Елисей ужаснулся от понимания, в какое положение он попал: желать собственную дочь, не имея сил совладать со страстью, и знать, что соитие невозможно.
– Я должен приказать сердцу не любить, но это невозможно! Боже! Я не думал, что будет так больно! – отчаянно произнес он.
Елисей пристально посмотрел на Алкмену, пытаясь представить, возможно ли на нее перенести свои чувства к Аполонии. Тот же рост, та же фигура, только немного тяжелее, те же жесты, волосы, в лице нет пленительной свежести и глаза… в глазах недоверие и потаенная грусть, а не спокойствие, как у дочери.
Нет, не сможет он любить ее, как раньше. Как выяснилось, ему для любви необходима еще и свежесть. Иначе страсти не разгореться, а без нее и любовь – не любовь, а обязательство.
– Прости меня, Алкмена. Я шел к тебе в надежде обрести счастье, а вместо него навечно потерял покой. Как дорого я заплатил бы за то, чтобы вернуть время вспять, как много отдал бы, чтобы ничего этого не знать! Еще вчера у меня была надежда на счастье, а теперь все рухнуло! Правду люди говорят, ты настоящая ведьма! Играючи сломала жизнь!
Граф взял с печи еще сырые сапоги, шапку и удалился прочь. В лесу его догнала Аполония.
– Возьми, отец, – протянула она узел со снедью.
Елисей обнял девушку и понял, что еще чуть-чуть – и не сможет с ней расстаться.
– Не держи на меня зла, дочка. Прощай, – отстранился он и ушел в ночную тьму.
– Прощай, граф, – прошептала ему вслед Аполония.
С тех пор графа Смолина больше никто не видел. Ходили слухи, что он стал схимником и поселился в пещере, чтобы полностью умереть для мира, оставшись с Единым Богом.
Греция. Сентябрь прошлого годаВ этот раз Антонис приехал к деду позже обычного – не перед обедом, а ближе к ланчу. Помощница по хозяйству Зефира испекла аппетитные круассаны и уже сервировала на террасе стол. Очень вовремя, подумал Антонис, глотая слюну. Это для остальных был ланч, а для него завтрак. И не потому что он только проснулся, нет, Антонис поднялся спозаранку и с утра носился по городу, как гончая. После полудня стало особенно жарко, неистово палило солнце, загоняя в тень горожан. Пока Антонис мотался по городу, с него сошло семь потов. Проклиная жару, от которой не было спасу даже осенью, он упрямо шел к цели. Вчера он получил ответ от одной авиакомпании с приглашением на собеседование. Нужно было собрать кучу документов, чтобы вкупе с ними резюме выглядело наиболее убедительно и его взяли-таки на работу.
Наряду с внушительным стажем штурмана гражданской авиации у Антониса были два существенных недостатка: это возраст – тридцать семь лет – для летчика довольно-таки солидный – и состояние здоровья. Из-за здоровья его и сократили с последнего места работы. Вернее, не только из-за него – было еще одно неприятное обстоятельство, – но его барахлящее здоровье сыграло в конечном итоге решающую роль. Нет, инвалидом Антонис не был и хроником тоже. Но при наличии других кандидатов на вакансию в летной профессии может сыграть роль даже предрасположенность к заболеванию.
– Здравствуй, Антонис! – поприветствовал дед Лесас. – Что-то ты припозднился. Случилось что?
– Да так, ничего особенного, потом расскажу, если дело выгорит.
– Ну-ну, как знаешь. Если называть дело «ничего особенного», оно и будет ничем особенным, – назидательно сообщил дед. – Ешь и потом поможешь мне с компьютером разобраться.
Антонис с удовольствием навернул круассаны с абрикосовым вареньем и наспех приготовленные бутерброды с овечьим сыром и оливками. Зефира, увидев волчий аппетит гостя, сразу сообразила, что одними круассанами не обойтись. После принятия пищи Антонис повеселел. Потягивая из высокого узкого стакана холодный морс, он с наслаждением развалился в плетеном кресле. Легкий ветерок играл листьями пальм, кричали суетливые чайки, вдали переливалось на солнце море – с тенистой террасы жизнь выглядела прекрасной.
