Вадик открыл ящик стола и вынул из него стетоскоп.
– Ты хочешь застрелиться из стетоскопа? – спросила Светлана.
– У тебя галлюцинации. Ты как себя чувствуешь?
Светлана положила ногу на ногу и улыбнулась цинично.
– У мониторов тоже галлюцинации. Можешь все выступление этой бляди посмотреть в записи. Я подаю на развод, Вадик.
Он вынул из кармана платок и начал протирать стетоскоп, будто он был бармен, а стетоскоп – бокал для мартини; тщательно, внимательно, оценивая светоотражательные свойства предмета.
– Ты жалкое ничтожество, Вадик. Пустое место. Мой отец сделал тебя главой института десять лет назад. Ты – врач, который за все это время ни разу никого не врачевал. Когда я тебя встретила, у тебя были только долги и один дырявый костюм. Будь благодарен – мне и моему отцу: когда мы расстанемся, у тебя не будет долгов. Я их заплатила.
– Чем это, интересно? Ты ни одного дня в своей жизни не проработала.
– Я дочь богатого человека. Это тоже работа. Квартиру я оставляю себе. Проедусь по европам, а потом найду, скорее всего, настоящего мужчину, который будет любить меня за то, что я такая, какая есть, и денег у меня много.
– Ты хорошо все обдумала?
– Почему ты спрашиваешь?
– Не обдумала. Все вы, бабы, такие – эмоций много, логики никакой.
Сочась сарказмом, Светлана сказала, повысив голос:
– О, да, я знаю – женщины все дуры. Такие дуры! Уж такие дуры!
– Тебе лично ум и не нужен.
– Некоторые девушки рождаются красивыми, а некоторые богатыми. Ни то, ни другое качество невозможно приобрести, заработать, выстрадать – только получить по наследству. Какая разница? Мы пользуемся тем, что у нас есть – для привлечения мужчин. Мой следующий муж будет мне верен всегда, уж ты не сомневайся, я теперь опытная. Даю тебе срок до полуночи, Вадик, чтоб ты убрался из моей жизни. Мой несчастный отец, который тебя ненавидит, возможно захочет, чтобы тебя убили. И будет предпринимать какие-то шаги в этом направлении. Может быть, я попытаюсь его отговорить. Ты этого не стоишь, правда. Моя несчастная деревенская мама пожелает, чтобы я приняла на себя опеку над детьми, без твоего участия, и я, так и быть, пойду ей навстречу в этом вопросе.
– Ты совсем не понимаешь, что происходит, да?
– Конечно нет. Где уж мне. Я ведь женщина.
– Нет. Ты – часть правительственного заговора. И ты даже об этом не подозреваешь.
– Чего? Какого заговора?
Глава девятнадцатая. В квартире Кипиани
За окнами сделалась темень страшнейшая, и гроза наконец-то развернулась всерьез. Вспышка молнии на мгновение осветила квартиру Зураба Кипиани, и улицу тоже. Зара крадучись проследовала к камину, оглянулась, потянулась рукой к полке, нажала кнопку. Открылась потайная дверь, и за ней обнаружилась комната с тремя металлическими шкафами у стены.
Достав из кармана ключ, Зара вставила его в замок шкафа по центру. Снова оглянулась, и открыла первый ящик.
В одной из спален, предназначенных для прислуги, тихо играла звуковоспроизводящая система. В постели нежились охранник и дворецкий. Охранник закурил и протянул дворецкому зажженную сигарету.
В противоположном конце квартиры в одной из ванных комнат другой охранник слил бачок и сунул руки под кран.
Стоя перед открытым ящиком, Зара листала документы.
Вытерев руки полотенцем, охранник оправил пиджак и вышел из ванной.
Зара вложила документы обратно в ящик, закрыла его, открыла следующий.
Охранник пересек гостиную по диагонали – и вдруг заметил, что дверь в потайную комнату приоткрыта.
Зара листала документы. Охранник встал в дверном проеме и спросил:
– Какого хуя ты тут делаешь?
Зара запаниковала, но тут же овладела собой. Выставив вперед руку, сказала:
– Ни с места. ФСБ.
– А?
– Я из ФСБ.
– Мне до пизды дверцы, откуда ты, – заверил ее охранник. – Тебе нечего делать в этой комнате, и вообще в квартире. Ты как сюда пролезла, сука? С консьержем поеблась, что ли? Сверну я ему шею, этому гаду.
– Успокойся, – сказала Зара спокойным тоном. – Слушай внимательно. Я здесь в качестве наблюдателя. Вот, посмотри, у меня бляха.
Она попыталась засунуть руку в карман узких джинсов. Охранник вынул пистолет.
