Черников постучал сильнее, чувствуя, что теряет драгоценные секунды.
Грузчики посмотрели на него, и по движению губ одного из них Черников понял, что его послали очень далеко. Обед!..
Черников врезал по толстому стеклу ладонью и сорвался на крик:
— Быстро дверь открой, волк фанерный!
Один из грузчиков встал и решительно направился к двери. Туда же подошел и Черников. На лицах у обоих светились одни и те же мысли.
Грузчик пинком распахнул дверь и завопил:
— Ты чего, сука, долбишься?! Обед, блин! Читать не умеешь, дятел раненый?!
Читать Черников умел, как и снимать порчу с персон, пораженных гневом. Здоровая правая рука опера со свистом рассекла воздух, и работники торговли, сидящие за обеденным столом, услышали неприятный чавкающий звук. В проеме коридора они увидели промелькнувшее тело коллеги. Оно, беспорядочно болтая руками и ногами, влетело в подсобку. Там раздался грохот металла, в коридор выкатились два пустых пивных кега, и наконец все стихло.
В торговый зал вошел суровый мужик с подвязанной на груди левой рукой и коротко спросил:
— Кто до обеда стоял в хлебном отделе и кто сидел за кассой?
Судя по всему, дважды повторять он не любил. Сальто-мортале, исполненное первым грузчиком, произвело на участников трапезы должное впечатление. Если что не так — улетишь в подсобку. Будешь молчать — окажешься там же. Выбора нет.
Черников вынул из кармана удостоверение.
— Я из полиции. Пропала девочка. Вот она. — Он положил на стол, между нарезанной колбасой, огурцами и селедкой, фотографию Маши Никитиной.
Она держала на руках котенка и весело улыбалась.
— Кто ее видел?
— Я помню, — ответила одна из продавщиц.
Слово «полиция» произвело на всех анестезирующее действие, коллектив магазина расслабился. — Она в хлебный отдел выбила тридцать девять семьдесят. Батон и три булочки.
— Верно, — добавила вторая. — А я ей подала.
— С ней кто-нибудь был?
— Нет, она одна пришла. В магазине ни с кем не разговаривала.
— Откуда такие точные воспоминания? — Черников подозрительно прищурился, чувствуя, что его решили прокатить.
— На ней джинсовый комбинезончик был, как на моей дочери. «Глория Джинс». На лямочках.
Черников на секунду задумался.
— А до ее появления в магазине ничего странного не было? Может, приходил кто-нибудь, скандал какой-нибудь учинил?
— До вашего прихода в магазине никаких происшествий не случилось, — сразу ответила одна из продавщиц.
— Нет, было дело, — неожиданно выдавил явно через силу второй грузчик. — Шатался тут один урод.
— Какой урод? — Черников молниеносно развернулся в его сторону. — Где он шатался? Как выглядел? Чем интересовался?
Вопросы сыпались как горох. Черников находился не в служебном кабинете, разыгрывать спектакли и комбинации времени не было. Он сейчас думал только о Маше Никитиной.
— А он ничем не интересовался. — Грузчик вытянул из кармана «Приму» и прикурил.
Черников молча вынул из его кармана вторую сигарету и тоже приложился к огоньку.
— Чмо такое!.. В плаще каком-то сером, глаза дикие.
Черников выронил изо рта сигарету и услышал:
— Походил по магазину, на прилавки посмотрел. Я думаю, — не иначе бомж пришел чего утащить. Цыкнул на него, а он так посмотрел на меня, что похмелье прошло.
— Вспомнила я его! — воскликнула продавщица из хлебного отдела. — Урод страшный. Глаза желтые, руки грязные, плащ уже колом стоит. Смотрел на хлеб так, что аж слюни потекли, как у собаки. Меня чуть не вырвало.
— Достаточно, — прервал воспоминания Черников.
То, что он сейчас узнал, оказалось самым худшим из всего, что можно было ожидать.
— Этот человек точно до девочки приходил в магазин?
— Точно! — решительно заявила продавщица. — Минут за пять. Он как отвалил, так я девочку и увидела. Сразу на комбинезончик внимание обратила, а про урода и забыла совсем.
— Куда пошла девочка после магазина, конечно, никто не видел?
Так оно и было.
Сергей оставил машину Никитиных у магазина и пошел пешком к их дому.
«Где же ты шла, Маша? По асфальтовой дорожке идти дальше. Через двор — быстрее. Мама наверняка тебе сказала, что дома нет хлеба и булочек к чаю. Дело было перед завтраком, значит, разгуливать у тебя времени не имелось — мама стала бы ругаться. Попробуем пройти через двор».
Черников пошел по протоптанной тропинке, не подозревая, что след в след повторяет путь девочки.
