Курилин обернулся к Смоленскому, будто ожидая подтверждения.
– Я с трассы не уйду, – сказал Вилор Петрович. – Это невозможно. И вообще, давайте кончать этот разговор. Так можно до утра тут сидеть. У меня нет времени на это.
– Точно, Вилор Петрович, – согласился Лобов, – здесь ситуация такая: чем дальше в лес, тем больше дров. У меня там окуни не солены, пропадут, окаянные… – Он вдруг рассмеялся. – Ведь что сейчас, Олег Владимирович, ты подумал?! Вот, скажешь, Лобов какой, тут такая проблема, а он про окуней!.. Подумал, а? Подумал…
– Я думаю о том, что нужно сейчас же, на месте решить и прекратить изыскания одной из трасс, – твердо сказал Курилин. – Мы, трое здесь сидящие, можем это сделать.
– Сомневаюсь, – буркнул Смоленский. – У меня есть вышестоящее начальство, с ним и решайте…
– Вы, Прокопий Николаевич, заказчик, вы и выбирайте, какая вам дорога лучше, – продолжал Курилин, – иначе мы с этими разговорами в такой тупик заберемся!..
– Для меня та дорога лучше, по которой я технику на месторождение погоню не завтра, а сегодня, – с расстановкой произнес Лобов. – В конечном счете мне отвечать за освоение месторождения, министерство спросит с меня! А с вас – во вторую очередь.
– Вилор Петрович, вы сколько освоили на своей трассе? – отрывисто спросил Курилин.
– Двести тысяч, – ответил Смоленский, – три четверти стоимости.
– Значит, двести тысяч псу под хвост? – Курилин придвинулся к Лобову. – Приличная цена у вашей инициативы!..
– Мне надо взять руду, – упрямо сказал Лобов. – Возьму – все окупится. И прибыль даст.
– Сколько же ваш Шарапов освоил на трассе?
– Он-то маленько, шестьдесят только. – Лобов отмахнулся. – Конечно, на первый взгляд это бешеные деньги…
– Что лучше: шестьдесят или двести? – перебил его Курилин.
– Мне лучше синичка в руке… – пробурчал Лобов и заскрипел курткой.
– Я с трассы не уйду! – отрезал Смоленский и встал. – Не уйду! Я дорогу делаю! А у вас с Шараповым, – чуть не крикнул он Лобову, – простите, настоящая халтура!
Лобова подбросило. Он стал багроветь, и седина в волосах, казалось, становится еще белее. На угловатых скулах проступили желваки. Смоленский понял, что сейчас важно не дать ему времени говорить, и, несколько сбавив тон, продолжал, обращаясь к Курилину:
– Я проектирую не первую дорогу и знаю, какая нужна здесь, к месторождению. Та, что изыскивает рудник, придет в негодность через полгода. БелАЗы ее разобьют так, что через некоторое время станут биться сами. Что такое шестьдесят тоня веса на ухабах? Ремонтировать? В таком случае зачем огород городить?..
Однако Лобов быстро справился с собой, разжал кулаки, и Смоленскому показалось, будто улыбка промелькнула на его лице.
– Ты ведь за кусок хлеба дерешься, Вилор Петрович, а? – мирно спросил он. – Вижу, за кусок… Беда вот, прикормили мы вас больно. Чуть что, сарай какой-нибудь построить – так к изыскателям. Дела-то на копейку! Честное слово! А вы тянете с нас – дай бог! Целую партию гоните, штат в полсотни человек. Стоит только самому как-то выход найти, своих специалистов к этому делу приспособить – так вы на дыбы!.. Не-ет! Я не против науки, боже упаси, и не против изысканий. Я – за качественные изыскания. Вот Шарапову я доверяю. Он мой и для рудника родного постарается. А вы, пришлые, знаю, как стараетесь. Мне Гипроникель не первую дорогу ведет…
– К материалам моих изысканий претензий нет! – отрубил Смоленский. – У вас нет оснований сомневаться в качестве!
– Во-во! – подхватил Лобов. – Я потом с претензиями к Гипроникелю, а он скажет – проектировали ленинградцы, я тут ни при чем… А вы – на Гипроникель. Но руду возить – мне!