Удовольствие продолжалось недолго. Нетерпеливый дед Лесас потребовал к себе внимания.
– Я тебя уже три часа жду, никак на сайте зарегистрироваться не могу!
– На каком сайте? – Антонис посмотрел на деда круглыми, как у кошки, глазами.
– Не важно, – пробурчал дед, маскируя смущение. – Ты мне поможешь или нет?
Во старик дает! – хихикал про себя Антонис, заводя аккаунт на фейсбуке. Александрес Маргаритис, восемьдесят семь лет – чума, а не старик! Интересно, с кем он там общаться собирается? Не с барышнями ли в неглиже?
– И фотографию мою загрузи, – руководил дед.
Антонис перебрал весь дедов архив, но так и не нашел ни одного снимка, который бы деда устроил – на всех фотографиях дед Лесас был слишком старым, а он хотел на сайте выглядеть молодым.
Точно, виртуальные романы крутить вздумал! – утвердился в своей догадке Антонис. Это занятие его начало забавлять. Он придумал за деда веселые ответы в анкете и вставил на его страницу парочку молодежных видеороликов.
С фотографией выход нашелся. Антонис отсканировал бумажное фото деда, где он был на пятьдесят лет моложе, и еще подретушировал его в фотошопе. Получился не дед, а киногерой: гордый орлиный взгляд, благородное тонкое лицо, юношеская фигура, в аристократических руках клюшка для гольфа.
– Вот, другое дело! Уважил старика, только я больно смазливым получился, так меня никто не узнает. Нельзя ли добавить некоторое несовершенство?
О боги! За что ему это?! Пока угодишь деду, свихнешься.
– А я бы оставил. Ты тут такой импозантный, сразу располагаешь к общению. Женщинам такие орлы нравятся.
– Ладно, оставь, – нехотя согласился польщенный дед. – Ты вот что, покажи мне, как людей искать.
– Ну, это просто. Набираешь в строке «поиск» имя, фамилию, город, возраст, если знаешь, – и готово. Вот смотри: «Antonis Sankinis, Athens». – Поисковик выдал страницу с физиономией Антониса. – Это я, добавляй меня в друзья.
Дед Лесас нажал на кнопку «добавить в друзья» – операция ему удалась. Почувствовав себя опытным пользователем, он поспешил спровадить внука.
– Ну все, иди. Дальше я сам.
Только Антонис удобно устроился на террасе за маленькой чашкой кофе и стаканчиком холодной воды, как его снова позвал дед – у него опять что-то не клеилось.
– Твой поиск не работает! – пожаловался он.
– Может, ты неправильно вводил данные? Кого надо найти?
– Ее зовут Аида. Аида Лакришева, – неохотно поделился дед секретной информацией. – Город не знаю, Минск, наверное. А лет примерно как и мне или чуть меньше.
Надо же! Тайная зазноба. Жаль старика, если эта Аида – его ровесница, то ее на сайте нет – в таком возрасте люди на фейсбуке не регистрируются, это только дед Лесас учудил. А может, не только на сайте Аиды нет, но уже и в живых.
– Сейчас посмотрим, – Антонис набрал исходные данные, но Аиды Лакришевой поисковик не выдал. Нашлось трое Лакришевых: Тенгиз из-под Астаны – пятидесятитрехлетний сельчанин с типичной внешностью казаха, Олег из Воркуты – двадцатилетний малый с зэковскими татуировками на обоих плечах и двадцатишестилетняя Ярослава из Петербурга. Анкета девушки была весьма лаконичной – одно фото и пара коротких ответов на вопросы.
– Вот все, что есть, – предъявил Антонис результат поиска. Результатом дед не удовлетворился.
– Дерьмовый сайт! – выдал он вердикт. – Ни черта нет!
– Ты не расстраивайся, найдем мы твою Аиду. Есть еще и другие поисковые системы, те же базы данных, например, или, в конце концов, можно будет послать официальный запрос в Минск.
