– Ну-ка, надень шапку, – велела Федора и улыбнулась подошедшей женщине: – Заграждаю вход коробками, а все равно вылезает.
– Ишь, непоседа, – женщина наклонилась к девочке. – Как тебя зовут?
– Анюта. – Девочка взяла предложенную конфету и положила в карман курточки. – Спасибо.
Она слегка шепелявила, из чего Матвей заключил, что ей больше четырех, раз выпали зубки. Девочка села на ящик сбоку и, напевая, принялась укачивать куклу.
Дела у продавщицы шли бойко, за женщиной подоспел старик. Цена яблок, видимо, устраивала. Федора вдруг резко взглянула на Матвея, – так бывает, если волнение смотрящего, как бы он ни скрывался, перехлестывает через край. Глаза в глаза. Пунцовый плод выпал из анемичных пальцев, покатился по прилавку – узнала. В лице ярко отразился целый спектр чувств: всплеск радости, неуверенность, боль, вопрос. Матвей не знал, что прочла Федора в его лице, а он шагал к ней со своими вопросами и громко колотящимся сердцем.
– Вы… вы зачем сюда приехали? – выдохнула она без приветствия.
Матвей ответил, как было:
– К Марине.
Она с отчаянием взглянула на очередную покупательницу:
– Два килограмма? Хорошо… Сейчас…
Он ждал, переводя дыхание. Девочка пристально смотрела на него. Глаза ее оказались черными, точно черные маслины, – зрачки терялись в этом цвете, полном непроницаемого блеска и глубины. Над переносьем между бровями, прорисованными более четко, чем у Марины (если это ее дочь), просвечивала под кожицей голубоватая жилка.
Федора бегло, уже без всякого удивления, поздоровалась с подошедшим Робиком. Девочка переключила изучающий взгляд на него, но, окинув снизу вверх без особого интереса, снова нацелилась на Матвея.
– А я знаю, как тебя зовут, – сказал он ей.
Ямочки в углах ее губ весело заиграли. Впереди недоставало зубика, что не портило очарования детской улыбки.
– Твое имя – Анюта. Правильно?
Девочка кивнула.
– Спорим, что не знаете, как зовут мою куклу?
Матвей признал свое поражение:
– Не знаю.
– Пенелопа Круз! – она засмеялась, навсегда покорив его легким смехом, в котором звон колокольцев странно мешался с грустными нотками.
– Кукла у тебя актриса?
– Нет, просто у актрисы и куклы одинаковые глазки. И у меня.
Он поначалу и не заметил, что глаза у кукольной Пенелопы тоже черные и блестят на солнце почти как человечьи.
– А я вас видела.
– Где?
– У нас есть ваш портрет.
Матвей с трудом продавил застрявший в горле ком.
– Покажешь мне?
Анюта заговорщицки понизила голос:
– Если тетя Дора разрешит.
…Тетя. Значит, мама – Марина. Родственники сестер имели в виду эту, и никакую другую девочку.
Федора отпустила покупательнице пакет яблок и подозвала Матвея. Их разделяли прилавок, неловкость и смерть дорогого обоим человека. Не поднимая глаз, женщина нервно выщипывала катышки с митенок.
– Вы напрасно приехали. Должна вам сказать, что Марина…
Матвей прервал:
– Нам уже сказали.
– Ясно, – усмехнулась она. – Вы были в дедушкином доме.
– Ребенок… ее дочь?
– Да уж не ваша.
Враждебность ответа ошеломила его.
– Ваш ребенок родился недоношенным и умер. Вы сильно опоздали, Матвей (она вспомнила даже имя). Не понимаю, что заставило вас приехать.
Он потерянно подался к ней:
– Позвонила какая-то женщина, и я подумал, это вы.
– Я никому не звонила. Никто не мог позвонить вам отсюда.
– Нам надо поговорить, Дора… пожалуйста, мне необходимо знать, я не могу уехать без объяснений, я…
Матвей гнал пургу нужных и ненужных слов, боясь услышать: «Нам не о чем говорить», но она выпалила:
– Ладно, поговорим.