– Стойте! Довольно, – оборвал его Курилин. – Так мы дорогу не выберем. Завтра с утра все выедем на объект, а там посмотрим, где халтура, а где что…
– Правильно, – подтвердил Смоленский и глянул на Лобова. Тот недовольно мотнул головой, хотел сказать что-то резкое, но, пожевав губы, с силой натянул кепку и, не прощаясь, двинулся к выходу.
5
В километре от лагеря Смоленский попросил остановить машину, поблагодарил водителя и дальше отправился пешком. Идти было хорошо, солнце вставало из-за лесистых гор, прохладный ветерок бодрил, освежал, словно бессонной ночи и не было. С Курилиным Вилор Петрович проговорил до рассвета. Пили чай в его кабинете, снова спорили о дорогах и расстались почти друзьями. Напоследок Курилин отдал распоряжение своему шоферу отвезти Смоленского домой, а сам остался в горисполкоме ждать машину.
Вилор Петрович подходил уже к повороту, который вел к лагерю, и тут заметил на дороге одинокую человеческую фигуру с рюкзаком за плечами. Человек стоял на проезжей части и неуверенно махал рукой редким, проносящимся мимо автомобилям. Солнце било в глаза Смоленскому, низкое, еще неяркое, но рассмотреть «голосующего» было невозможно. Силуэт его то расплывался на багровом фоне, то вдруг утончался, оплавляясь и просвечиваясь по контуру. Вилор Петрович подошел к нему вплотную и только тогда разглядел крутой стриженый затылок и ссутулившуюся под рюкзаком спину.
– Вадим! – окликнул он, еще не совсем уверенный, что это его сын.
Вадим, не оборачиваясь, поправил лямки рюкзака и приготовился встречать очередной грузовик. Тяжелый КрАЗ, даже не притормозив, пронесся мимо, оставляя за собой черный, дымный след. Борт его кузова чуть не зацепил плечо Вадима, но Вадим не отскочил, а лишь погрозил кулаком.
Смоленский встал перед ним, уперев руки в бока и чуть подавшись вперед.
– Ты куда собрался, Вадим? – спросил он, глядя в лицо
сыну.
– Все решено, отец, я уезжаю, – тихо и уверенно произнес Вадим. В его голосе уже не было ни горячности, ни безрассудства, он не отводил взгляд, смотрел спокойно, и это неожиданно насторожило Смоленского. Вчера на трассе он не верил ни единому его слову. Блажь, думал он, остынет и отойдет. Так уже бывало…
– С кем же ты решал? – спросил Вилор Петрович. – Один? «Уедет… – закололо в сознании, – я его не удержу. Теперь все пойдет прахом… Жалко, как жалко!»
– Со своей совестью, отец, – проговорил он, всматриваясь в просвет дороги. – У меня, говорят, совести много. Вчера Леопольд приезжал, говорит, ты парень совестливый, я тебя люблю. Вот я с ней и посоветовался. А с кем еще?
– Я для тебя, значит, так… ничего не представляю? – Вилору Петровичу показалось, что голос его сел, осип и едва слышен.
– Ну, ты сам посуди, отец, – заговорил Вадим. – Как мне с тобой решать? У тебя комплекс. Он тебя сжирает, а ты этого на замечаешь. У тебя диктаторские задатки. Что бы я ни сказал – все не так. Неужели мне попугаем повторять все, что ты скажешь?.. Да к чему это разбирательство? – Он подбросил рюкзак на спине и распрямился. – Я думал, меня Валентина Сергеевна поймет. С ней посоветоваться хотел. Она давай на мою совесть давить!.. Все нормально, отец, не пропаду. У тебя, вижу, тоже порядок. Так что строй со своим Шараповым дороги, а обо мне не волнуйся.