Настроение у деда испортилось. Он с таким азартом заполнял свою страницу, и на тебе – все старания коту под хвост. Деда надо было чем-то отвлечь, и Антонис спросил:
– Кто эта женщина, Аида Лакришева?
– Аида! – Дел Лесас закатил глаза к потолку. – Божественная, божественная женщина! Сейчас я тебе про нее расскажу. В госпитале в тот раз нас не хватились – не до того было. Утром, когда мы бродили по пещере, в городе взорвалась хлебопекарня. Раненых работников привезли в наш госпиталь, где несколько часов подряд врачи спасали им жизни. Мы с Федькой догадались, что взрыв на пекарне – дело рук тех немцев, которых мы видели ночью в горах. На душе у нас стало гнусно, мы чувствовали себя так, словно это мы подорвали пекарню.
Скоро нас с Федькой должны были выписать и отправить на фронт. Я подарил Анечке браслет. Странный штопор перекочевал в мой карман, а яблоко из золота так и осталось лежать в земле под платаном. Перед сном, отвернувшись к стене, я изучал конструкцию штопора: разглядывал рисунок на набалдашнике, водил пальцем по винту. Случайно я надавил на ось в его верхушке, и штопор открылся, как бутон цветка из четырех лепестков. На одеяло выпал бесцветный камень. Я никогда раньше не видел алмазов, только слышал о них и читал, но догадался, что это именно он. Алмаз был довольно-таки крупным, с фалангу моего пальца. Первая мысль, которая меня посетила, – сдать его командованию. Ее вытеснила вторая мысль, более разумная, – спрятать свою находку и помалкивать. Нет, я не собирался обогатиться за счет алмаза. На войне время идет по-другому, каждый день проживается как последний, и мечтаешь только о том, чтобы дожить до конца войны, а там никаких алмазов не надо – жизнь и без них будет замечательной. Я засунул алмаз обратно в штопор и убрал его под подушку. Удивительное дело: раньше я относился к штопору, как к железке: есть он у меня, нет его – все равно. Потеряется, и пусть – не велика беда. Но после того как мне стало известно, что внутри него заключен драгоценный камень, я забыл покой.
Когда-то, учась в школе, я готовился к своим первым экзаменам и очень боялся их провалить. Мама мне посоветовала в ночь накануне сдачи положить под подушку конспект, чтобы за ночь все правила из тетради переместились в голову. Не знаю, как с правилами – впитываются они в голову или нет, а алмаз, лежащий под подушкой, в мозг мой просочился. Ночью он мне снился, а днем я не переставал о нем думать. Я уже сто раз пожалел, что забрал его из тайника в пещере.
Однажды в наш госпиталь с концертом приехала Грета Стриж. Она больше не напоминала подростка: рассыпанные по плечам кудри, стройная женственная фигура, лукавый взгляд и прежняя восхитительная ямочка на подбородке. Под аккомпанемент гармониста Грета пела про синий платочек, а я смотрел на нее и вспоминал нашу встречу. Я считал себя ее старым знакомым и после выступления, когда артисты направлялись в столовую, я нахально подошел к ней и заговорил. Она улыбнулась, сказала, что помнит меня, и это придало мне уверенности. Федька, змей, увидев, что я по-свойски болтаю с Гретой, тоже подошел и представился. Глаз у него загорелся. Я еще во время концерта заметил, как Федька на нее смотрел.
Во мне вдруг пробудилась ревность, и я готов был придушить своего товарища. Ну, думаю, стервец, меня на кривой козе не обойдешь. Вечером я рискнул улизнуть из госпиталя, чтобы встретиться с Гретой. Хотел поговорить с ней наедине, без этого прохвоста Федьки. Наглости мне было не занимать и навык являться к барышне без приглашения уже имелся. С ветками жасмина я пришел к бараку, где разместились артисты, благо он был недалеко от госпиталя. Я разузнал, где окна комнаты Греты, заглянул внутрь – никого. Ждать я не мог, а уходить ни с чем не хотелось. Завтра на фронт, может, и не увижу ее больше. Так что пан или пропал. Я залез в окно, чтобы оставить цветы и написать записку. Что писать, я не знал. Хотелось так много ей сказать, а написать не получилось ни слова. На клочке бумаге я писал карандашом слова, зачеркивал, снова писал… Пока я мучил бумагу, пришла Грета. Веселая и усталая, с ридикюлем и жасмином в руках, она тихо появилась на пороге. Увидев мою спину, сгорбленную над низким столиком, девушка от неожиданности вскрикнула и уронила цветы и ридикюль.
