Учитель сказал:
– Ты станешь землей.
И первый стал ею.
– А я хочу быть прозрачным, совсем невидимым, – мечтательно прошелестел второй, ученик с нравом легким, однако огорчавший Учителя некоторой ветреностью. – Я бы заполнил собой все пространство, чтобы моей чистотой освежались цветы и деревья с плодами, и дышала бы мной сама жизнь.
Учитель сказал:
– Ты станешь воздухом.
И второй стал им.
– Я тоже хочу быть прозрачным, но зримым, – зажурчал третий ученик, чью болтливость Учитель прощал из-за его радушия к жаждущим. – Блеск солнца в волнах и сквозная глубина, щедрые колодцы и прохладные кувшины в жару – это по мне! Я напитал бы собой всю зелень жизни.
Учитель сказал:
– Ты станешь водой.
И третий стал ею.
– Я хочу быть горячим! – пылко воскликнул четвертый ученик, беспокоивший Учителя привычкой раздувать много дыма из ничего. – Хочу лучиться в сердцах добрых и гореть в глазах бесстрашных, когда полыхают войны! Кроме того, я умею греть тех, кто мерзнет в холоде жизни.
Учитель сказал:
– Ты станешь огнем.
И четвертый стал им.
– Я хочу… О, я хочу многого, – забормотал пятый, сильно огорчавший Учителя: нерадивость, завистливость и жадность отличали этого ученика. – Я хочу красивые цветы и деревья с плодами, и золото, и драгоценные камни хочу. И дышать мне чем-то надо, и пить-варить что-то. В холод я люблю погреться, а если наскучит жить легко, то поиграть в войнушку.
– Понятно, – вздохнул Учитель. – Ты хочешь просто пользоваться жизнью. Но тот, кто сам ничего не создает, теряет вечность и становится смертным.
– Что же мне делать? – испугался пятый.
– Созидай.
– О, я буду что-нибудь растить и строить!
– Ладно, тогда и я оставлю за тобой способность рождать новую жизнь.
– А все остальное из того, что я хочу, ты оставишь?
– Все-все? – усмехнулся Учитель. – Ни больше, ни меньше?
– Больше, – обрадовался пятый, – конечно, больше!
Учитель сказал:
– Ты станешь человеком.
И пятый стал им.
С тех пор на круглой планете рождаются и умирают люди. Люди трудолюбивые, как земля, чистые помыслами, как воздух, с душами щедрыми, как прохладная вода в зной, и теплыми в холоде жизни. Вместе с тем людям присущи неопрятность в побуждениях и словах, легкомыслие, пустозвонство и запальчивость. Это не считая завистливости и жадности. Но все люди совершенно разные, потому что в каждом чего-то больше.
18
Матвей не говорил ребятам на курсах, что окончил «вышку». Никто, впрочем, к нему в душу не лез. Беседы были деловыми – об особенностях техники разных производителей, преимуществах и недостатках машин фирм «Катерпиллар», «Комацу» и так далее. С доктором Ватсоном виделись редко, тот еще не завершил свою долгоиграющую учебу – чего-то там интернатура, ординатура… Элька работала на станции «Скорой помощи» и, поссорившись с ним, отдалилась от Матвея.
Как обычно, Робик приехал к Новому году и удивил всех новым «усатым имиджем», – так назвала тетя Гертруда заметно ухоженную часть сыновнего лица. С учетом того, что Робик сильно поздоровел, усы сделали его похожим на морского котика-альбиноса. К изменениям в жизни друга он отнесся с неожиданным энтузиазмом – всегда, оказывается, мечтал стать крановщиком. Матвей посмеялся: можно было на пальцах перечислить профессии, которые не привлекали бы Робика в детстве, – ассенизатор, например.
С Элькой повторялось «черемуховое» время. Матвей пригласил ее по телефону справить вместе Новый год, она громко ответила «нет», потом вполголоса добавила еще кое-что.