Он повернулся и зашагал в сторону города. Шнурок на одном ботинке развязался и тащился по асфальту. «Наступит и упадет, – подумал Смоленский, стоя в нерешительности. – Вот как, оказывается, уходят сыновья. И ничего не сделать…»
– Погоди, Вадим! – крикнул он и бегом догнал сына. Схватил за плечи, развернул к себе. – Погоди… Я хотел тебе сказать… Ты подумай, Вадим! Ты рушишь самое святое в нашей семье. Была такая традиция… В России, что Смоленские строят дороги… Почему была? Есть! Есть, Вадим! У каждого поколения своя дорога!.. Ты просто обязан стать изыскателем. Понимаешь, Вадим, в этом случае главное-то не желание, а обязанность! Долг, наконец, долг! Перед Отечеством, если угодно… Ты можешь такое понять? И даже не ради традиции!.. Мы уйдем – придут дилетанты. Шараповы вот такие придут!
– Вот и учи Шарапова. – Вадим освободился от рук Смоленского и отошел к обочине. – Вам тут места хватит, а мне тесно.
– С Шараповым все кончено, – заверял Смоленский. – Сегодня приедут сюда разбираться, и его трассу прикроют… А потом, Вадим, ты меня оставляешь в трудное время. Мне сегодня придется еще подраться за свой проект. Я докажу, и на трассе Шарапова поставят крест!
– Поставят… – сказал Вадим. – Теперь уже точно поставят. А Шарапов, наверное, застрелится…
– Шарапова можно понять и пожалеть. – Вилор Петрович ощутил слабую надежду. – Он – игрушка у Лобова. Э-э, если бы ты видел Лобова!
– Да? Интересный тип? – оживился Вадим.
– Уникальный, хотя и не редкостный, – подтвердил Смоленский. – Увидишь. Местный князь.
– Черт, а! – задумчиво проговорил Вадим. – А это интересно, чем все кончится! Посмотреть бы на Леопольда! И вообще на всех… Ведь будут делать вид, что ничего не произошло!.. Или нет, наоборот… А как ты будешь драться за свой проект? Чем? У тебя есть аргументы? – Он показал кулак… – Мы с тетей Валей сначала немного поссорились, а потом она мне про деда Петра рассказывала… Во был мужик! А доказать не смог… Слушай, отец, почему ты мне о нем не рассказывал? Ты что, не знал? Или скрывал от меня?
– Поставят… – сказал Вадим. – Теперь уже точно поставят. А Шарапов, наверное, застрелится…
– Шарапова можно понять и пожалеть. – Вилор Петрович ощутил слабую надежду. – Он – игрушка у Лобова. Э-э, если бы ты видел Лобова!
– Да? Интересный тип? – оживился Вадим.
– Уникальный, хотя и не редкостный, – подтвердил Смоленский. – Увидишь. Местный князь.
– Черт, а! – задумчиво проговорил Вадим. – А это интересно, чем все кончится! Посмотреть бы на Леопольда! И вообще на всех… Ведь будут делать вид, что ничего не произошло!.. Или нет, наоборот… А как ты будешь драться за свой проект? Чем? У тебя есть аргументы? – Он показал кулак… – Мы с тетей Валей сначала немного поссорились, а потом она мне про деда Петра рассказывала… Во был мужик! А доказать не смог… Слушай, отец, почему ты мне о нем не рассказывал? Ты что, не знал? Или скрывал от меня?
– Вадим, я никогда ничего не скрывал от тебя, и ты об этом знаешь! – отчеканил Смоленский. – Твой дед был сильным человеком, но ему не повезло…
– Он начал с нуля, а ты боишься этого! – подхватил Вадим. – Вижу – боишься!
– Да, боюсь! – отрубил Вилор Петрович. – Да, можно начать с нуля, можно доказать всем, что ты мужественный и несгибаемый! Но ведь не для этого мы живем!.. Боюсь, потому что не хочу топтаться па месте. Хочу работать. И мне не стыдно признаться в этом перед тобой. Ты должен понять меня, сын.