Во дворе, около стандартной полукруглой лестницы, раскрашенной в самые дикие цвета работниками ЖЭУ, рубилась на деревянных шпагах ребятня. Черников вспомнил, что по телевизору уже второй день демонстрируют фильм про мушкетеров. Он не забыл, как на его со сверстниками игры двадцать лет назад влияло телевидение. Характер детских увечий, зарегистрированных в поликлиниках города, зависел от показываемых фильмов. После проката «Пиратов XX века» в лечебные учреждения поступали пацаны с расквашенными носами, после «Трех мушкетеров» — с колотыми ранами. Все мальчишки у лестницы были одного возраста, такого же, как и Маша.
— Здорово, пацаны! — по-свойски приветствовал их Черников.
— Курить есть? — поинтересовался один из сражающихся, выйдя из боя.
— А ты видел, чтобы мушкетеры курили?
— А ты видел, чтобы мушкетеры курили? — Сергей с усмешкой подумал, что за подобный вопрос двадцать лет назад его запросто могли бы за ухо отволочь в детскую комнату милиции или на растерзание родителям.
— А я уже не дерусь. Боярский тоже курит, когда не в фильме.
— А ты откуда знаешь?
— По телику показывали.
Черников, придерживая руку, присел перед пацаном.
— На мороженое дам. — Он протянул мальчишке десятку. — Ты Машу Никитину знаешь?
— Машку-то? Как не знать, если в одном классе учимся!
— Ты видел ее сегодня?
— Утром видел. — «Мушкетер» ковырялся пальцем в носу и поглядывал в сторону битвы.
— Она одна шла?
— Одна, с булками. Вон, смотрите, Гришке снова глаз выкололи! Мать опять его хлестать будет шлангом от стиральной машины!
— Ага. А за ней никто не шел?
— Нет. Гришка, пойдем за мороженым! Ты все равно ни фига уже не видишь.
— А какой дорогой она к дому пошла?
Указав Черникову нужное направление, побитые «мушкетеры» иноходью стали удаляться в сторону коммерческого киоска.
Сергей, уже зная, что находится на верном пути, зашагал к дому Александра. До него оставалось метров пятьдесят, и Черников не сомневался в том, что если Машу и похитили, то это не самое лучшее место для проведения такого вот мероприятия.
Рядом с домом располагалось невысокое здание, на первом этаже которого вывеска с потертым золотом на красном фоне гласила: «Опорный пункт охраны общественного порядка». Чуть в стороне — огороженное место для выгула собак. Там и днем и ночью кто-нибудь прохаживается с четвероногим другом. Площадка не пустует ни минуты.
Если воровать здесь ребенка, то можно быть уверенным в том, что ты оставил на этом месте с десяток своих примет, засеченных таким же количеством свидетелей. Нет ни пресловутых гаражей с кустами, ни мрачных подворотен, ни погребов. Элитные новостройки, ничего лишнего. Всякие гаражи и овощехранилища находятся под землей.
Вот как!
— Под землей, мать его, урод проклятый! — вырвалось у Черникова.
Опер сорвался на бег и стал приближаться к дому. Три подъезда, столько же подвалов.
«Я успею».
Девочка сидела на трубе, и с каждой минутой ей становилось все страшнее и страшнее. Она беззвучно плакала, стараясь ни единым звуком не потревожить того человека, который сидел неподалеку и, с жадностью чавкая, пожирал батон и булочки. Она его по-прежнему не видела, но ее детское воображение рисовало страшную картину: чудовище сейчас все доест и примется за нее. Девочке хотелось, чтобы хлеб не заканчивался. Она помнила, как однажды в детском лагере один мальчик на спор решил съесть целую булку хлеба без воды. Он слопал несколько кусков и не смог дальше жевать, но друзья подбадривали его, и герой решил ее доесть. Он жевал булку несколько часов, она помнила это.
Сейчас девочка просила кого-то, едва шевеля губами:
— Пожалуйста, я хочу, чтобы хлеб не заканчивался.
Она знала, что папа ее найдет. Он может все, не испугается чудовища и убьет его. Только бы успел, пока не кончился хлеб…
Через джинсовую ткань комбинезона ноги насквозь прожигал жар от горячей трубы, но девочка молчала, старалась, чтобы темнота не обращала на нее внимания.
«Никогда и ничего не бойся, — говорил ей отец. — Страх уходит, если ты его напугаешь. Нет ничего, что смогло бы устрашить мою дочь».
Девочка верила отцу, он никогда ей не лгал, но сейчас ей было по-настоящему страшно. Она не видела того негодяя, который схватил ее в подъезде и затащил в этот ужасный подвал, поэтому и не воспринимала его как человека. Он хотел, чтобы она напугалась, чувствовала себя червячком, и это ощущение стало невыносимым.