– Почему-у?! – замычал Робик. Матвей не рискнул сказать, что Элька попросила больше ее не тревожить.
Когда мантры президента под бой курантов сплотили страну в ностальгический союз, на душе у Робика полегчало, и друзья отправились в «Пятый элемент». В береговом районе этот бар славился демократичностью персонала и лучшими бифштексами с картошкой фри. Падал снег, было тепло. По радио передавали, что в новогоднюю ночь ожидается минус четыре, чего не случалось лет пятьдесят. Нежные хлопья летели сквозь свет фонарей, как перышки с крыльев ангелов.
В бар пришли рано. Здешние завсегдатаи еще допивали по домам шампанское и пялились в «ящик», переключая каналы с назойливым комплектом артистов. Повезло занять угловой столик, но у соседнего начал тусоваться подозрительный люд неопределенного пола. Женоподобные существа (у Матвея язык не повернулся бы назвать их мужчинами) поглядывали игриво и вопросительно. Шея одного была обвешана художественными кольцами мохнатого оранжевого шарфа, наподобие цветочных венков на индийской невесте. «Идет война народная» – кощунственно напевал он на мотив песенки «В лесу родилась елочка».
– Поганец, – процедил Робик сквозь зубы. Пришлось пересесть за столик в начале ряда. Не хотелось портить себе настроение конфликтом с содомитами – черт с ними, пусть живут.
Взяли по сто граммов водки, салат на закусь. Рюмки подняли за то, чтобы не было войны – за популярный и зачастую актуальный тост в стране, без всякого смеха. Да и в мире. Потом выпили за счастье Эльки, которое Робик помыслить не мог без себя. Он был в чем-то виноват перед ней, но не говорил, в чем, и, в жажде выплеснуть наболевшее, повторял: «Люблю ее, люблю ее, люблю».
– Знаешь, в тех, кто говорит о любви как о мещанском пережитке, столько же ущербности, сколько разочарования в психоанализе. На самом деле все это из-за науки. Она убила любовь, воспетую до нас. Какие могут остаться чувства после исследований молекулярной генетики и ДНК первых людей? Но мы, пошляки и скептики, по ней ностальгируем. Мы, прибитые фобией быть заподозренными в сентиментальности, читаем Бунина, Лондона, Цвейга и тайно верим в любовь.
Матвею скоро наскучили разглагольствования и тема.
– А тебя любит Великанова.
– Ты что, – выпучил Робик глаза. – Она же большая!
– Не больше тебя.
– Говорили тебе, что Великанова с Серым живет? – засплетничал Робик.
– С каким Серым?
– Который часы у нас забрал. «Один серый, другой белый», помнишь?
– А-а.
– Серый здорово раскрутился. На «Мерсе» с Великановой катаются, сам видел.
– Ух ты.
Робик как-то странно напрягся и покраснел:
– …и она ушла!
– Великанова?
– При чем тут Великанова? – скривился он. – Элька ушла и никогда не простит. Скажи, что мне теперь делать?
– Ваш брак с Элькой все равно бы не удался.
– С чего так решил?
– Только придурок женится на девочке, с которой в детстве писал рядом во дворе.
Робик вдруг лучезарно улыбнулся, но явно не детскому воспоминанию о дворовых пометках. Краем глаза Матвей уловил трепетное движение слева у стойки и обернулся. Две юные девушки чирикали с барменом, поглядывая на зал шальными глазами. Их стройные ножки (Александр Сергеевич, ау!) в прозрачных колготках привлекли даже оценивающие взоры гомосексуалистов. Робик же сиял вовсю, разве что не делал радушных пригласительных жестов. Значит, и вечная любовь слабнет в невостребованности…
Девчонки затолкали по паре банок пива в карманы курток и смылись. Безутешный Робик вздохнул:
– Элька проходит мимо, будто я невидимка, и, если б я начал отплясывать краковяк, она бы на меня не взглянула.