Смоленский круто развернулся и пошел к лагерю, подавляя желание оглянуться. Вадим еще стоял на развилке, широко расставив ноги и выпрямившись. Мимо пронеслась машина, и рев двигателя все-таки заставил Смоленского на мгновение повернуть голову назад…
Вадим ушел с восходом солнца, как и обещал, и почти следом Валентина Сергеевна покинула палатку, с тоскливой радостью думая, что пришло наконец утро, скоро проснутся люди и неизвестность исчезнет. За крайними палатками у самого леса горел невидимый костер, и только ленивый по-утреннему, голубой дым реял над крышами. В ушах Валентины Сергеевны все еще стоял последний разговор с Вадимом. «Не думал, что так трудно будет уехать… – говорил он, сидя возле палаточного входа уже с рюкзаком за плечами. – Казалось, бросил все, сел – и до свидания… Тем более бросать-то нечего!.. Суета сует». – «Значит, что-то остается! Вот ты и пострадай теперь, Вадим, может быть, поймешь, что бросил…» – «Страдание – участь беглеца, – усмехнулся он и встал. – Я, возможно, еще вернусь». – «Нет уж, коли решил, не возвращайся! Счастливо тебе, Вадим!.. Деньги возьми! Не в долг, так возьми!..» Но Вадим уже шагал, сутулясь под рюкзаком и широко махая руками.
Валентина Сергеевна походила несколько минут по спящему лагерю и направилась к костру. За ней, радостно взлаивая и прижимаясь к ногам, увязались два гривастых пса. Возле костра в одиночестве сидела Женя Морозова с гитарой на коленях. Огня в костре уже не было, дымили толстые головни и грудой лежал пепел. Валентина Сергеевна принесла из леса несколько сучьев, свалила их в костер.
– Ты что же, всю ночь тут просидела? – спросила она.
– Да… Все к вам в гости побежали, а я – сюда. – Женя отложила гитару и потянулась к огню. – Ну, рассказали вам, какие я здесь штучки вытворяю? В первую очередь, наверное, доложили… Эх, народ…
– Вадим уехал, – сказала Валентина Сергеевна.
– Ага… – согласилась Женя. – И я опять виновата… Вот не везет! Со стыда сгоришь с ними… И живу-то, никого не трогая.
– Скляр жаловался, будто ты его дискредитируешь, – проронила Валентина Сергеевна, – шуточки с ним позволяешь…
– А что еще делать, Валентина Сергеевна? – взмолилась Женя. – Если он тюха, у него во рту мухи спят!.. Жалуется, а? Кошмар какой… Кто еще на меня там бочку катил? Боженко не рассказывал, как я с трассы к Шарапову бегаю? Так вот, я бегаю. А он орет: «Женька, на место!» Как собаке… – Она погладила одного из псов. – Что за мужики? Никакого уважения к женщине. И плюс к этому сплетники.
– Что же ты оправдываешься? – спросила Валентина Сергеевна. – Я, кажется, тебя еще ни в чем не обвиняю…
– Что мне оправдываться! – вздохнула Женя. – Вы-то меня должны понимать, поэтому я вам и рассказываю. Вы-то тоже всю жизнь по экспедициям… Честное слово, людей вокруг тьма, а поговорить не с кем. Как только с кем наедине осталась, тут же про тебя сплетню – Морозова опять закадрила. И ладно бы, трепите себе на здоровье, меня от этого не убудет. Но меня что бесит-то? Ведь они ходят при этом и делают озабоченный деловой вид. Посмотришь – страшно занятые люди! А я вроде бездельница и партию к тому же развращаю, дисциплину разлагаю. Боженко, так тот вообще недавно сказал: баба на корабле – жди беды. Оттого, мол, и все неурядицы.
«Хорошо, что ты у нас есть, – вспомнила Валентна Сергеевна слова Петра Смоленского. – В каждой партии обязательно должна быть хоть одна женщина. При них мы не забываем, что мы мужчины, что в мире, кроме красивой тундры, есть еще женщины, слабые, милые существа, ради которых хочется все делать красиво…»
– А когда я ему сказала, что он не мужик, – с жаром продолжала Женя, – что он сам бы мог давным-давно все эти неурядицы преспокойно решить, так он сразу и замолк. Почему-то всем нашим кажется, что я приехала сюда на прогулку, развлекаться, этакая искательница приключений… Тьфу!
– Я понимаю тебя, – проговорила Валентина Сергеевна. – Давным-давно один человек мне говорил, что женщина в поле – это свет в окошке.
