Матвей проспал до вечера. Робик – настоящий друг! – притащил трехлитровую банку огуречного рассола. Выпили на троих: двое – мучаясь жестоким похмельем, папа – из любительства. Настроение у него было отличное: Снегири помогли дворнику вывезти снег со двора и вылепили с ребятней Снегурочку под фонарем у черемуховой рощи. Сущие дети…
Робик сказал, что Морфеев, киномеханик снов, показал ему ночные события в обратной перспективе до боя курантов, и Матвей вдруг вспомнил обрывок дремы: кто-то в снежно-белом наряде кружился вдоль черемуховой рощи – похоже, девушка в свадебном платье и фате. Короткое видение было смутным, как намек, оставляющий после себя чувство незавершенности.
19
Спустя два дня они встретили в хлебном магазине тетю Раису.
– Мальчики, – сказала она с укором (старые соседи до сих пор называли их мальчиками), – вы бы не ходили больше под нашими окнами, а то Кира Акимовна ругается.
Друзья опустили глаза. Видела ли мама Эльки, как они выписывали «вензеля» на тропе?
– Без того от старушки житья нет, – пожаловалась тетя Раиса. – С тех пор как прекратила на море ездить, совсем невозможная стала. Эля подобрала на улице оборванный поводок ее собачки – наверно, ребята во дворе нашли, порвали и выбросили, никто же Киру Акимовну не любит… Занесла Эля ей поводок, а она накинулась вместо благодарности, обозвала всяко… Чуть клюкой не ударила… Не злите старушку, мальчики, все равно Эли нет дома почти две недели, и не знаю, когда придет.
– А где она? – спросил Матвей, потому что Робик потерял дар речи.
– Замуж собралась, – вздохнула тетя Раиса.
– За кого?!
Блеснув сразу посуровевшими глазами, соседка поджала губы и вышла из магазина, оставив друзей без ответа.
…Снова валил снег и, как в новогоднюю ночь, было тепло. Они прогуливались по двору и роще просто так. Не под окнами.
– Как ты думаешь, почему она это сделала?
Матвей ничего не думал, но предположил:
– Назло.
– Конечно, назло! – воскликнул Робик.
– Ты тянул с женитьбой.
– Я учусь… я жду, когда стану самостоятельным. Наверное, у него, у этого человека есть квартира. Эльке надоело жить в кухне…
– Не думаю. (Матвей действительно так не думал.) Она не корыстная.
– Тогда почему? Что у него может быть лучше, чем у меня? – Робик покраснел, это было видно даже в свете фонаря.
– Ты ждал самостоятельности, а она устала ждать.
– Они разведутся, – уныло пробормотал Робик. – Элька не могла меня разлюбить.
– Не могла.
– Правда?..
– Она тебя любит, – удостоверил Матвей, чтобы утешить друга, но в душе был не очень уверен.
В безлюдном дворе даже мальчишки не гоняли в футбол. Впрочем, им помешал бы снег, и вечер стоял уже поздний. Только возле Снегурочки под фонарем танцевал какой-то пьяный. Друзья минут двадцать курили и разговаривали, сидя на бордюре песочницы, и все это время мужчина танцевал, а когда поредевшие хлопья превратились в ювелирную сыпь, стало видно, что он нездешний – люмпенского типа старик в валенках и просаленных ватных штанах.
Местные алкоголики были известны, Бомжовку вроде бы давно сровняли с землей – откуда он взялся? Его танец можно было снять на видео как наглядное пособие для будущих врачей наркологических клиник. Делая неуклюжие круги, старик с медвежьей грацией подступал к Снегурочке и неглубоко кланялся, насколько позволяла ему радикулитная, должно быть, спина, поднимал руку ладонью вверх, но, так и не коснувшись снежной девушки, в полном восторге пускался в новый черепаший круг.
Безумный и счастливый, старик не заметил их, стоящих поодаль. В траченном годами и пьянством облике выразительно вырисовывался путь человека, отпахавшего трудное поле, полное репья и ямин, и доживающего свои последние белые горячки. Ажурные хлопья тихо падали на жутковатое лицо, осиянное фонарем и беззубой улыбкой – черной и все-таки блаженно-светлой. Поворачиваясь в очередной раз, он, наконец, углядел Матвея и Робика и радостно замахал руками. Приблизился, перебирая заплетающимися ногами: «Табачку не найдется?» Робик отдал ему пачку «LM». По иссеченному морщинами лицу старика текли слезы – таял снег, сумасшедшие глаза улыбались. Спасибо, спасибо… Через минуту он забыл обо всем и вновь церемонно поклонился той, кого его галлюциногенная память наделила бо́льшим смыслом, чем преходящих людей.
– Женщина, – усмехнулся Робик. – Любовь.