– Руки не прячь. Не двигай руками…
Раздался приглушенный щелчок – выстрелили из пистолета с глушителем. Охранник упал на колени и завалился набок. Зара достала наконец бляху и показала ее человеку в черном, материализовавшемуся в дверном проеме, глядя на него широко распахнутыми от ужаса глазами.
Держа поднятые руки на уровне груди, ладонями вперед, Зара вышла из потайной комнаты в грозовые сумерки гостиной. Человек в черном возник за ее спиной, плавно поднял пистолет, и выстрелил Заре в затылок. Она упала лицом вниз и больше не двигалась.
Человек в черном наклонился, подобрал оброненную Зарой бляху, и спрятал ее в карман.
В спальне для прислуги играла музыка – нет, не техно; русский хип-хоп. Нагловатый тенор выводил с увлечением:
Охранник приподнялся на постели, погладил дворецкого по плечу, и сказал:
– Я наверно схожу поссать, да?
Он вошел в прилегающую к спальне ванную комнату и запер за собою дверь – по привычке. Дворецкий перевернулся на живот.
Дверь, соединявшая спальню с гостиной, открылась. Человек в черном вошел, крадучись. Неслышно приблизившись, он прижал голову дворецкого к постели.
– Нельзя ли понежнее в этот раз? – спросил дворецкий недовольным тоном.
Человек в черном вдавил голову Дворецкого в простыни, чтобы тот не закричал, и всадил ему в спину охотничий нож. Подождав пока дворецкий перестанет дергаться, человек в черном быстро и бесшумно удалился.
Охранник помыл руки и вышел из ванной в спальню. Увидев на кровати окровавленный труп, он сказал:
– Ох ты, блядь…
И стал спешно надевать брюки. И рубашку. Схватив со стола пистолет, он дослал патрон в ствол и выбежал в гостиную.
Взгляду его предстали трупы – его партнера и Зары. Поводя пистолетом из стороны в сторону, он пошел к трупам, присел возле партнера, потрогал ему пульс. Выпрямился, вытащил телефон. Посмотрел на дисплей, спрятал телефон обратно в карман.
Он понятия не имел, что ему теперь делать.
Глава двадцатая. Метания
За стойкой в «Катькином Бюсте» Цицерон пил скотч, а Мими белое вино. Рассудительным тоном, который совершенно не сочетался с ее образом, Мими сказала:
– Все равно не понимаю, зачем им нужно покупать ваши квартиры.
– Разбой, – объяснил Цицерон. – Вежливый, мягкий, сверху присыпанный великосветскими блестками, но все равно разбой. После объединения … э … Тебе действительно интересно?
Вбежал запыхавшийся консьерж Василий.
– Господин Оганесян! Господин Оганесян!
– Успокойся, Василий, – одернул его Цицерон. – Возьми себя в руки, а то странно как-то. В чем дело? Говори, только спокойно.
– Мне позвонил один из охранников господина Кипиани. Он не может найти господина Кипиани. Он говорит, что случилось что-то ужасное в квартире. И хочет, чтобы я к нему туда поднялся.
Притворяясь озадаченным, Цицерон спросил:
– И что ж тебе от меня нужно? Благословение?
Колеблясь, переступая с ноги на ногу перед Цицероном, Василий сказал:
– Честно говоря, я слегка … в общем … боюсь я что-то.
Цицерон поднялся и предложил Мими опереться на его руку. Ей это понравилось. Она встала и выпрямила спину, и они чинно проследовали к двери, сопровождаемые суетящимся Василием.
Выходя из лифта, они увидели Вадика, спускающегося по лестнице. Оценив выражения их лиц, Вадик заключил, что опять, да, опять приключилось что-то из ряда вон, на месте прыг. Спросил:
– Что еще стряслось? Ни минуты покоя.
Входная дверь в квартиру Кипиани была открыта. Выживший охранник стоял в проеме, растерянный и смущенный.
– Вы не видели господина Кипиани? – обратился он к консьержу Василию.
– Я уже сказал – нет, – труся отвечал Василий.
– А в чем дело? – осведомился Цицерон.
Второй охранник проигнорировал вопрос и сказал, обращаясь, опять же, к консьержу:
– Не берет, сука, трубку … Ну, ладно…
Он зашел в квартиру и сделал остальным знак следовать за ним.
Увидев два трупа на полу гостиной, Мими ахнула.
Вадик – все-таки врач – присел на корточки возле Зары и пощупал ей пульс. Лицо Вадика ровно ничего не выражало. Вообще. Затем он пощупал пульс у мертвого охранника. Выпрямился.