– Сейчас так не скажут, не надейтесь, – отмахнулась Женя. – Сейчас говорят: баба в поле поехала – значит, чего-то она задумала. А мне просто работать надо. Я год назад заочно все-таки горный добила и все в техниках сижу. В институте торчать проку нет, там инженерские места так насижены… Да я в поле всегда хотела! Раньше нельзя было, обстоятельства и все прочее. Теперь можно. Вилор Петрович сам пригласил, поехали, говорит, я из тебя полевика сделаю. Он мужик умный, у него есть чему научиться. Приехала – на тебе, получайте… И по дому душа болит! Каждый день думаю, что там да как там… Сейчас и Вадька уехал, последний путевый парень…
– Мне тут сказали, будто ты его окручиваешь, – грустно улыбнулась Валентина Сергеевна, – будто он по тебе с ума сходит…
– И окрутила бы, – задумчиво проговорила Женя. – На все бы наплевала. Но он не по мне с ума сходит, по Ленке своей… В нем столько любви накопилось, столько жажды… Вот если бы по мне так!.. А на меня всю жизнь чужую любовь выплескивают… Уехала бы с ним куда он захочет!.. Вы знаете эту его Ленку? Я сколько раз просила Вадима рассказать – молчит. Интересно, какая она?..
Валентина Сергеевна виновато пожала плечами. Она видела ее однажды, вскоре после Нового года. Вадим и Лена пришли веселые, красные от мороза, смеялись по пустякам, дурашливо передразнивали друг друга. «Мы погреться к вам, теть Валь! – сказал Вадим. – Погреемся и дальше пойдем. Мы с утра сегодня ходим. Уже в метро грелись, в кинотеатре!.. А солнце на улице сегодня ушастое!» Она не знала тогда, что они идут к Вилору на работу, чтобы сказать о своем решении пожениться. Потом уже, когда возмущенный Вилор позвонил Валентине Сергеевне домой, она долго вспоминала Ленку: ее лицо, фигуру, одежду. Ей и в голову не могло прийти, что Вадим приходил к ней не просто с девушкой, со знакомой, а с невестой. Невеста в воображении Валентины Сергеевны всегда почему-то чудилась беловолосой, стройной, в сиреневом платье с «плечиками» я подолом «солнышко». Именно такой, какой снилась ей жена Петра Смоленского, Августа. Сама Валентина Сергеевна так и не успела стать невестой. Гнездо памяти о Петре не ветшало с годами, а становилось крепче и глубже. Но жизнь шла, неустроенная, в чем-то недостроенная, как ее дача, и с годами подкрадывался страх одиночества. То был какой-то замкнутый круг: Валентина Сергеевна и боялась его, и боялась замужества. Казалось, с ним исчезнет вся ее прежняя жизнь: память о Петре, каждодневные думы и хлопоты о сыне его, Вилоре, и свобода, наконец, страсть к поездкам, путешествиям, дорогам. Это было мучительное время, оно и вырастило мысль – родить. Отцом Марины был рабочий из изыскательской партии на Камчатке. Звали его Анатолием: крупный жилистый парень с добрым и простоватым лицом. Она научила его бить шурфы, насаживать кайло на черепок так, как насаживают кузнечные молоты, – в комель, научила правильно ходить по лесу, чтобы не бить позади идущего ветками по лицу. Затем неожиданно уехала на материк и более его не встречала.
Валентина Сергеевна вспоминала невесту Вадима, но ни одной яркой детали так и не вспомнила.
– Ничего особенного, – наконец проронила Валентина Сергеевна и отодвинулась от костра. – Помнится, Вилор говорил, что она старше его то ли на пять, то ли на семь лет…
– Да, и Вадим говорил… – Женя тряхнула головой и выпрямилась. – Рок, сказал, для Смоленских… И для меня тоже. Знаете, о чем я подумала… Отработаю я в поле лет тридцать, уйду на пенсию и стану так же, как вы, приезжать в гости к своим, ходить, смотреть, разговаривать… и все бесполезно! Даже нет, бессмысленно! Буду вспоминать сегодняшнее и этим жить. Л вокруг будут кипеть страсти, страсти!.. И какая-нибудь беспутная с растерзанными чувствами будет сидеть вот так у костра и жаловаться на судьбу… Я ведь жалуюсь вам, Валентина Сергеевна, жа-лу-юсь!.. Все в мире идет по кругу, все повторяется, но от этого нескучно!