Приятный женский голос спросил:
– Здесь не занято?
– Нет. – Матвей обомлел, уткнувшись глазами в необъятный бюст. Эта мега-грудь в мега-декольте, поддержанная брюшком в колбасной перетяжке, спокойно могла бы стать предметом выигрышного спора на установку дюжины рюмок, как на подносе. Сквозь полосу навымника и сиреневый люрекс блузки дулами вперед выпирали два могучих соска.
Хозяйка невероятных сисек замахала рукой:
– Сюда, девочки!
Лавируя между столиками, к ней ринулись две представительницы клуба «Кому за» в кондиции «заусило». В них тоже было гораздо больше тела, чем полагается человеку, но в рамках приличного.
Женщина опустилась на свободное место с высоты пятнадцати каблучных сантиметров и с видимым облегчением возложила на край стола свой анатомический рекорд. Как же, должно быть, тяжко носить такое бремя в гору! Альпинизм чистой воды.
Следовало бы любезно удалиться, а Робик сидел как приклеенный. Матвею захотелось пнуть его под столом. Пока он сомневался в адекватности друга, тот с непринужденностью заправского повесы сделал женщине сомнительный, но искренний комплимент:
– Вы прекрасны, как стеллерова корова!
Он ей польстил. Блеснув черничными глазками, женщина похвалилась:
– Это все натуральное.
– Вы прекрасны, как стеллерова корова!
Он ей польстил. Блеснув черничными глазками, женщина похвалилась:
– Это все натуральное.
– А я думал, Силиконовая долина, – признался Робик.
– Если что, меня зовут Наташа.
– Очень приятно. Я – Роберт, – произнес он, тщательно напирая на «картавую» букву.
Товарки Наташи, еще не успев плюхнуться на стулья, отозвались: «Вера», «Ирина», и Матвей назвал свое имя под их реплики о списке меню. Робик снова заказал по сто.
Женщины поедали сочные фирменные бифштексы, запивая их красным вином, как чаем, и обсуждали подругу, вышедшую замуж за иностранца. Ирина вздыхала: Родина, конечно, не муж, с ней не разведешься, но как же иногда плохо у нас, и как хорошо подруге там, и как было бы хорошо, если бы они тоже там жили хотя бы восемь месяцев в году.
– Хватит, – презрительно оборвала Вера. – Была я у нее, и что? В холодильнике пусто, в туалете нарезанная конторская бумага вместо рулончика, исписанная вся. Жмот этот Йохан… Вот вы, Роберт, вы – жмот?
– Не жмот, – замотал он головой. – Я – врач.
– Врач? – обрадовалась Ирина.
– Доктор Ватсон, – подтвердил Матвей.
– Скажите, доктор, а вот если у меня, к примеру, голова с утра болит, аж разламывается, значит, у меня…
– Значит, у тебя бодун, – перебила Вера со свойственной ей, очевидно, бесцеремонностью.
– Вы, Матвей, тоже врач?
Он зачем-то соврал:
– Журналист.
– Оу, – красиво нарисованные глаза Ирины скользнули по нему с интересом. – Летом я была в Москве, и мне предлагали журналистский диплом в метро.
– Жаль, что не купили. Сейчас бы вместе работали в газете.
– Ой, – встрепенулась, чуть привстав, Наташа, и грудь ее душистым облаком заколыхалась перед Матвеем. – Ой, девочки, гляньте, лисий хвост опять здесь!
– В прошлый раз он налакался, прицепил к заду свой шарф и танцевал так весь вечер, – пояснила Вера, испепеляя взглядом компанию геев. – Перед мужиками хвостом вилял, педрила.
– Человек неправильной ориентации, – поправила Ирина, стыдливо возя вилкой по тарелке кусочек бифштекса.
– Роберт, вы как относитесь к голубым?
– Я к ним не отношусь. Я – идеальный мужчина. Натурален и моногамен.
