– Мелодраматично вышло с розой, – заметил Матвей.
– Ты считаешь? – непритворно огорчился Робик. – А я-то радовался, что Поливанова роза особенно взбесит…
– Охранникам завтра попадет.
– Пусть не пьянствуют на службе, – ухмыльнулся он.
– Хозяин их вышвырнет.
– Псам полезно менять хозяев. Кстати, собака сильно лаяла, и хоть бы хны… Ты зацени работу оператора, наставник! Я ни одного действия не перепутал: вперед, назад, поднять ковш, опустить ковш…
Он еще жаждал лавров!
– Поливанов посадит тебя за хулиганство.
Робик засмеялся.
– Кто будет искать Ватсона с Куприяновым в Германии и художника Яна Ивановича Вермеерского в стоге географического сена?
– А «Шкода»?
– Номер был заляпан грязью. – Робик лихо свиражировал на шоссе. Вечер перешел в ночь, транспортный поток поредел.
– Удивляюсь, как тебя до сих пор терпят коллеги.
– На работе я в детство не играю, – усмехнулся он.
– Мой друг детства не был придурочным рецидивистом.
– А мой – патетичным лгуном.
– Я не лгал. Это была фантазия правды.
– Ладно, попробую объяснить тебе свои мотивы. Когда я делаю операцию, передо мной болезнь, которую нужно уничтожить или ослабить и спасти человека. Я делаю все, что в моих силах. Но я давал клятву Гиппократа спасать тела, не души, и, если вне работы вижу в некоторых людях сволочей, альтруизма я не испытываю. Даже наоборот.
– Поэтому твое «наоборот» выступает из тебя, как мистер Хайд из доктора Джекила?
– Думаешь, патология? – засмеялся Робик.
– Ты просто делаешь прежние глупости.
– Только не говори, будто твои глупости предпочтительнее моих.
– Жаль, что ты в свое время Серому витрину не попортил.
Крутанув руль, Робик оживленно обернулся:
– Может, не поздно?
– На встречку не вылети! Лучше поздно, чем никогда. Я бы тоже не прочь морду этому волку наквасить – за Великанову.
– А что с Великановой?
– Элька говорила, Серый сына собирается у нее отнять. У жены бесплодие.
– С каких это пор Элька задружилась с Великановой? – удивился Робик.
– Много общего. Мальчишки вместе в первый класс пошли, интересы похожие, книги, музыка…
– Великанова изображала из себя скинхедку.
– Вот именно что изображала. Глупая была. Ты же тоже бываешь свиньей.
Вздохнув, Робик нажал на кнопку радио в тихом звуке, чтобы не проснулась Анюта. Под тихий оркестр необычайно тихо запел Магомаев: «Излом судьбы моей, излом твоих бровей вдруг на песке, на рисунке моем…»
Матвей посмотрел на Федору – она спала, откинувшись в кресле. Мягко рокоча, машина шла как по бархату. Сбоку над горой катилась луна, на свет отзывались клеточки последних окон. Выехали на свободную дорогу в звезды за границу оседлости. На таком кадре завершилась в этом городе история друзей в жанре роуд-муви с элементами мелодрамы.
29
…Перед Матвеем мелькало множество губ, тронутых помадой. Превращаясь в лепестки роз, они уносились вверх в рубиновом вихре, пока не исчезли. Вместо них возникли две черные точки, приблизились, и скоро к Матвею слетели два очкарика с унылыми носами, в расстегнутых офисных пиджаках, – роль крыльев играли развевающиеся полы. Совсем не такими представлял он ангелов… Сотрудники небесной канцелярии взяли его под руки и куда-то помчали, не отвечая на вопросы. Затем он обнаружил себя в кромешной тьме. Он лежал на чем-то твердом, скрестив на груди руки, весь в холодном поту. По лицу пот струился, как дождь, не попадая в глаза, потому что их прикрывали кусочки металла. Сверху раздавался шум, напоминающий звуки весенней реки. Матвей мотнул головой, сбрасывая с глаз круглые железки, и сообразил, что снаружи действительно идет дождь: вода сочилась сквозь туго обтянутую скользкой тканью крышку. Ощупывая обитые тем же материалом стенки, ежась от падающих на лицо и под ворот капель, Матвей с ужасом понял, что находится в гробу. В панике повернулся набок и, стуча кулаками в стенку, закричал. Прислушался – никакой реакции. Но страшное вместилище не стояло на месте, оно плыло, как лодка по волнам, покачиваясь размеренно и неспешно. Матвея несли на кладбище!..