Два этих слова были шире и значительнее монолога.
– Я подожду Эльку. Она ко мне вернется.
– Совсем недавно ты ее ненавидел, – напомнил Матвей. – А себя считал свиньей.
Катнув попавший под ногу камешек, Робик посвистел в усы и спокойно сказал:
– Я и есть свинья, потому она от меня и сбежала. Иногда я бываю такой свиньей, что сам себе удивляюсь. Я обидел Эльку, но я люблю ее, понимаешь? Люблю и всю жизнь буду любить.
Чего тут понимать. Матвей всегда это знал.
Назавтра Робик уехал, а кто-то поджег дверь Кикиморовны. Пожара не было, но она, задыхаясь, шкандыбала туда-сюда по площадке в клубах вонючего дыма и под неумолкаемое возмущение внука Эсмеральды грозила всем подряд «заявами» в милицию, санкциями жилищного комитета и карой Господа Бога. «Акт терроризма», по ее версии, совершили «жеребцы».
Дым быстро рассеялся, и Матвей обнаружил под дверью старухи спичечный коробок с взрывчатым веществом. Расстроенная тетя Гертруда убедила поговорить с пострадавшей. Матвей битых полчаса втолковывал Кикиморовне, что не они подбросили «бомбу». Мы – серьезные взрослые мужчины, а во дворе подросли другие дети… Стараясь быть предельно осторожным в словах, он пообещал произвести небольшое расследование, следить за мальчишками, поставить вопрос о подъездной двери с домофоном на собрании жильцов, и достиг компромисса, а затем – небывалых высот дипломатии. Старуха успокоилась, по крайней мере, не замахивалась клюкой и – фантастика! – поверила в загадку тысячелетия с подложенным коробком.
Матвей не сомневался в причастности Робика к происшествию, из-за чего уши горели как свежевыдранные. Фокус был прекрасно знаком троице со времени «лагерных» экспериментов. Пугающий, но безопасный дым без огня вызывался с помощью фотографического фиксажа и таблеток гидроперита. После реакции в закрытом коробке оставалась слизь, похожая на тухловатый яичный белок… Матвей вдруг подумал, что не кто иной, как Робик, подложил презерватив «с соплями» в сумку Наде Великановой. «Иногда я бываю такой свиньей, что сам себе удивляюсь».
Нет, Матвей не осуждал друга. Кто он такой, чтобы кого-то осуждать? И все же не мог понять его, хотя, казалось, всегда понимал. Мелкая пакость и Робик?! Да вы что! Матвей доверял ему больше, чем себе, у него даже мыслей недостойных насчет Робика не возникало. А друг, получается, пользовался этой безоглядной верой.
Неприятные размышления об однобокой непогрешимости их товарищества достали Матвея. Не выдержав, он позвонил Робику перед сном и сразу выпалил:
– У тебя что – пуля в голове?! Ты зачем Кикиморовну взорвал?
– Здорово бабахнуло, да?! – радостно закричал Робик…
Дружба заканчивается в тот момент, когда ты честно говоришь другу, что о нем думаешь. Поэтому Матвей промолчал.
Одной из основных функций доктора Ватсона, агента спасательного управления мира, было мщение обидчикам всех угнетенных. Робик не раз хвастал, как ловко удавалось его неуловимому отцу наказывать зарвавшихся негодяев. А теперь Робик сам стал доктором Ватсоном. Даже пуля в голове была, кажется, ватсоновской.
Взрослости нет, подумал Матвей. Детство никогда не кончается.
20
Когда Матвей уезжал на Север, дядя Костя сдал свою квартиру кому-то на долгосрочное пользование и переселился к папе, да так и остался. На вырученные деньги они купили кухонную стенку «под дуб», всю в выпуклой помпадурской резьбе. Матвей посмеивался: дубовые завитушки выявили тягу братьев к излишеству. Старый кирпичный гараж он расширил для почти новой «Тойоты Краун» – для подарка Снегирям – и своей «Шкоды». Оснастив автомобили модными новинками, посмеялся над собой: у каждого поколения свои прибамбасы.
На Севере Матвей поднаторел в ремонте самоходных механизмов и начал разбираться в начинке моделей топовых марок. Долго спала в нем, не находя выхода, любовь к строительным машинам. Он гордился тем, что с помощью его умения подчинять себе тяжелую технику были воздвигнуты десятки многоэтажных домов и проложены километры дорог. Управлять башенными кранами, мобильными бульдозерами и экскаваторами, чьи циклопические габариты пугают новичков, казалось ему не многим сложнее, чем водить ту же «Шкоду». При известной квалификации, разумеется. По возвращении Матвей работал в строительстве, затем приятель подбил его на преподавание практической дисциплины в техцентре. Там же предложили подработку в слесарке.
