтвердила я. — Бонепенни воровал марки, а Стэнли продавал их за границей неразборчивым коллекционерам. Но они так и не избавились от двух «Ольстерских Мстителей» — эти марки были слишком хорошо известны. Учитывая, что одна из них была похищена у короля, для любого коллекционера было слишком рискованно иметь ее в коллекции.
— Любопытно, — заметил инспектор. — И?
— Они собирались шантажировать отца, но на каком-то этапе, видимо, произошел разлад. Бонепенни приехал из Ставангера, чтобы сделать дело, и в этот момент Стэнли понял, что может следовать за ним, убить его в Букшоу, забрать марки и уехать из страны. Вот так просто. А виновником признают отца. Так оно и произошло, — добавила я с укоризненным видом.
Повисло неуклюжее молчание.
— Послушай, Флавия, — сказал он наконец. — У меня не было особого выбора, понимаешь. Других подозреваемых не было.
— А как насчет меня? — спросила я. — Я была на месте преступления.
Я махнула рукой в сторону бутылочек с химикалиями, выстроившихся вдоль стен.
— В конце концов, я много знаю о ядах. Меня можно считать очень опасной персоной.
— Хмм, — задумался инспектор. — Интересная позиция. И ты была там во время смерти. Если бы дела не пошли так, как пошли, ты бы точно попала под подозрение.
Я не подумала об этом. Дыхание смерти пролетело мимо меня, и я вздрогнула.
Инспектор продолжил:
— В качестве аргумента против, однако, выступает твой рост и вес и отсутствие реального мотива, а также факт, что ты не пыталась не попадаться на глаза. Обычный убийца, как правило, избегает полиции изо всех сил, в то время как ты… вездесуща, вот какое слово приходит мне на ум. А теперь, что ты хотела сказать?
— Стэнли устроил на Бонепенни засаду в нашем огороде. Бонепенни страдал диабетом…
— А-а, — сказал инспектор, обращаясь скорее к самому себе. — Инсулин! Мы не подумали сделать тест на него.
— Нет, — возразила я, — не инсулин. Четыреххлористый углерод. Бонепенни умер от того, что ему вкололи в основание черепа четыреххлористый углерод. Стэнли купил флакончик у Джонса, химика, в Доддингсли. Я заметила их наклейку на бутылочке, когда он наполнял шприц в ремонтном гараже. Вы, наверное, уже нашли ее среди мусора.
По его лицу я могла определить, что не нашли.
— Значит, она закатилась в трубу, — предположила я. — Там есть старый водовод, выходящий в реку. Кому-то придется выудить эту бутылочку.
Бедный сержант Грейвс, подумала я.
— Стэнли украл шприц из аптечки в номере Бонепенни в «Тринадцати селезнях», — добавила я, не подумав. Черт!
Инспектор ухватился за мою оплошность.
— Откуда ты знаешь, что было в номере Бонепенни? — резко спросил он.
— Гмм… я как раз приближаюсь к этому, — сказала я. — Еще несколько минут. Стэнли считал, что вы не сможете выявить следы четыреххлористого углерода в мозге Бонепенни. Очень хорошо, что вы этого не сделали. Вы вполне могли прийти к выводу, что яд взялся из отцовских бутылочек. У него полно этого добра в кабинете.
Инспектор Хьюитт достал блокнот и нацарапал пару слов, которые, как я полагала, были «четыреххлористый углерод».
— Я знаю, что это был четыреххлористый углерод, потому что Бонепенни выдохнул остатки его мне в лицо, умирая, — сказала я, морща нос и делая соответствующее выражение лица.
Если можно сказать о цвете лица инспектора, что он стал белым, то да, инспектор Хьюитт побелел.
— Ты уверена?
— Я неплохо разбираюсь в хлоридах гидрокарбонов, благодарю.
— Ты хочешь сказать, что Бонепенни был еще жив, когда ты его нашла?
— Ну как сказать, — ответила я. — Он… ммм… покинул мир почти сразу же.
Снова повисло могильное молчание.
— Посмотрите, — сказала я. — Я покажу вам, как это случилось.
Я взяла желтый графитовый карандаш, пару раз провернула его в точилке и пошла в угол, где на крючке болтался скелет на шарнирах.
— Его подарил моему двоюродному деду Тарквинию натуралист Фрэнк Букланд, — сказала я, ласково потрепав череп. — Я называю его Йориком.