– Может, поедем в кафе?..
– Не в кафе. Я скажу, куда ехать.
Друзья помогли перетаскать коробки с яблоками в ларек через три смежных ряда и стали нечаянными свидетелями короткой стычки Федоры с хозяином.
– То ребенок болеет, то куда-то приспичило среди бела дня, а кто будет работать?! – кричал он, потрясая руками. – Возьму другую продавщицу, всех предупрежу, чтоб тебя не брали!
– Я тоже могу кое-кого предупредить о твоих делишках, – спокойно пригрозила она, и он заткнулся.
С каким бы хладнокровным достоинством ни старалась Федора держать себя, было видно, что расстроилась. Ведя племянницу к «Шкоде», не замечала, как девочка норовит ступить ботинками в лужу.
– Тетя Дора, – зарумянилась радостью Анюта, – дяди повезут нас домой на этой красивой машине?!
– А ты пригласишь нас в гости? – серьезным тоном спросил Робик.
– Да, – девочка потупилась и летящим жестом, стегнувшим Матвея по сердцу, смахнула со лба упавшую прядь.
В подъезде к окраине, клубящейся роем неказистых дач и домишек, дорога превратилась в глиняное месиво. Упоминая о дураках и дорогах, Гоголь явно подразумевал, что налоги дураки платят совершенно напрасно. Придирки к небрежно заделанным гудроном трещинам на шоссе казались Матвею теперь сильно преувеличенными. Удар о ручку дверцы, пронзивший током локоть обожженной руки, напомнил, что давно пора сменить амортизаторы. Автомобиль, как айсберг, выплыл к берегу утрамбованного песком двора. Ветхое строеньице мало напоминало жилье: дощатая засыпуха с односкатной крышей. В стенных щелях темнела труха отсыревших опилок.
– Проходите, – Анюта важно взмахнула рукой, словно приглашая во дворец. – Снимайте, пожалуйста, обувь, тетя Дора утром мыла полы.
Зыбкие половицы устилал пестрый линолеум. Разувшись, Робик положил на стол продукты, купленные по пути в подвернувшемся магазине, – булочки, сыр, ветчина. Федора сняла пальто, и Матвей вновь поразился тому, как хорошо она сложена. Длинный черный свитер наподобие платья подчеркивал ее изящество, особенно неуместное в этой жалкой лачужке. Впрочем, внутри домик казался приемлемым для житья и не вызывал ощущения нищеты, несмотря на минимум вещей. В первой комнате, где основную часть пространства занимала беленая печь, царила чистота, не идеальная лишь потому, что совершенства чистоты невозможно было добиться из-за опилочной пыли, сеявшейся из разрывов в обоях и с потолка.
Возведя к Матвею очи маленькой Пенелопы Круз, Анюта вложила теплую ладошку в его ладонь:
– Пойдемте.
Дверной проем сухо прошелестел, сомкнувшись за их спинами бамбуковой занавесью. Строгие, улыбчивые, лукавые, разноречивые лица с вопросительным ожиданием воззрились на гостя со стен.
– Тетя Дора не захотела повесить картины с лесом и рекой, захотела с людьми, потому что их много, и нам с ними не страшно, – пояснила Анюта. – Вот ваш портрет.
Со смятением в сердце Матвей встал перед собой, изображенным на куске картона размером с альбомный лист. Марина рисовала по памяти, и в первое мгновение Матвей не узнал себя. Виртуальное зрение художницы сильно романтизировало внешность семнадцатилетнего Матюши. Позже он убедился, что вполне можно опознать в этом юноше его, взрослого, Анюта же тоже опознала. Сквозь мужественную улыбку юноши проглядывал самовлюбленный оболтус, полагающий, что весь мир лежит у его ног…
Над детской кроваткой белел в паспарту карандашный рисунок: в смеющейся крохе месяцев восьми угадывались черты Марининой дочери.