В стенках приглушенно засветились тонкие лучи. Он возблагодарил мастера ритуальной «мебели», оставившего на уровне глаз щель, достаточную для наблюдения, прорвал ткань и прильнул к отверстию.
Вначале ничего не было видно, кроме серых потоков воды. Потом в чуть изреженном водопаде, словно водоросли на дне озера, стали проявляться расплывчатые очертания деревьев и более четкие кресты. Внизу показались темные шары, прилизанные дождем, в волосах и с проплешинами, в матерчатых, гладких и конусообразных накидках. Вскоре Матвей стал различать под шарами лица людей и не нашел среди них ни одного знакомого. Он снова застучал в стенку, крича во весь голос, заворочался в тесной домовине, пытаясь как-нибудь выбить крышку. Ее, очевидно, прикрыли из-за дождя, а возле свежевырытой могилы должны были отворить для прощания.
Глухая к воплям и мольбам процессия неотвратимо двигалась к невидимой яме. Мертвые люди собирались заживо похоронить человека, полного сил и здоровья. Абсурдность этой мысли заставила подумать о сне. Разумеется, сон! Надо просто проснуться. Но ничего не получалось, зажмуренные глаза открывались все в тот же мрак, кое-где треснутый тусклым светом щелей. Внезапно тонкая рука обвила шею Матвея, и он чуть не потерял сознание. Мало того, что Матвей лежал в гробу, он был в нем не один!..
«Соскучилась по тебе», – шепнула женщина, и, узнав голос Марины, он замер. Марина что-то говорила, тихо и быстро, Матвей не мог разобрать слов, но успокоился. Какая разница, где они наконец встретились? Разве не этого он ждал столько лет? Матвей обнял ее, неживую, простившую его и, похоже, благословляющую на дальнейшее существование, о вероятности которого он не имел понятия. Томительные вопросы вылетели вон, прозрачные мысли воспарили в сквозняках легкой головы. Матвей прижал женщину к себе, не слыша стука ее сердца, но чувствуя в объятии единство, какое случается между людьми очень близкими, хоть и не по крови. Если смерть такова, он готов был умереть и жалел только о том, что любимая бездыханна.
Шествие между тем добрело до цели, и «лодочка» опустилась на доски, перекинутые над бездной. Крышка осталась закрытой. Кто-то произносил речь, издалека доносилось голодное карканье то ли воронов, то ли стервятников. Когда доски убрали и гроб поплыл вниз в земную вертикаль, Марина начала таять в руках. Еще немного, умолял Матвей, не уходи, я не хочу без тебя, не уходи, – он опять закричал, теперь уже из-за одиночества, не зная, как последовать за ней туда, куда она ускользнула. Вдруг издалека донесся ее голос, – отлетающее эхо еле слышно повторило одно слово. Имя.
По крышке застучали кляксы грязи, горсти земли, комья мокрого дерна. Матвей молчал, безгласный в чужом мире. Стиснутое невыносимой болью тело ворохнулось в агонии, в тех последних сокращениях мышц, что так кощунственно похожи на трепет рождения. Гроб наглухо завалило безвоздушным земляным спудом. Мертвые погребли Матвея. «Я проснулся в жизнь», – удивился он.