Я не сказала инспектору, что Букланд, уже будучи в преклонных годах, подарил скелет молодому Тару в знак признания его многообещающих талантов. «Яркому будущему науки», — написал Букланд на открытке.
Я поднесла заостренный карандаш к верхушке позвоночника, медленно просовывая его под череп и повторяя слова Пембертона в ремонтном гараже:
— Под небольшим углом… сквозь splenius capitus и semispinalis capitus, прокалываем связку между первым и вторым позвонком, и игла скользит…
— Благодарю, Флавия, — перебил меня инспектор. — Достаточно. Ты уверена, что он сказал именно это?
— Его точные слова, — ответила я. — Мне пришлось посмотреть их в «Анатомии» Грея. «Детская энциклопедия» содержит несколько картинок, но там недостаточно деталей.
Инспектор Хьюитт потер подбородок.
— Я уверена, что доктор Дарби обнаружил бы след от иглы в затылке Бонепенни, — услужливо добавила я. — Если бы знал, где искать. Он может также проверить пазухи. Четыреххлористый углерод довольно стабилен в воздухе и может сохраниться там до сих пор, поскольку человек больше не дышал. И вы можете напомнить ему, что Бонепенни пил в «Тринадцати селезнях» прямо перед тем, как отправиться в Букшоу.
Инспектор все еще сохранял озадаченный вид.
— Действие четыреххлористого углерода усиливается алкоголем, — пояснила я.
— И, — спросил он с небрежной улыбкой, — есть ли у тебя какая-нибудь теория, объясняющая, почему эта штука может сохраниться в его носовых пазухах? Я не химик, но считаю, что четыреххлористый углерод испаряется очень быстро.
У меня действительно была теория, но я не хотела делиться ею с кем-либо, особенно с полицией. Бонепенни мучился сильнейшим насморком, насморком, которым он, выдохнув слово Vale! мне в лицо, заразил меня. Спасибо тебе, Гораций! — подумала я.
Я подозревала, что заложенные носовые пазухи Бонепенни могли сохранить четыреххлористый углерод, потому что он не растворяется в воде — или в соплях в данном случае, которые предотвратили бы поступление свежего воздуха.
— Нет, — ответила я. — Но вы можете предложить лаборатории в Лондоне провести тест, предлагаемый британской фармакопеей.
— Не могу сказать, что я его так влет припоминаю, — сказал инспектор.
— Это очень милая процедура, — пояснила я. — Помогает установить количество свободного хлорина, когда йодин высвобождается из кадмия йодида. Я уверена, что они знакомы с ней. Я бы предложила провести ее сама, но не думаю, что Скотленд-Ярд посчитает удобным передать образцы мозга Бонепенни одиннадцатилетней девочке.
Инспектор не сводил с меня глаз на протяжении, как мне показалось, нескольких эонов.
— Хорошо, — произнес он наконец. — Давай посмотрим.
— На что? — спросила я, надев маску оскорбленной невинности.
— На то, что ты сделала. Давай взглянем.
— Но я ничего не делала, — сказала я. — Я…
— Не делай из меня идиота, Флавия. Никто, имевший удовольствие познакомиться с тобой, никогда даже на миг не поверит, что ты не сделала домашнее задание.
Я скромно улыбнулась.
— Это здесь, — сказала я, подходя к угловому столику, на котором стояла стеклянная емкость, прикрытая влажным кухонным полотенцем.
Я сдернула ткань.
— Господи! — воскликнул инспектор. — Что это, во имя… Он изумленно смотрел на розово-серый предмет, безмятежно плавающий в емкости.
Я сдернула ткань.
— Господи! — воскликнул инспектор. — Что это, во имя… Он изумленно смотрел на розово-серый предмет, безмятежно плавающий в емкости.
— Это отличный кусок мозгов, — объяснила я. — Я позаимствовала его в кладовой. Мисс Мюллет купила его у Карнфорта, чтобы приготовить сегодня на ужин. Она будет в ярости.
— И ты?… — спросил он, потирая руки.
— Да, именно. Я вколола ему два с половиной кубических сантиметра четыреххлористого углерода. Именно такова емкость шприца Бонепенни. Средний человеческий мозг весит три фунта, — продолжала я. — Мужской, может быть, немного больше. Я отрезала лишних пять унций на всякий случай.
— Как ты об этом узнала? — спросил инспектор.