– Ты очень красивая, Анюта.
– Да, как мама. И я, как мама, умею красиво рисовать.
– А я на себя похож?
– Похож, – подтвердила она, внимательно исследуя лицо Матвея. – Но только если вы не плачете. А почему вы плачете?..
Федора затопила печь. Плита разгорелась быстро, и домик повеселел от тепла. Матвей не мог есть и пил обжигающий чай, и обдумывал варианты вопросов, горящих на языке. Трудный разговор женщина начала сама, когда Анюта убежала играть во двор.
– Марина какое-то время верила, что вы ее найдете, Матвей. Рассказала мне о вас… и о другой девушке, которую видела в вашей квартире перед отъездом.
– Она видела Элю, – сказал Робик. – С ней там был я.
– В любом случае мы торопились, – вздохнула Федора.
История сестер после телеграммы от квартирантов, оставленных присматривать за домом, оказалась такой ужасной, что недавняя маета из-за Алисиного свадебного заблуждения представилась онемевшему Матвею просто смешной. Робик в очередной раз доказал свою полезность в поездке, осторожными вопросами вытягивая из Федоры прошлое. Она как будто и хотела, и не могла говорить, стыдясь правды о Марине. Слово за словом вырисовывалась перед Матвеем ее безрадостная жизнь, в которой он, несмотря на свое неведение, сыграл недобрую роль.
Пользуясь отсутствием хозяек, семья отца заняла дом. Вынужденные вернуться, они приготовились к столкновению, однако те встретили их по-родственному и убедили переоформить документы. Владельцами дома стали Федора и брат Вадим. Но общей идиллии, расписанной отцовской женой Зинаидой, не получилось. Пьянство отца было девушкам известно, а тут обнаружилось, что не меньше глушат и остальные. Едва Вадима проводили в армию, «откинулся» с зоны старший сын Зинаиды Гена.
Матвею почудилось, что Федора сейчас разрыдается.
– Мы с дедом старались оградить нашу девочку от зла и, наверное, избаловали. Вы, Матвей, должны были заметить: Марина была доверчивой. Дедушка поручил мне заботу о ней, а я не справилась. Смерть ребенка сильно подкосила ее, и… она все еще ждала вас.
Федора быстрыми глотками допила чай. Матвей понимал, кем он является в ее глазах. Бегло пересматривая свои беспечные годы сквозь призму Марининого ожидания, он думал о себе то же самое.
…Зинаиде взбрело в голову женить Гену на перспективной художнице. К счастью для сестер, он недолго гулял, снова сел за воровство. Мачеха делала вид, что полюбила Марину как родную, находила людей, желающих заказать живописные портреты по фотографиям. Окружение Зинаиды было подобным ей, и Федора нередко заставала сестру нетрезвой. Отец как раз «завязал» и тщетно пытался урезонить жену. Женщина неистребимого здоровья, властная и гневливая, она не считала себя алкоголичкой. Когда освободилась от жильцов принадлежащая Зинаиде хибарка, отец посоветовал дочерям на время переселиться сюда. Федора с радостью согласилась – хоть к черту на кулички, лишь бы подальше от мачехи. Марина устроилась билетершей в кинотеатр, рисовала вместе с отцом в его мастерской, в тот год они очень сблизились. Потом у Марины появился друг…
Федора говорила с безучастным лицом, сдержанно, но уже без помощи вопросов Робика. Тяжкие воспоминания, по-видимому, давно травили ее душу и, высказанные вслух, начали приносить облегчение.
Маринин друг был женат. Волынка с разводом тянулась несколько лет, а к рождению Анюты сестра призналась, что друг исчез в неизвестном направлении. Скоро все покатилось кувырком: не стало отца, Марина впала в депрессию, в домик зачастила Зинаида. Федора решила сама присмотреть за ребенком и велела сестре подыскать работу. Марине хотелось найти что-нибудь с художественным уклоном, и однажды в бесплодных поисках она не вернулась домой. Вечер выдался морозный, Федора в тревоге звонила ей, брату, мачехе – никто не отвечал. На другой день выяснилось, что Марина вышла от Зинаиды поздно, опоздала на автобус и отправилась пешком.