В большой семье Снегиревых-Ильясовых по-прежнему происходила безостановочная перетасовка: не успевали кого-то оплакать, как на дисплеях мобильных телефонов, знакомя родню с собой, уже гукал и пускал пузыри очередной младенец. Письма и фотографии получали по «электронке». Дядя Костя сокрушался, что Интернет вытеснил из человека сакраментальное чувство прикосновения к дорогим людям через письмо в конверте и крытый тонким глянцем картон, а цифровой аппарат лишил газетных фотографов священнодействия с проявлением снимков. Состоялась, наконец, персональная фотовыставка дяди Кости и удостоилась похвальных рецензий.
– Пойду, творчеством займусь, – скромно намекал он на следующий вклад в культурное наследие человечества, удаляясь писать роман в «кабинет» – бывшую гостиную. Через минуту там включался телевизор.
Если кто-нибудь звонил папе вечером по домашнему телефону, Матвей брал трубку первым и придушенным голосом осведомлялся, кто и по какому поводу. Некоторые уже знали и спешили заверить: «Все нормально, никто не умер». Тогда Матвей звал папу.
Дело в том, что однажды, после звонка с известием о скоропостижной кончине в Питере какой-то женщины, папа повалился на пол с трубкой в руке и приступом в сердце. Случился микроинфаркт, и дядя Костя один вылетел на похороны. Оказывается, в молодости братья Снегиревы оба любили эту женщину.
Она почему-то представлялась Матвею похожей на погибшую тетю Оксану – крупные серые глаза, высокий надлом бровей… О мертвых не говорят плохо, но, вспомнив всегдашние недомолвки братьев, он понял: это та самая шалава, которая путалась с ними попеременно, потом уехала и вышла замуж. Матвей не вдавался в подробности их давнего треугольника, удивляло только, что память о ней до сих пор так болезненно им дорога.
Хотя папа поседел и слегка обрюзг, он по-прежнему был в дамском фаворе. Правда, гостьи совсем перестали появляться в квартире. Он теперь сам изредка похаживал к ним (уйти от дамы из ее дома гораздо легче, чем попросить даму из своего). Матвей тоже так поступал за неимением постоянной девушки и папиного кулинарного таланта. Дядя Костя, в отличие от них, «завязал» со всеми вредными привычками и ворчал на курящего папу:
– Лошадь, отравленная никотином…
– Спасибо, брат.
– Не за что… А за что?
– За перманентное стремление повысить мой авторитет перед сыном.
– Невозможно повысить то, чего нет. Ты опоздал, авторитет вбивается ремнем с детства.
– Ну да, только битье определяет сознание…
Они перешучивались, с нежной тревогой поглядывая друг на друга и с обожанием – на Матвея. Молчаливые эмоции братьев читались вне слов, как смысл междустрочья. Матвей всегда это чувствовал, а после общего диагноза Снегирей «ишемическая болезнь сердца» кожей стал ощущать эфирные волны их беспокойства и боли. Рядом со стареющими родными ему было как-то даже неловко за свой ровно стучащий в груди молодой механизм, которому не хватало только не машинального влечения к противоположному полу. Матвей любил девушек другим движком.
Братья не сдавались болезни, разве что прекратили пивные субботы и предпочли соревновательной спортивности щадящие пробежки в парке. Зимой традиционно лепили с детворой Снегурочек, не пропускали футбольных матчей, пели в праздники за столом и бодро рассчитывали наперед рабочие годы… Порой Матвею казалось, что он старше своих стариков.
Робик жил в другом городе, где за это время, по определению дяди Кости, стал «богом скальпеля и катетера» и владельцем однокомнатной квартиры. Раздельная жизнь устраивала мать и сына: выйдя на пенсию, тетя Гертруда открыла в ДК кружок по макраме и вела бурную общественную деятельность среди домохозяек.
Матвей помнил, как в детстве его изумляли накрахмаленные тетей Гертрудой рубашки Робика и проглаженные до свиста в стрелках брюки. Теперь, наезжая к другу, всякий раз дивился чистоте его жилья и невольно сравнивал с собственным. Робик пользовался посудомоечной машиной, а в кухне троих холостяков за боковушкой шкафа пряталась десятилитровая кастрюля, в которой сложно отмываемая посуда отмачивалась до тех пор, пока вода не начинала тухнуть. Ванная комната Робика сверкала никелем и керамикой; в углах ванной Снегиревых громоздились фотографические кюветы, и пованивало химикатами. Если дядя Костя проявлял снимки, входить туда вообще запрещалось. На стерильный унитаз доктора Ватсона сесть было совестно, на треснутый снегиревский – опасно. Дядя Костя, знатный ремонтник, подклеил его, стянул проволокой и, по обыкновению переиначивать смысл изречений, говорил, что Диккенс в «Посмертных записках Пиквикского клуба» совершенно напрасно посчитал великих людей редко обращающими внимание на свой туалет.