— В какой-то из книг Артура Ми. Наверное, снова из «Детской энциклопедии».
— И ты проверила этот… мозг на наличие четыреххлористого углерода?
— Да, — ответила я. — Но только через пятнадцать часов после того, как сделала укол. Я прикинула, что между тем, когда Бонепенни укололи, и вскрытием прошло примерно столько времени.
— И?
— Все еще легко обнаружить, — сказала я. — Детская игра. Естественно, я использовала п-амино-диметиланилин. Это довольно новый опыт, но элегантный. Был описан в «Аналитике» пять лет назад. Пододвиньте стул, и я покажу вам.
— Это не сработает, знаешь ли, — хмыкнул инспектор Хьюитт.
— Не сработает? — удивилась я. — Конечно, сработает. Я уже один раз проводила его.
— Я имею в виду, что тебе не удастся заморочить меня лабораторной работой и ускользнуть от темы марки. В конце концов, все случилось именно из-за нее, не так ли?
Он загнал меня в угол. Я собиралась умолчать об «Ольстерском Мстителе» и потом тихо отдать его отцу. Кто сумел бы лучше распорядиться им?
— Послушай, я знаю, что она у тебя, — сказал он. — Мы нанесли визит доктору Киссингу в Рукс-Энд.
Я постаралась принять непонимающий вид.
— И Боб Стэнли, твой мистер Пембертон, сказал нам, что ты украла у него марку.
Украла у него? Что за мысль! Какое нахальство!
— Она принадлежит королю, — запротестовала я. — Бонепенни украл ее на выставке в Лондоне.
— Ладно, кому бы она ни принадлежала, это похищенная собственность, и мой долг — проконтролировать ее возвращение. Все, что мне надо знать, — это как она попала к тебе.
Черт бы побрал этого человека! Я больше не могла водить его за нос. Придется сознаться в походах в «Тринадцать селезней».
— Давайте заключим сделку, — предложила я.
Инспектор Хьюитт захохотал.
— Иногда, мисс де Люс, — объявил он, — вы заслуживаете медаль. И иногда вы заслуживаете того, чтобы вас заперли в комнате на хлебе и воде.
— А сейчас какой случай? — поинтересовалась я.
Уфф! Осторожно, Флейв.
Он взмахнул пальцами в мою сторону.
— Я слушаю, — сказал он.
— Ну, я подумала, — заговорила я, — что жизнь отца не была особенно приятной в последние дни. Сначала вы приехали в Букшоу и, не успели мы понять, что происходит, обвинили его в убийстве.
— Тише, тише, — сказал инспектор. — Мы уже проходили это. Его обвинили в убийстве, потому что он сознался.
Сознался? Вот это новость!
— И не успел он сделать это, как появляется Флавия. Я получил больше признаний, чем Лурдская богоматерь в субботнюю ночь.
— Я просто хотела его, — сказала я. — В тот момент я думала, что он виноват.
— А кого он пытался защитить? — спросил инспектор Хьюитт, внимательно на меня глядя.
Ответ, конечно, был: Доггер. Вот что имел в виду отец, когда сказал: «Я боялся этого», когда я рассказала ему о том, что Доггер тоже слышал сцену в кабинете с Горацием Бонепенни.
Отец подумал, что Доггер убил его, это очевидно. Но почему? Доггер совершил это из преданности или во время одного из своих приступов?
Нет, лучше не впутывать Доггера в это дело. Это самое меньшее, что я могу сделать для него.
— Наверное, меня, — соврала я. — Отец подумал, что я убила Бонепенни. В конце концов, разве не меня обнаружили, так сказать, на месте преступления? Он пытался защитить меня.
— Ты на самом деле веришь в это? — поинтересовался инспектор.
— Мне было бы приятно так думать, — ответила я.
— Уверен, что так оно и было, — согласился инспектор. — Совершенно уверен. Теперь вернемся к марке. Я не забыл о ней, не надейся.
— Ну, как я и говорила, я хотела бы сделать что-то для отца, что-то такое, что сделает его счастливым, хотя бы на несколько часов. Я бы хотела отдать ему «Ольстерского Мстителя», хотя бы на один-два дня. Позвольте мне сделать это, и я расскажу вам все, что знаю. Обещаю.
Инспектор прошелся к книжным полкам, снял переплетенный том «Заседаний химического общества» за 1907 год и сдул облако пыли с обложки. Он небрежно пролистал несколько страниц, как будто в поисках, что сказать.