– Марина была пьяна. Села отдохнуть в каком-то сквере… и не проснулась. Вот и все.
– Когда это случилось?
– Позапрошлой зимой.
Над левой бровью Федоры билась ниточка голубой венки, как у Анюты. Девочка хлопотала за окном, угощая песочными куличами игрушечных гостей. Ее веселое щебетанье слышалось отчетливо, будто за перегородкой из досок. До чего же хлипкие стены, подумал Матвей, стараясь отвлечься от агонизирующей в груди пустоты. Ребенку здесь вообще нельзя жить.
– Почему бы вам не продать свою часть дедовского дома? – спросил Робик.
– Кому? Зинаиде? Они втроем прозябают на ее пенсии. Гена отмотал срок, но не работает. Вадим взял ссуду в банке, а жена прихватила деньги и сбежала с детьми. Долги растут, гасить нечем.
– Обновили бы дом и продали сообща.
– Покупатель есть, сосед. Правда, ему нужен не дом, а усадьба.
– Это не тот, который виллу с башнями рядом возводит?
– Да, Поливанов. Очень богатый и влиятельный человек.
– Раз этот Поливанов богатый, можно было спросить подороже. Хватило бы купить комнату в благоустроенном общежитии для вас и лес для строительства дома на этом участке.
Вероятно, Робик сунул нос не в свое дело. Федора поднялась.
– Вам пришлось проделать большой путь… извините, что вышло не так, как, наверное, ожидалось. Спасибо, что выслушали, а теперь мне пора на работу.
– Из-за нашего приезда у вас неприятности…
– С хозяином? – усмехнулась она. – Не в первый раз, и это мои проблемы.
Горечь в ее голосе ниспровергала скорбь Матвея, не оставляя ему других слов, кроме прощальных. На вершине осознания жестокой ошибки желание оправдаться бессмысленно. Пока Анюта плескалась под рукомойником, он зашел за шелестящую штору. Память любит пофантазировать на тему «Если бы все вернулось», особенно когда приходит время явки с повинной.
27
Матвей был так поглощен воспоминаниями, что не услышал шагов и скрипа входной двери.
– Хендэ хох! – завопил глумливый мужской голос, и стало понятно, что приличного прощания не получится. Едва гость раздвинул занавесь, на него уставились братцы-гаврики.
– Я же говорил, Вадимка, это он! – радостно заверещал блатарь, тыча в Матвея пальцем. – Точно он, щелкопер с портрета! А я-то башку сломал, где его видел! Кино и немцы! Компаньон, едрит твою мать!
– Не в присутствии ребенка, – остерег Робик.
Раскрыв пещеристый рот и уже не прикрываясь ладонью, Гена залился блеющим смехом:
– Хер Ватсон!
– Если он Ватсон, то я – Шерлок Холмс, – процедил Вадим. Одутловатое лицо его раскраснелось и подрагивало, как наваристый студень. Бойцами они не выглядели, но вели себя на удивление нагло, словно в любую секунду могли телепортироваться отсюда.
Обняв девочку, Федора села на табурет. Это была уже не та женщина, что минуту назад стояла, выпрямившись, с независимым видом. Теперь ее лицо выражало ожесточенное сопротивление и готовность к отпору.
– Мы на рынке были, – сообщил ей Вадим. – Махмудка злой на тебя. Говорит – пусть на глаза не показывается, уже продавщицу нанял. Что, много картин продала?
Гена воинственно сплюнул на пол:
– Кто такие, зачем приперлись? Сознавайтесь по чесноку!