– Тоже любви ждет, – посочувствовала дезориентированному «хвосту» Наташа.
– Это не любовь, – процедила Вера сквозь зубы.
– А что это?
– Блуд, разврат и дискриминация женщин.
– Ну да, ну да, – согласилась Наташа, – столько педиков развелось, не продохнуть… Давайте за настоящую любовь выпьем?
Матвей не ожидал, что за какие-то считаные минуты всех их полюбит – Веру, Ирину, Наташу. Ему захотелось слепо прильнуть к великой груди имени Гиннесса, зарыться в ее холмах и окунуться в плывучее тепло. Очевидно, проснулась эмбриональная память. Та же память, кажется, пробудилась и в Робике. До Матвея долетали его глубокомысленные рассуждения о единой сущности полов. Добрая Наташа сердечно внимала пьяному бреду.
– Женщина – это мужчина наоборот. Фаллос – та же вагина, только наизнанку…
Матвей сокрушался, какой же доктор Ватсон вырос качок. Как теперь человеку, не привычному к альпинистскому снаряжению, заволочь этого дурня в гору четвертого этажа?
– Вам хочется фрикций? – бормотал Робик. – Их есть у меня…
– Мне хочется колы, – сказала Вера. – Сушняк давит, пойду колы возьму.
– И мне возьми, – попросила Наташа, жалея тревожить сонную голову.
– Почему она со мной так поступила? Я же люблю ее, – пролепетала голова.
– Все будет хорошо, вот увидишь, – матерински утешала Наташа.
– Но женщина должна быть женщиной, а мужчина – мужчиной. Ненавижу средний пол…
Отключившись совсем ненадолго, Матвей очнулся не на вожделенных холмах, а в гуще непонятной свалки. Все кругом тряслось, в глазах мельтешили мохнатые оранжевые сполохи. Не успел он понять, в чем дело, как незнакомый человек в черном костюме с позументами болезненным приемом заломил ему руки за спину и пинками погнал к двери. Ударивший в лицо снег со всей достоверностью убедил Матвея, что это не сон. Рядом у крыльца приземлился Робик, и вслед за ним «лисий хвост».
Окна отбрасывали на снег светлые искрящиеся прямоугольники. В памяти сохранился молочный цвет притягательной груди. Немного отдохнув в сугробе, Матвей встал и помог подняться Робику. Удрученные жизнью, но целые и невредимые, они вернулись в стадию, предшествующую «зюзе».
– Что случилось? – поинтересовался Матвей у оппонента, судя по всему.
– Я не терплю оскорблений, – гордо заявил тот.
– Мы вас оскорбили?
Гей был ниже Робика на полголовы, но умудрился посмотреть на него свысока.
– Да. Вы.
– Разве? – смутился Робик.
– Кто нас выкинул?
– Кто-кто, охранники, наверно, – пожал плечом «хвост» и зашел за крыльцо.
– Ненавижу этот бар, – сказал Робик, клонясь к каменной урне. Его стошнило. Было слышно, как за крыльцом тошнит гомика.
Попрыгали, переругиваясь, кому забрать куртки. Робик был склонен оставить их на произвол гардеробщика. Матвею было жаль потраченных на новую «аляску» денег, он злился на друга за скандал и страшно задубел. Робик бодрился:
– Пробежимся марафоном?
– Зимний марафон без одежды не мой любимый вид спорта.
– Номерки давайте, – сказал гей и через две минуты вынес куртки. Вместе с ним вышли соседки друзей по столику.
– Замерзли, бедные, – пожалела сердобольная Наташа.
– Зато протрезвеют, – неприязненно заметила Вера. – Сами виноваты, нечего было кулаками махать.
– Мы махали ку-кулаками? – удивился Робик, стуча зубами и не попадая в рукав.
– Совсем ку-ку? – засмеялась Вера. – Будто не помнишь!