«Никогда и ничего не бойся, — говорил ей отец. — Страх уходит, если ты его напугаешь. Нет ничего, что смогло бы устрашить мою дочь».
Девочка верила отцу, он никогда ей не лгал, но сейчас ей было по-настоящему страшно. Она не видела того негодяя, который схватил ее в подъезде и затащил в этот ужасный подвал, поэтому и не воспринимала его как человека. Он хотел, чтобы она напугалась, чувствовала себя червячком, и это ощущение стало невыносимым.
Он желал, чтобы в глазах ребенка загорелся животный ужас. Косуля не должна кричать, чтобы, не дай бог, не разозлить рысь. Ей приходится молча смотреть на то, как хищница вспарывает ее живот. Монстр не видел глаз девочки, но точно знал, где они находятся. Поэтому, вонзая сломанные зубы в булку, уменьшающуюся с каждой минутой, он неотрывно глядел в одну точку и чувствовал, как внутри его начинает закипать волна гнева.
«Господи, какой я дурак! — разозлился Черников. — Три подъезда. Ничего подобного. Всего один! Никитинский! На хрена тащить ребенка силой в чужой подъезд, если в свой она зайдет сама?! Интересно, шмонали ли подвал местные опера? Если нет и Машка будет там, то я головы им потом поотрываю! Господи, как болит рука!»
Сергей почувствовал, как от боли в растревоженной ране начинал плыть под ногами асфальт, прижался плечом к стене дома и вынул шприц. Он сломал головку ампулы, порезав при этом палец, и забрал жидкость.
— Пресвятая Богородица! — прошептал Черников, внезапно ставший набожным. — Только дай мне силы не потерять сознание.
Он страшно боялся уколов и сейчас, глядя на жутко блистающее острие иглы, не верил, что сможет лечить сам себя. Опер вспомнил о девочке и не раздумывая всадил иглу в предплечье левой руки. К боли в обрубке пальца добавилась новая, от лекарства.
— Вот это обезболивающее!.. — возмущенно прошипел опер, выдергивая шприц.
— Совсем, сволочи, обнаглели! — раздалось прямо перед ним.
Черников поднял мутные, залитые потом глаза и увидел перед собой расплывающийся силуэт женщины.
— Уже средь бела дня на улице колются! Сейчас милицию вызову! — решительно рявкнула пятидесятилетняя мадам и вернулась в подъезд.
— Нет уже милиции, тетка, — прошептал Черников, пытаясь в темноте подъезда отыскать дверь, ведущую в подвал.
С каждым шагом становилось мрачнее. Когда Сергей понял, что дошел до самого низа и стоит на полу подвала, его окружила темнота, густая, как деготь, и тревожная, как утро без пения птиц.
Тихо и темно.
Сергей щелкнул зажигалкой.
— Маша!..
Девочка слышала, как чудовище доело хлеб и рылось в пакете. Что теперь будет? Рядом с ней раздавалось влажное дыхание. Хлеб закончился…
Вдруг она услышала шаги. Девочке сначала показалось, что кто-то прошел по улице, рядом с ее головой, но потом она поняла, что ошиблась. Какой-то человек спускался в подвал.
Папа?! Она знала, что он за ней придет, не побоится ничего!
— Маша!.. — услышала она.
Сейчас перед ней встала страшная по своей сути проблема. Если закричать, то это может взбесить чудовище, и тогда оно ее не пощадит. А так оставался еще шанс, что, наевшись хлеба, тварь уберется прочь. Но если не закричать, тогда чудовище убьет человека, который пришел к ней на помощь.
— Дядя Сережа! Я здесь!
Она слышала, как с животным рычанием в непроглядной темноте схватились двое. Девочка вздрагивала при каждом ударе и прижималась плечом к шершавой стене. Дерущиеся не произносили ни слова, но бедняжка легко распознавала дыхание чудовища и того человека, который пришел к ней на помощь. Тела сплетались в борьбе, сыпались удары, враги расходились и снова нападали. Казалось, что этому не будет конца.
Девочка не выдержала и заплакала вслух, навзрыд. Истерика, копившаяся в ней все эти часы и закрытая до поры на замок, вырвалась наружу. Она не могла больше терпеть. Ей хотелось кричать и визжать, разрывая воздух детским фальцетом.
Она делала это, кричала так, что Черников перестал понимать, где находится враг. Он ориентировался лишь по отвратительному дыханию, раздававшемуся то справа от него, то слева.
Удивительно, но лишь Маша закричала, Сергей почувствовал прилив сил. Ответственность за этого ребенка и прежде лежала на его плечах, а теперь она превратилась в непосильную ношу. Визг девочки выключил все рецепторы организма и блокировал боль. Если бы он видел сейчас горло врага, то вгрызся бы в него зубами. Но Черников не различал ничего. Взревев как тигр, он наудачу бросил вперед свое тяжелое тело и чуть не закричал от радости, когда почувствовал в руках чью-то шею.