Матвей взял швабру, вытер плевок и с подчеркнутой любезностью напомнил, что учился с Мариной в студии художника Яна Ивановича Вермеерского. Вермеерский, сказал он, считал ее самой талантливой ученицей и собирался отправить за рубеж на стажировку, но Марина неожиданно исчезла и на письма почему-то не ответила. Вместо нее в Германию был рекомендован Матвей, там и остался.
– В Магдебурге, – уточнил Робик. – Михаил Васильевич (то есть Матвей) – поверенный в делах моего отца, известного магдебургского галериста Альберта Ватсона.
– Несколько лет назад он приобрел у Вермеерского крупную работу Марины, – подхватил Матвей. – Искусствоведы заинтересовались ее творчеством, поэтому мы и прибыли сюда по заданию шефа.
– Прошу простить нас за давешний розыгрыш, – произнес Робик с очень правдоподобным смущением. – Я хорошо понимаю и говорю на русском языке. Мы, Ватсоны-Нефедовы, наполовину русского происхождения.
– Ври больше, – притворно зевнул Гена.
Наклонившись к сестре, Вадим прошипел:
– Что, натрепала, как Маринка замерзла?
Федора отвернулась. Впрочем, ответа братец, кажется, и не ожидал.
– Родственный разговор у нас тут назрел, – хмуро известил он. – Отлагательств не терпит. Во дворе пока погуляйте…
– Пожалуйста, – подсказал Матвей, стараясь не обнаружить, как его трясет от желания преподать родственничкам Федоры совсем другой урок вежливости.
– Мы еще не приценились к картинам, – предупредил Робик.
– Успеете, – осклабился Гена. – Покурите, развейтесь.
– Может, ребенку лучше выйти с нами?
Федора ответила безжизненной полуулыбкой.
Выйдя за дверь сенцев, девочка приложила пальчик к губам, и Матвей нагнулся.
– Они плохие, – шепнула Анюта. – Всегда ругаются.
– А часто приходят?
– Нет, но сильно-сильно ругаются. Если они начнут бить тетю Дору, вы ее спасете?
– Спасем, – пообещал он, холодея.
Робик присвистнул:
– Глянь-ка, на чем обормоты прикатили!
На обочине у ограды, задрав над песочной насыпью могучий корпус капота, возвышался заляпанный грязью «Лендровер». В машине кто-то сидел.
Брызги жидкой глины сплошь покрыли и «Шкоду». Матвей сунулся было в кабину за тряпкой, чтобы вытереть хотя бы номер, и вдруг Анюта потянула за подол куртки:
– Дядя, дядя, они там кричат на тетю Дору!
Глаза девочки от страха стали прозрачными, как черные алмазы. Матвей подсадил ее в машину:
– Побудь тут, ладно?
Друзья рванулись в избушку, и вовремя: гаврики прижали Федору в угол. На щеках ее рдел румянец стыда и отчаяния.
– Чё надо?! – рявкнул Вадим, обернув к гостям свирепое рыло.
Матвей отшвырнул задохлика Гену:
– А вам что нужно от нее?
– У нас свои счеты, – толстяк растопырил пальцы и, набычась, пошел на Матвея. – Мы в собственный дом пришли, сечешь? Она здесь на птичьих правах…
– Вы на тех же правах живете в ее доме!
Под брылями Вадима заиграли трудовые желваки, наевшие ему бесполезную к драке мясную категорию. Донесся застарелый перегар. Матвей отклонился, и чашка, запущенная в его голову блатарем, разбилась о косяк окна.
– Они все знают, Дорка нажаловалась! – заголосил Гена, цапнув со стола тупой нож для масла. Хватать в критической обстановке что под руку попадется было, видимо, в манере истеричного зэка.
– Мне надоело, – сказал Матвей. Вполсилы, но с великим наслаждением всадив кулак в рыхлый подбородок толстяка, он периферийным зрением уловил молниеносный полет, вернее, вылет ножа: Робик пинком вышиб его из руки Гены. Вадим попятился и, сметя табурет, с грохотом рухнул в угол, Федора еле успела отпрыгнуть.