Ирина укоризненно пояснила:
– Вы закричали: «Ненавижу голубых, ненавижу голубых!» и полезли вон к нему, – она мотнула подбородком в сторону «хвоста». – А еще врач называетесь.
– Извините…
– Да ладно, – пожал гей плечами, – с кем не бывает на автомате.
За ним подъехала старая «Нива». Посовещавшись внутри, он высунулся:
– Куда вам?
– Тут недалеко, спасибо.
Наташа постучала в водительское окно:
– Может, нас довезете до центра?
– Ладно, как-нибудь утрамбуемся, – ухмыльнулся шофер, приоткрыв дверцу и с восхищением разглядывая Наташино декольте в расстегнутом пальто. – Только вы, девушка, вперед садитесь, чтоб ваше богатство не помялось.
Наверное, шофер был не гей. Или «би», черт их разберет. «Нива» лихо развернулась, обдав лицо Матвея снежной пылью.
– Все-таки я – гомофоб, – вздохнул Робик. – Не ненавижу голубых, но не люблю.
– Естественно, ведь ты любишь Эльку.
– У меня нет сексуального гуманизма к тем, у кого растет борода… Как он, свинья, посмел испохабить такую песню?
– Ты о чем?
– О «Священной войне».
Они сошли к речной тропинке. Пушистый снег смягчил скользкий спуск, самортизировал падение, и стало жарко. Робик даже вспотел, особенно после подробного Матвеева рассказа о том, как он пребывал в пренатально-философском состоянии духа.
Углубившись в облачную тишь черемуховой рощи, они побрели к ее левому рукаву, куда выходило окно кухни Рабиных. Оно чуть светилось – значит, Элька не спала, смотрела телевизор или читала. Окна квартиры Матвея были темны.
– Я – свинья, – повинился Робик (ругательство «швайн» у немцев, видимо, в крови). Весь день помимо пустой болтовни и нытья Матвей чувствовал в его словах плохо скрытую недосказанность.
Робик сдавленно крикнул:
– Элька!
Разумеется, без толку.
Снежинки умирали в тепле лиц и дыхания, щеки были мокры. Робик мог плакать, не опасаясь насмешек. Друзья курили, задрав головы вверх, и Матвей ловил себя на пошлых мыслях о полногрудой Наташе. В окне как будто шевелилась занавеска. Или мерещилось.
– Люблю ее… В этот приезд я хотел жениться на ней, а теперь ненавижу.
Робик начал расстегивать ширинку. Показалось, что он, раздираемый любовью и ненавистью, решил зрелищно «положить на это дело» с горя. Но Робик всего лишь намеревался отлить, и Матвей по инерции тоже дернул молнию. Они сосредоточенно писали на тропу, пробивая пуховый покров. Робик напи2сал, то есть написа2л большую букву «Э». Его струи хватило и на две поменьше – «л» с мягким знаком, а Матвей завершил – «ка» – и поставил точку. В спонтанном действии не было ничего демонстративного, Робик таким образом просто излил тоску, а Матвей засвидетельствовал свою солидарность. Потом они продолжили наблюдение за окном, в котором ничего не изменилось, и снег продолжал лететь, запорашивая тонко выписанное на тропе имя.
Между тем пошел шестой час утра. Поднимались по лестнице тихо, и Матвея чуть кондрат не хватил, когда резко залаяла чихуахуа. Кикиморовна, высунувшись за порог, нарочно громко заорала:
– Жеребцы беспутные! Все сугробы кругом обоссали!
Старуха, выходит, подглядывала. А они на ее окно и не смотрели.
Матвей проспал до вечера. Робик – настоящий друг! – притащил трехлитровую банку огуречного рассола. Выпили на троих: двое – мучаясь жестоким похмельем, папа – из любительства. Настроение у него было отличное: Снегири помогли дворнику вывезти снег со двора и вылепили с ребятней Снегурочку под фонарем у черемуховой рощи. Сущие дети…