— Сдохни, тварь!.. — цедил опер сквозь стиснутые зубы, сдавливая железной хваткой горло врага.
Тело врага монстра безвольно висело, зацепившись руками за плечи Черникова, но его кадык дергался вниз-вверх, пытаясь найти положение, при котором можно будет запустить внутрь глоток воздуха.
Отвращение окатило Черникова словно ведро теплых помоев. Он из последних сил сжал горло противника и вместе с ним стал падать на пол. Последним, что услышал Сергей, был всхлип под его руками. После этого на секунду наступила тишина.
— Дядя Сережа! — закричала Маша.
Истерика сменилась шоком. Девочка твердила одно и то же, глотая слезы и напрягаясь всем телом:
— Дядя Сережа! Дядя Сережа!..
Маша Никитина продолжала кричать, пока в подвал, в сопровождении пятидесятилетней дамы, возмущенной тем, что Черников кололся прямо у стены дома средь бела дня, не спустились двое полицейских с фонарями. Они осветили площадку перед собой, рассмотрели округлившимися от ужаса глазами маленькую девочку, привязанную к трубе центрального отопления, и два безжизненных, окровавленных тела перед ней.
Один из сержантов не выдержал и завопил:
— Мать моя, что здесь произошло?..
Вскоре к двум телам добавилось третье. Тетка, приведшая сержантов в подвал, лишилась чувств и рухнула им под ноги.
— Дядя Сережа! Дядя Сережа! — слышал Черников, поднимаясь над этим криком.
Он улыбался, потому что это был уже не крик ужаса. Маленькая девочка по имени Маша звала его, просила остаться. Ему было легко и спокойно. Боль ушла так же неожиданно, как исчезли тревога и страх.
Он открыл глаза и понял, что улыбается. Над ним склонились уже до боли знакомые лица заведующего хирургическим отделением и нескольких медсестер. Все были в марлевых повязках, но Черников понял по глазам, что они улыбались ему в ответ.
— В последующем, Черников, когда вас в очередной раз потянет в подвал, указывайте точный адрес.
— Если бы каждый раз его знать!..
Он не договорил, забылся, точно зная, что проснется счастливым.
Глава 21
Шостак понял, что промазал, и сразу же сообразил, что по нему не промахнутся, если он останется здесь еще на полминуты. Поэтому доктор нажал на спусковой крючок еще два раза и бросился бежать. Вокруг были люди, поэтому он спрятал «ТТ» за пояс брюк и вылетел из тесного дворика. Если ему не удастся оторваться от Никитина за пять минут, то он вообще не сможет уйти. Шостак это знал, поэтому с чистой совестью разбежался с несостоявшимися зрителями в разные стороны.
Он пробежал по узким улочкам полквартала, перескочил кирпичный забор, на котором была выложена дата его постройки — «1901», и оказался на площади, почти в центре города. Глядя по сторонам, доктор искал решение и нашел его, как только увидел чугунную крышку канализационного люка.
— В дерьмо, господин Ежов! — с нервной усмешкой скомандовал он сам себе и стал отрывать крышку, вросшую в пазы.
Время шло, а она не поддавалась. Понимая, что его сейчас задержат при весьма комичных обстоятельствах, он взревел и с треском распахнул люк. Проявляя чудеса акробатики, Шостак подлез под крышку. Она с шумом захлопнулась в тот момент, когда через каменную стену перепрыгивали несколько полицейских с пистолетами.
Вниз вела лестница. Судя по шуму воды, ее высота составляла около трех метров. Больше всего бывшего главврача беспокоило то, насколько глубока эта подземная река, полная нечистот. Осторожно спускаясь по прогнившим от времени металлическим скобам, Шостак сожалел, что у него с собой нет фонарика. Однако с таким же успехом можно было мечтать о веревке, противогазе и карте подземных коммуникаций. Во всяком случае, он был по-прежнему жив, не пойман. Вера в светлое будущее не превратилась в химеру.
Доктор шагал по колено в холодной воде, стараясь дышать ртом. Пусть ему придется пройти пятьсот метров до следующего люка, даже километр. Он это сделает, дождется вечера, купит себе новую одежду, возьмет сумку из камеры хранения и уберется из этого города. Мысль об убийстве Никитина не покидала его ни на минуту. Неудачу около райотдела он воспринимал просто как осечку, вероятность которой трудно было предусмотреть. Шостак шел и думал о том, что если он не уберет со своей дороги Никитина, то ему придется шагать вот так, по колено в дерьме, весь остаток жизни. А Шостак собирался жить вечно.