Резко вздернув голову, Матвей едва не задохнулся, вспотевший и дрожащий. Кондиционер пыхал африканским зноем прямо в лицо. Светляки встречной машины летели в лоб. Прогудел мотор, шершаво вжикнули мимо колеса. Сон отлетал неохотно, не торопясь выпустить глубоко запущенные когти. Все еще дрожа, Матвей приоткрыл окно, подышал темной прохладой. Голова немного прояснилась.
– Кошмар приснился? – посочувствовал Робик.
– Да так…
Разговаривать не хотелось. Сменив его за рулем, Матвей нашел по радио концерт Вивальди из «Времен года». В ушах звучала скрипичная весна восемнадцатого века, в лицо дул весенний ветер двадцать первого, машина двигалась в темпе аллегро. Матвей наслаждался контрастными ночными красками и свежими запахами. Жизнь, черт возьми! И тут, перебивая скрипки, запел телефон.
Кто звонит ночью? На дисплее всплыл чужой номер. Осадив машину возле светоотражающих столбиков, Матвей вышел.
– Приве-ет! – послышался голос Алисы. – Все еще в командировке? Ты внес меня в игнор, а я тебя жду! Сидим с подругой… вот… звоню с ее «сотика».
…Зачем люди придумали этот назойливый вид коммуникации, способный выследить человека всюду, где раскинуты мобильные сети?! Матвей совсем забыл об Алисе.
– Я на дороге, и, между прочим, четвертый час ночи.
– Нам нужно поговорить.
– Приеду, и поговорим.
Кто-то там у нее нашептывал, и она громко известила:
– Мне сделал предложение очень достойный человек.
– Поздравляю.
– Это все, что ты можешь сказать?
– Счастья тебе.
– Я знаю – ты ездил к женщине.
Алиса была далеко. Не по расстоянию – в чужом мире. К чему откладывать разговор? Пусть он будет последним.
– Да, я ездил не в командировку. В тот день, когда я собирался к тебе, позвонила незнакомая женщина и сообщила, что у меня есть ребенок. До этого я не знал.
– Да, я ездил не в командировку. В тот день, когда я собирался к тебе, позвонила незнакомая женщина и сообщила, что у меня есть ребенок. До этого я не знал.
– О чем не знал?
– О ребенке.
– И ты его нашел?!
– Не совсем его, но… – Матвей отклонил телефон от уха, потому что Алиса завизжала.
– Идиот, дубина, тупица!!! – визжала она. – Больной на всю голову! Тебе моя подруга звонила! Мы пошутили! Ты слышишь?! Это была шутка! Шутка! Вспомни число – первое апреля!
Матвей остолбенел. Этого не могло быть. Этого никак не могло быть. Он не мог поверить, что Алиса разыграла его, он почему-то был убежден, что женщина – любая женщина, даже из ее склочного мира, даже первого апреля не стала бы ради потехи бросаться столь серьезным обвинением, как отказ от ребенка.
– Вы… пошутили?
– Да!!! Да, лох отстойный! Ты что, в самом деле нашел свою бывшую?!
– Алиса…
– А завтра к тебе припрутся сто женщин, которых ты трахал, бабник несчастный, натащат киндеров и скажут, будто они, де-факто, твои!
Ухо Матвея налилось горячим свинцом.
– Все, не хочу тебя слышать.
Что-то разбилось со звоном. Кажется, бокал. Один бокал в наборе когда-то разбил Матвей. Осталось четыре. Еще звон. Три. Два… Он стоял и тупо слушал под аккомпанемент дребезга бокалов Алисины рыдания, не в силах отключить телефон. Матвей всегда слабел, слыша неврастенический женский плач. В такую минуту ему можно было связывать руки веревками, или вить их из него.
– Вы – негодяй, Матвей Михайлович, – внезапно прозвучал в трубке торжествующий голос «первоапрельской» незнакомки. – Вы обернули шутку себе на пользу, чтобы сбежать от невесты!
В оторопи от всего происходящего Матвей промямлил:
– Алиса не была моей невестой.