– Цицерон? Пару слов.
Цицерон посмотрел на Мими, приложил палец к губам, и отошел с Вадиком. Вадик тихо и быстро сказал:
– У меня есть причины думать, что это дело рук правительства.
Цицерон положил ему руку на плечо, а голову повернул к выжившему охраннику.
– Полицию вызвал?
– Нет, сэр. Мне велено ничего не делать без приказа господина Кипиани. То есть вообще ничего. Что бы не случилось.
Цицерон пожал плечами и обратился к Вадику:
– Ты идиот.
– Слушай, – сказал Вадик, – в прошлом году в институте … исследовательская группа занималась одним проектом … Какие-то федералы постоянно терлись около, мешали. Возможно, они стояли на пороге серьезного открытия.
– Федералы стояли на пороге открытия?
– Нет, группа. Правительство думает, что они что-то нашли. И хочет всё разузнать и прибрать к рукам.
– Вадик, друг ты мой недалекий романтический, ты преувеличиваешь собственную значимость, а твои исследования – обыкновенная бесполезная хуйня. Смирись с этим и расслабься.
– Откуда тебе об этом знать? Сам ты хуйня.
– Я знаю тебя со школы, Вадик, яхонтовый ты наш. Вся твоя деятельность – надувательство. Равно как и деятельность всех, живущих в этом так называемом доме.
– Почему надувательство?
– Потому что при первой возможности ты бежишь в свой загородный сарай ухаживать за своим дебильным садом и не менее дебильной теплицей. Садовничество как раз и является твоим призванием, и всегда являлось. Ты стал врачом потому что отец твой врач, и дед врач, и дядя врач, и тетя врач, и два двоюродных дяди – стоматологи. А также потому, что ты воображал, будто будешь ты богатый и умный, и будешь ходить на вечерние коктейли и клеить тёлок. Один раз тебе повезло; ты вытащил пулю из живота ганстера, и этот подонок дал тебе в награду свою сварливую дочь, у которой ноги иксом а мозгов нет, и приданое. Это тоже было частью правительственного плана? Внимание федералов, даже негативное, нужно заслужить, просто так его не получают, Вадик.
– А вот оскорблять меня не нужно. Мы явно попали в серьезную переделку. И между прочим почерк правительства на всем, что происходит.
Цицерон потерял терпение и сказал:
– Слушай, иди ты ты на хуй, а, Вадик! Оставь меня в покое. Достал своим дебилизмом, сил никаких не осталось, сука.
***
Дверь в квартиру Рылеева закрылась – кто-то вышел. Запахнутая в шелковый халат Федотова вернулась в спальню. Почему-то осторожно прикрыла дверь. Распахнула окна пошире. И быстро начала перебирать вещи. Те, что на полу, полетели сразу в корзину с грязным бельем. Подняв покрывало на кровати, она его перестелила и разгладила. И в этот момент заметила лежащий возле ножки кровати презерватив. И сказала самой себе:
– Хуйня какая-то.
Подняв презерватив, она бросилась в ванную. Кинула презерватив в унитаз, слила. Вышла и оценила состояние спальни. Вроде бы все нормально. Открыв один из ящиков комода, она вынула оттуда несколько чистых предметов одежды и бросила их на постель. Провела рукой по плечу, по грудям, в паху. Понюхала подмышку. Скинула халат, запихала в корзину, и побежала в душ.
Вообще-то это как-то негуманно – любовнику душиться одеколоном, да еще с таким стойким запахом. Вот любовнице простительно лить на себя духи в любом количестве. Поскольку она несчастная и домашнего очага не приобретшая. А мужику-то зачем? Садисты, подонки.
Бедный Рылеев – да, конечно. Самоотверженный Рылеев, чуткий Рылеев, внимательный Рылеев, но вот именно сегодня чуткости могло бы быть и поменьше. Хоть бы он напился, что ли. Потому что не ко времени, не ко времени, рано. Но – не напивается Рылеев так, как многие – чтоб плохо соображалось. Не нужно это Рылееву. Она, Федотова, нужна Рылееву, да.
Она тщательно вытерлась полотенцем и понюхала запястье и волосы. Окинула взглядом красивое гладкое спортивное тело в зеркале. Округлостей маловато. В глазах некоторых мужчин – вот в глазах Рылеева, например – это достоинство, а не наоборот. Не любит Рылеев пышножопых-сисястых.