Робик слабо полагался на свои водительские способности. Обзаведшись Peugeot, он позвал Матвея, чтобы приехать с ним в родной город на новой машине. Встретил на вокзале, предвкушая неизбежное восхищение, и – да! – эта французская игрушка стоила восторгов. Автомобиль издалека улыбался серебристым капотом, радиаторной челюстью со сверкающим «львенком» и раскосыми монголоидными фарами. Благородный силуэт напоминал поджарого зверя в охотничьей стойке, готового рвать лбом ветер, а салон неожиданно оказался спокойным, просторным, с кожаными, мягкими в меру креслами. Не обошлось и без мультимедийной системы с навигатором.
– Стильная машинка? – встопорщились в улыбке франтовские усы Робика.
– «Пежо» для пижона, – усмехнулся Матвей.
Он пересказал новости об одноклассниках, какие слышал: Шелепов разбежался с третьей женой, у Герасимова родился четвертый ребенок (эх, когда своих заведем?), Одинцова с мужем-археологом раскопала какое-то сенсационное захоронение, Великанова работает инструктором по плаванию, у нее сын…
– От Серого, – кивнул Робик.
Матвей представил, как одноклассники говорят о них: «Матюша забил бабосы на Севере, слесарит в техцентре. Робик делает карьеру (откуда-то просочились слухи, что его прочат на место главврача хирургической клиники). Оба не женаты. Один олух гуляет, второй каждый год заново втюривается в Эльку. Без успеха. Наверно, поэтому нечасто ездит к матери».
– Как дела у Эльки? – кинул Робик небрежно.
– Нормально.
Тут особенно не о чем было рассказывать, он сам все знал. Рабины купили квартиру в центре, «однушку» оставили Эльке. Она перешла со станции «Скорой» в больницу, развелась с мужем. Воспитывала сына. В свободные дни Матвей водил ее Валерку в парк или цирк, со Снегирями мальчик катался на санках с горки. Изредка Элька поднималась покурить на площадку к Матвею, где воздуха больше, и окно наверху открыто. Разговаривали мало. Голоса гулко отдавались в бетоне подъезда, Кикиморовна подслушивала у двери.
Прошло время зачинщицы скандалов, гремящих по всем лестничным маршам с выхлестом во двор. Соседи ее жалели – совсем сдала. Последний песик издох, старушка кое-как передвигалась по квартире с клюкой. Кожа увечного лица стекла к шее дряблыми складками, левый глаз еще сильнее оттянулся книзу, устрашающе вывернув нижнее веко. Дочь словно окончательно забыла ту, благодаря которой появилась на свет. Элька по-соседски ставила Кикиморовне уколы и систему. Навещали социальные работники, ну и Матвей захаживал – что-нибудь покупал по просьбе, выносил мусор. «Шпащибо, – благодарила она. – Ты один человек шреди этих шволочей» (забывала утром вставить съемные зубы). Эльке Кикиморовна говорила то же самое.
Тронулись в путь на рассвете. «Пежо» мягко плыл по федеральной трассе, чуть встряхивая на стыках элегантным задком. Динамичный по облику, автомобиль двигался на средних скоростях. Четыре скорости – минус новой машины, те же проблемы, что с необъезженной кобылицей, пока не поймет, чего от нее хотят. Вокруг простиралось белое море в волнах пригорков, перелески кустились, как трещины на старинном фарфоре. Машин по ранней поре встречалось мало. Безукоризненно чистые «докторские» руки Робика уверенно лежали на руле. В город въехали в предутренних сумерках следующего дня.
Привычный к экстремальному бодрствованию, Робик напросился к Матвею на работу. После практических занятий на полигоне осталось время, и наблюдателю было разрешено поводить экскаватор. Наставник показал действия на переднем плане, рычаги и джойстики задней части. Для человека, впервые управляющего тяжелой техникой, Робик на удивление быстро научился работать с ковшом. Способный оказался ученик. Так увлекся, что не хотел вылезать из кабины, только после обеда удалось прогнать домой.
Вечером Матвей застал под фонарем во дворе тусовку возле «Пежо». Робик выкатил машину из гаража, куда еле запихнули ее утром, вытащив старый дяди-Костин шкаф с инструментами. Румяная физиономия доктора Ватсона чуть не лопалась от удовольствия – здесь, где его знали с малых лет, он мог разрешить себе вволю похвастаться. Соседи почтительно трогали эмблему, гладили бока дверец с перламутровыми тенями в изгибах. Переговаривались, разглядывая салон.