– Так или иначе, вы – негодяй, – со сценическим пафосом произнесла она. – Вы пренебрегли тонкой, высокой натурой. («Дерьмо, быдло, пэтэушник позорный!» – рыдала где-то в глубине тонкая, высокая натура.) Я предупреждала, что с таким ненадежным спутником, как вы, лучше не связываться, и оказалась права. Алиса уже не ваша, можете не надеяться.
Театральный триумф Алисиной подруги привел Матвея в чувство. И в чувство того, что он – не более чем персонаж комедийного действа. Поэтому он подхватил в той же велеречивой манере:
– Вы весьма обяжете меня, если мы с ней никогда не встретимся.
– Прощайте, – гордо сказала она. – Желаю вам всяческих траблов!
Трибли-трабли-бумс… Наконец-то живая речь в финале. Но спектакль не завершился на этом напутствии: не успел Матвей открыть дверцу машины, как телефон снова призвал к себе его пылающее ухо.
– Неудачник!
– Успеха тебе, Алиса.
– Чтоб ты сдох, чмо!!!
Матвей оставил за ней утешительный прощальный аккорд.
Снова свет фар расстелил впереди белые дорожки с фантастическим узором, вышитым из-под лучей текстурой дороги. Ликуя и злясь, Матвей прокручивал в уме события первого апреля и хвалил себя. Отправься он в тот день к Алисе, подруги бы его не разыграли. Страшно подумать, что бы стало тогда с Федорой и девочкой. И с ним – да, и с ним! Обошлось, слава богу, без скандала и утюгов в голову. Матвей не сомневался, что новый дурман страсти очень скоро прольет бальзам на тонкую натуру Алисы.
В ячейках сотовой сети хранится море разливанное последних фраз. Хорошая все-таки штука эта вездесущая, безучастная мобильная связь!
Проснулась Анюта. Села, сонно потирая глаза, подняла с полу упавшую Пенелопу. Матвей улыбнулся:
– С добрым утром.
Анюта ткнула пальчиком в окно:
– Там еще ночь и звездочки.
– Утро вот-вот наступит. Пятый час.
Она застенчиво попросила:
– Дядя Матвей, остановите машину, пожалуйста.
Рядом деревьев не было, и самому Матвею пришлось бежать вниз до кустов. Забираясь на дорогу, он увидел на краю насыпи фигурку девочки. Над ее головой сияли звезды. Она подала руку, и он поразился малости детской ладошки. Прохладные тонкие пальцы мягко сдавили его ладонь. Все сорок пять семенящих шагов, подстроенных к Анютиной ходьбе, пустота в груди заполнялась чем-то легким, нежным, как звездный свет.
– Я покурю, а ты посиди в машине, хорошо?
– Хорошо… А можно, я на улице немножко постою?
– Немножко можно.
– А курить вредно?
– Вредно.
– Зачем вы тогда курите?
– Действительно, зачем? – смешался Матвей. – Это, Анюта, сила привычки.
– Значит, привычка вас сильнее?
– Выходит, так…
Он втоптал недокуренную сигарету в песок.
– Дядя Матвей, я хочу вас о чем-то спросить, – голосок взволнованный, тихий.
– Спрашивай.
– Вы часто врете?
– Бывает…
– А если не врете, то говорите правду?
– Приходится.
– Скажите правду: вы – мой папа?
…В груди упала звезда. Вернее, планета. Нет, кажется, не упала – просто перевернулась.
Матвей не знал, что чувствовали женщины, когда он, четырехлетний, называл их мамами. Он-то сейчас еле выстоял, хотя смутно подозревал нечто подобное, уж очень внимательно девочка приглядывалась к нему весь вчерашний день. А вот то, как сильно огорчало его всякий раз отцовское отрицание: «Нет, это не мама, Матюша, это тетя», Матвей помнил очень хорошо. Поэтому язык бы не повернулся сказать: «Нет, я не папа, Анюта, я дядя». Он вдруг подумал, что потеряет последнее к себе уважение, если превратится в глазах девочки во временного, преходящего дядю, который покатал на красивом автомобиле и удалился из жизни как ни в чем не бывало.