Вспомнилось дело семилетней давности, когда шибко правильный командир отдал приказ собираться, и стало понятно, что никакие золотые слитки никуда, кроме как в казну, и частично в карманы бюрократов, не попадут, а благодарность будет выражена пригоршней орденов, три из них – семьям погибших, и все как всегда, и Лёшка – настоящий командир, свой, а не назначенный бюрократами, сказал всего несколько слов, но его все поняли, и согласились. Холуи бюрократического командира грозили трибуналом и взывали к патриотическим чувствам (нашли время), и Лёшку схватили – думали, что схватили, но у Лёшки как всегда был план, и верные его соратники план привели в исполнение. Теперь Федотова без особых эмоций видела себя тогдашнюю; бюрократического командира, заподозрившего неладное и очень грамотно, даром что бюрократ, обеспечивающего себе отступление – он уже шел к джипу, якобы чтобы связаться с параллельной командой, а на самом деле рвать когти. Опытная долговязая Машка, старше всех в команде, прячась за контейнерами, сливаясь с ними, держа в левой руке пистолет – левша – дала Федотовой сигнал, слегка махнула свободной рукой. И Федотова, с верхней позиции, где негде было лечь или даже припасть на колено, а можно было только удерживать равновесие, поставила левую ногу на труп одного из холуев для упора, выплюнула жвачку, нежно потерлась правой щекой о приклад вражеского – нет, повстанческого, но это все равно – оружия, зажмурила левый глаз, и спустила курок, и бюрократический командир рухнул рядом с джипом, ничего не успев ни почувствовать, ни сообразить. После чего ввели в действие вторую часть плана – как, в нарушение всех приказов, из чисто товарищеских чувств, кои всем понятны и почитаемы, группа вытаскивала из повстанческих клешней угодившего в них связиста – операция, в которой, по версии, представленной властям, как раз и погиб бюрократический командир вместе с холуями – и он же наплевал на указания свыше, а они всего лишь подчинились его приказу. (Никакой он был не связист, который спасаемый – естественно не связист, просто спецназовцы так иронично называли – ну, типа, «всех остальных»). Повязанные скрываемым преступлением, контрактники воспринимали теперь весь мир, и столицу собственной страны, и северную столицу тоже, как вражескую территорию. Слитки стали изначальным капиталовложением, общее дело росло и ширилось, связиста навестили – койка оказалась пустая, он вышел из-за занавески с цветами, и это было невероятное везение: появилось надежное прикрытие для дальнейших планов.
Но – планы планами, а сердцу не прикажешь. Федотову мало интересовало, как ведет себя связист с другими. С нею лично он был, с самого начала, принц из сказки, и все недостатки лёшкиного характера предстали перед ней во всей их грубой пацанской масштабности. Связист превосходил Лёшку во всем. Он читал ей стихи, и музейный, пыльный, заскорузлый девятнадцатый век сделался вдруг живым и проникновенным. Он возил ее на спектакли – «Травиата» в Конвент-Гарден; «Аида» в Метрополитан-опере; «Валькирия» в Байрейте; «Тоска» в Ла Скала; еще раз «Тоска», в Вене; и еще раз, запомнилось лучше всего, пели по-русски – в Екатеринбурге. «Богема» в Мариинке ей не понравилась, и в Париже тоже, но и это было хорошо – Федотова понимала, чувствовала, разбиралась. Истинно мужское умение – выбрать наугад день и устроить из целого дня праздник, с прогулкой под солнцем или под луной, с шампанским, с таинственностью, с нежностью, и без всяких объективных причин. Лёшка был неотесанный и властный, связист – нежный и щедрый. Лёшка ничем, кроме власти и влияния, не интересовался, и относился к Федотовой снисходительно; связиста интересовало все на свете, и всем этим он делился с Федотовой, как с равной. Лёшка был конкретный пацан; связист был мужчина.
Лёшка семь лет терпел наличие связиста в жизни Федотовой, по объяснимым, не шибко благовидным, причинам. И Лёшка непременно замочил бы связиста, если бы ему, Лёшке, объяснили простыми словами, что он давно отошел на второй план. Знать-то он знал, Лёшка – вовсе не дурак, совсем не дурак, умнее связиста, если на то пошло; но пока не представлены доказательства, можно делать вид, а истину засунуть глубоко в жопу, и чтобы другие последовали примеру и тоже ее, родимую, засунули именно в жопу, как можно глубже. А что? Большинство так и живет, и горя не знает. Скуку, томление духа, знает, а горя – нет, не знает. Скуку можно терпеть, ничего удивительного.
Теперь, даже если бы ее застали – голую перед зеркалом – ничего бы не заподозрили. Шито-крыто, но на всякий случай следовало еще подстраховаться. Она включила будильник-приемник, настроенный на какую-то полубезумную станцию, «Вести из Категрада», или что-то в этом роде, и вынула из ящика любимые парижские духи.