— Ты знаешь, — начал он, — моя жена, Антигона, больше всего ненавидит делать покупки. Она однажды сказала мне, что предпочла бы пойти к стоматологу, чем потратить полчаса на покупку ноги барашка. Но ей приходится идти в магазин, нравится ей или нет. Это ее участь, говорит она. Чтобы смягчить печаль, она иногда покупает маленькую желтую брошюрку под названием «Вы и ваши звезды». Должен признать, что до сих пор я фыркал, когда она мне зачитывала за завтраком отрывки оттуда, но этим утром мой гороскоп сказал — я цитирую: «Ваше терпение будет испытано в высшей степени». Ты меня понимаешь, Флавия?
— Пожалуйста! — взмолилась я.
— Двадцать четыре часа, — отрезал он. — И ни минутой больше.
И внезапно из меня хлынул словесный поток, я выложила все о мертвом бекасе, вполне невинном (хотя несъедобном) торте мисс Мюллет, обыске номера Бонепенни, обнаружении марок, визитах к мисс Маунтджой и доктору Киссингу, столкновениях с Пембертоном в Причуде и возле церкви и моем плене в ремонтном гараже.
Единственным, о чем я умолчала, был эпизод с отравлением помады Фели экстрактом ивы. Зачем смущать инспектора несущественными деталями?
Пока я говорила, он время от времени делал записи в маленьком черном блокноте, страницы которого, как я заметила, были заполнены стрелками и загадочными знаками, которые могли быть вдохновлены алхимическими формулами Средних веков.
— Я тоже тут есть? — спросила я, указывая на блокнот.
— Да, — ответил он.
— Можно посмотреть? Только один взгляд?
Инспектор Хьюитт захлопнул блокнот.
— Нет, — возразил он, — это конфиденциальный полицейский документ.
— Вы полностью пишете мое имя или я упомянута каким-нибудь символом?
— У тебя есть свое собственное обозначение, — ответил он, засовывая блокнот в карман. — Ладно, мне пора идти.
Он протянул руку и крепко сжал мою ладонь.
— До свидания, Флавия, — сказал он. — Это был… особенный опыт.
Он подошел к двери и открыл ее.
— Инспектор…
Он остановился и обернулся.
— Какое оно? Мое обозначение, имею в виду?
— Это «Я», — ответил он, — большая буква «Я».[64]
— «Я»? — удивилась я. — Что она обозначает?
— А, — сказал он, — это лучше оставить на волю воображения.
Даффи сидела в гостиной, растянувшись на ковре и читая «Узника Зенды».[65]
— Ты замечаешь, что у тебя шевелятся губы, когда ты читаешь? — поинтересовалась я.
Она проигнорировала меня. Я решила рискнуть жизнью.
— К вопросу о губах, — сказала я, — где Фели?
— У доктора, — ответила она. — У нее какая-то аллергия.
Ага! Мой эксперимент увенчался блистательным успехом! Никто не узнает. Как только у меня будет время, я запишу в дневник:
«Вторник, 6 июня 1950 г., 13:12. Успех! Результат — как и ожидалось. Справедливость восторжествовала».
Я тихо фыркнула. Даффи, должно быть, услышала, потому что она перевернулась и скрестила ноги.
— Не подумай даже на секунду, что тебе удастся выйти сухой из воды, — спокойно заявила она.
— Хмм? — протянула я. Изображать невинное удивление — это моя специальность.
— Что за ведьминское зелье ты подмешала ей в помаду?
— Понятия не имею, о чем ты говоришь, — сказала я.
— Посмотри на себя в зеркальце, — предложила Даффи. — Только смотри не разбей.
Я повернулась и медленно подошла к полке над камином, где висел мутный пережиток эпохи Регентства и тускло отражал комнату.
Я придвинулась ближе, рассматривая свое отражение. Сначала я ничего такого не заметила — привычный образ прекрасной меня: фиалковые глаза, бледная кожа, но, присмотревшись, в искаженной амальгаме я разглядела детали.
У меня на шее было пятно. Ярко-красное пятно! В том месте, где меня поцеловала Фели!
Я испустила вопль.
— Фели сказала, что в гараже она отплатила тебе в полной мере.
Не успела Даффи перекатиться обратно на живот и вернуться к своему дурацкому романтическому роману, как у меня созрел план.