– Вы – мой папа? – повторила она.
Матвей не мог убить ее надежду безальтернативным «нет»! Но произнести «да» тоже не мог, а пограничного слова между этими двумя не существует. Он в смятении спросил:
– А ты как думаешь?
– Думаю – да, – улыбнулась девочка с обескураживающей уверенностью.
– Почему?..
Ее чуть снисходительный взгляд сказал, что иногда взрослые задают слишком много лишних вопросов. Вздохнув, она терпеливо принялась объяснять:
– У вас черные глазки, как у меня и Пенелопы. Ваш портрет мне нравится больше всех, и, когда я спросила у тети Доры: «Кто это?», она сказала: «Мамин друг, он живет далеко». Тетя Дора всегда молится перед сном, и я вместе с ней стала молиться Богу. Я просила Бога, чтобы вы за нами приехали. И вы приехали и взяли нас с собой. Вы сразу узнали мое имя. Потому что знали заранее, правда?
Потрясенный, Матвей прислонился к боку машины. Аргументы, подкрепленные чудесным явлением ожившего портрета, были таковы, что вариантов для отступления не осталось.
– Вы же приехали ко мне? За мной?..
Нотка отдаленного сомнения в ее голосе стремительно приблизила Матвея к утверждению, замаячившему с повелительной силой.
– Да.
Он с некоторым ужасом подумал, что почти не погрешил против истины. Ведь действительно ехал к ребенку, ехал за ним, ничего еще не зная… А теперь, кажется, не имел права уйти от ответственности.
– Я приехал за тобой, Анюта, только пусть это будет наш с тобой секрет. Ты же умеешь хранить секреты?
– Умею. А от кого?
– От всех.
– И от тети Доры?
– От тети Доры особенно. Чтобы она и все остальные поверили в то, о чем мы знаем вдвоем, мне сначала нужно заполнить и подписать кое-какие документы.
Анюта прониклась важностью тайны.
– Хорошие документы?
– Конечно, хорошие.
– А то бывают плохие, как те, которые тетя Дора вчера подписала, да?
– Ты все правильно поняла, Анюта. Но пока документы готовятся, надо подождать.
– Долго?
– Примерно полгода, – прикинул Матвей.
– До зимы?
– Может, позже. Ждать ты, надеюсь, тоже умеешь?
Девочка кивнула.
– А почему ты не приехал за мной раньше, папа? Где ты был?
…Где он был, там его больше не будет.
– Раньше я не знал, что у меня есть ты, но однажды ты мне приснилась.
– И меня в твоем сне звали Анютой?!
– Как же тебя еще могли звать, если ты и есть Анюта?
– А Пенелопа там была?
– Честно сказать, не помню…
– Потом вы по-всамделишному станете моим папой?
Она путалась в «ты» и «вы», но совершенно сознательно и упрямо вынуждала Матвея зафиксировать договор последним словом, как подписью в документах, которые почему-то так необходимы взрослым.
– Да, – сдался он. – Да, Анюта.
Налетевший с юга порыв теплого ветра подхватил пакет, выброшенный кем-то под насыпь, и понес, надув маленьким белым парусом. Из кустов вылетела серая птица, взмыла вверх и звонко защебетала. По спине Матвея пробежали мурашки: он явственно различил в щебете имя: «Анют… Анют…»
Померещилось.
30
Птичий грай весело врывался в приоткрытые окна. «Шкода» ровно, словно по канату, скользила по отполированному солнцем шоссе. В лучистой дымке синели дальние горы. В детстве друзья верили, что горы синие потому, что и деревья на них по-настоящему синие. Потом лес оказался везде зеленым, и масса других тайн потеряла свою прелесть, но знания не были незыблемыми и менялись, как меняется старая картина, обнаруживая кисть мастера под слоями снятой реставратором примитивной живописи.