Я резко выпрямился, как будто вошел генерал. Потом коршуном бросился собирать рассыпавшийся букет. Из раскрывшегося ридикюля выкатилось золотое яблоко.
– Простите, ради Бога. Не хотел вас напугать, – затараторил я, глядя на яблоко и на жасмин. Куст жасмина рос в госпитальном дворе. Я все понял – Федька меня опередил. Он только что провожал Грету. Мне надо было во что бы то ни стало взять реванш.
– А ты не изменился, Александр. По-прежнему заходишь к даме как к себе домой.
Она тоже не изменилась. Тот же насмешливый тон и прямой взгляд.
– Вот, цветы принес, – протянул я свой букет.
– Спасибо. Смесь галантности с нахальством – редкое сочетание.
От ее витиеватого комплимента на моих щеках выступил румянец.
– А ты еще и стыдливый, дружочек. – Она подошла ко мне совсем близко, как тогда в гримерной, пристально посмотрела в глаза и поцеловала в губы. Пол качнулся, я с ужасом подумал, что вот-вот упаду. Идя к Грете, о ее поцелуе я даже и мечтать не смел, и от этого он был особенно сладок.
– А теперь иди, я хочу отдохнуть, – холодно сообщила она, будто и не целовала только что.
От такого резкого перехода я пришел в себя. Эта девушка умела вызвать гамму разных чувств: страх, восхищение, любовь. Ее можно было обожать или ненавидеть, но остаться к ней равнодушным было невозможно.
– Хочу тебе подарить подарок. Вот, возьми, – достал я из кармана штопор. Я нажал на ось и извлек из него алмаз. Я вложил алмаз в ее ладонь. Грета смотрела на него молча, не проявляя никаких эмоций, будто драгоценности на нее сыплются каждый день.
Ее реакция выбила меня из колеи. Я растерялся, и, чтобы не выглядеть идиотом, поспешил уйти.
– Спасибо, Александр. Я назову его твоим именем, – сказала Грета напоследок.
После войны я пытался ее найти, приходил в театр, в котором впервые ее увидел, но она там больше не работала. Нигде не было слышно о Грете Стриж, я даже думал, что она погибла.
И вот спустя десять лет я увидел ее фотографию в газете. Аида Лакришева отказалась от псевдонима, в юности казавшегося ей более подходящим для сцены, чем собственное имя. Она стала примой Минского драматического театра и очень красивой женщиной. А я после войны стал простым прорабом, и на то, чтобы в очередной раз заявиться к ней без приглашения, у меня уже дерзости не хватало… Там, в среднем ящике секретера, достань-ка зеленую папку, – попросил дед Лесас.
Антонис открыл ящик и выудил оттуда папку с бумагами. Старик трепетно провел по ней ладонью, развязывая полосатые тесемки. Из кипы писем, потрепанных квиточков, разных бумажек с надписями, ценность которых была понятна только ему одному, дед Лесас аккуратно достал сложенную в четыре раза газету.
– Это она, Аида Лакришева, – просветлел лицом дед.
С пожелтевшей страницы улыбалась яркая женщина с интересным притягательным лицом. «Советская Россия. 6 апреля, 1955 год», – прочел Антонис на первой полосе. Ничего себе раритет! Эту газету в музее можно хранить.
* * *Аида Лакришева была из тех женщин, для которых очень важно удивлять окружающих. Это получалось у нее мастерски. Аида эпатировала публику, балансируя на грани дозволенного, что удается далеко не всем – уметь не переходить рамки, за которыми начинается вульгарность. Поведение Аиды кому-то нравилось, кому-то нет; эта женщина притягивала к себе внимание, вызывала восхищение и пересуды, к ней относились по-разному – одни любили ее, других она раздражала, но никто не оставался к ней равнодушен. Да, Аида Лакришева умела заставить вращаться вокруг себя мир. А ведь много лет назад, когда она была ребенком, ни у кого и мысли не могло возникнуть, что она станет такой.
Она выросла в деревне под Оршей и была, в общем-то, замкнутой девочкой. О ней говорили – «себе на уме» и «тихоня». Аида всегда держалась особнячком, проводя время в одиночестве. Разговаривала с животными: коровами, курами, кошками. Особенно любила беседовать с кошками. Выберется на лужайку, где греется на солнышке пушистая стая, присядет рядом, гладит их по шерстке и что-то рассказывает. Кошки мурлычат, щуря свои круглые глаза, – слушают. Никто, кроме животных, Аиду больше не слушал, да она ни с кем и не откровенничала – не доверяла. Родителям было не до нее – у них работа в колхозе, а потом со своим хозяйством нужно управляться: огород вскопать, еду приготовить – для себя и для скотины; навоз убрать, в хлеву почистить. Аиду к работе они не привлекали, берегли и баловали, как позднего и долгожданного ребенка.
Деревенские дети задиристые и на язык остры – им в рот палец не клади. Но Аиду, несмотря на ее натуру отшельницы, они не трогали. Поначалу детвора совершала попытки вывести из себя странную девочку. Все так и мечтали, чтобы она стала дразниться в ответ, а потом убежала прочь, утирая слезы. Или хотя бы дала сдачи. Но нет, Аида на обидчиков не реагировала, словно их и не существовало вовсе. А то, что по голове ударила шишка, а о спину разбился тухлый помидор, так это ветер их принес. Осторожнее надо ходить в ветреную погоду. Подняла сор с земли и обратно на ветер бросила. Попала в кого-то из нападавших и даже не глянула. Обидные слова – это лай собачий. Мало ли о чем собака брешет, не лаять же ей в ответ. Аида заметила, что хуже всего, когда не замечают, это злит больше, чем самая ядреная ругань и побои. Поэтому, видя, как в очередной раз беспомощно пыжатся ее враги в тщетной надежде хоть как-то себя обозначить, торжествовала.
В отрочестве в Аиду будто вселился бес. Она по-прежнему держалась отшельницей, но поведение ее сильно изменилось. Ранее тихая, как тень, она вдруг стала очень заметной. Это выглядело занятно и вызывало любопытство. Она одним лишь своим появлением могла внести легкий переполох, взбаламутив тихое болото всеобщей скуки. Окружающие охали, осуждали Аиду и ждали ее новых выпадов, словно зрелищ.
Незадолго до Нового года, когда все старались принарядиться и выглядеть наиболее привлекательно, Аида остригла свои толстые косы и стала похожа на Гавроша. Ее короткие волосы топорщились в разные стороны, вызывая ассоциации с растрепанным воробьем, но, как ни странно, новая прическа ей шла. В ней были те задор и дерзость, какие позволительны разве что юности. Аида вырядилась в старое бабушкино платье из изумрудно-зеленого бархата, у которого она лихо укоротила подол. Одно движение ножницами – и наряд готов. Криво, с сыплющимися краями, но смело. Подрубать подол не стала специально. Подпоясалась морковного цвета крупными бусами, утащенными из маминой шкатулки, влезла в валенки и отправилась в клуб на школьный вечер. На вечере Аида всех затмила: и девочек, одетых в одинаково аккуратные, скучные выходные платьица, и торжественно-строгих учителей в черно-белых одеждах. У директора школы – степенной женщины, которая всегда носила серый, похожий на комиссарский мундир, костюм, а по случаю праздника сменила его на белую рубашку и темно-синюю юбку до пят, – при виде Аиды временно пропал дар речи.