– Что это с тобой, деточка? – спросила она, выпив воды из стоящего на столике графина. – У тебя вши? – очень тихо добавила она. При этом ее лицо приобрело сочувственное выражение. – Жалко ведь косы! Ты бы мне сказала, я бы тебе керосина дала. Знаешь, как вошь керосина боится? Один раз намажешься – и всех паразитов как ветром сдует.
– Нет у меня никаких вшей! – нарочно громко зазвенела своим высоким голоском девочка и рассмеялась, любуясь эффектом.
Весь зал обернулся на них и замер. Директриса покраснела, словно вши завелись не в коротких волосенках ученицы, а в ее седой кичке, держащейся на трех черных шпильках. Шпильки вдруг оказались вколотыми слишком глубоко, отчего голова зверски зачесалась. Женщина буквально поймала себя за руку, потянувшуюся к голове. Вот стыдоба, что обо мне люди подумают! – сконфузилась она еще больше. Зуд под кичкой сделался невыносимым. Стараясь не смотреть никому в глаза, директриса осторожно подняла руку к голове, будто бы желая поправить выбившуюся прядь; ее пятерня дорвалась-таки до кички и с наслаждением стала ее чесать.
Пунцовая директор школы и вызывающего вида девчонка приковали внимание множества любопытных глаз. Послышались смешки старшеклассников, педагоги сцену наблюдали молча, пряча за маской доброжелательности ехидство. Они не любили своего директора за излишнюю принципиальность, которую она проявляла не только по отношению к ученикам, но и к учителям, а также за ее непролетарское происхождение. Все помнили ее недавно почившего отца – бывшего кулака, добровольно отдавшего свое имущество новой власти. Коли к стенке не прижали бы, так и продолжал бы наживаться на народном горе, – часто говорили о нем за глаза, когда он еще был жив.
– Лакришева! – строго обратилась сконфуженная директриса к девочке. – Лакришева, я прошу тебя привести себя в порядок и впредь не являться на люди в таком виде! Выйди, пожалуйста, из клуба.
– Хорошо, Елена Петровна, уже ухожу. Все равно здесь скучно! – пропела Аида и беззаботно направилась к выходу. Нечто подобное она ожидала, поэтому ничуть не расстроилась из-за того, что осталась без праздничного концерта – она сама всем концерт устроила, который похлеще их унылой самодеятельности будет – из года в год повторяется одна и та же программа.
Ох уж эта самодеятельность! Аиде пришло в голову разнообразить ее репертуар.
«Почему, кроме сказок Пушкина и басен Крылова, ничего не ставят? – недоумевала она. – Есть же масса всего интересного: Чехов, Островский, Шекспир. Там такие страсти – сердце замирает! Я бы сыграла какую-нибудь роковую героиню, которая умирает за любовь. Какой Джульеттой я бы была! Какой Ларисой!» Аида мечтательно закрыла глаза, представляя себя на сцене. Люди рыдают, глядя, как она произносит прощальную речь, а затем красиво падает, испив чашу с ядом. Зал рукоплещет, кричит «бис!» и купает ее в цветах. Обо всех этих произведениях Аида узнала от тетки, когда гостила у нее в Орше. Тетка была вдовой разорившегося помещика. Все, что он ей оставил, это книги. Вдова их не читала, а вот юной девушке книги пришлись по душе.
Сказано – сделано. Аида добыла в библиотеке потрепанный томик Шекспира и принялась его штудировать. Она хотела выступить уже на пасхальном концерте. Пасху в городах не отмечали, считая ее пережитком прошлого, а в их деревне люди жили по старинке и церковные праздники чтили. Аида пришла к руководителю самодеятельности, Лидии Григорьевне, которая по совместительству преподавала в школе родную речь. Свою идею она преподнесла в красках. Жестикулировала, носилась по комнате, изображая героев пьесы, с жаром произносила их речи. Несмотря на столь бурное представление, идея руководителю не понравилась – слишком смелая, а вдруг не одобрят? Лучше исполнить обычную проверенную программу – ее артисты еще с пеленок слышали, так что отыграют без сучка и задоринки, да и люди к ней привыкли – никто хаять не станет. К тому же Лакришева… Какая из нее актриса? Сколько ее все знают, всегда была ни рыба ни мясо – себе на уме, ходит по улицам молча и никогда не смотрит людям в глаза. А это же сцена! На ней лицом к зрителю стоять надо и на публику говорить. Лидия Григорьевна вздохнула, собираясь что-нибудь придумать, чтобы смягчить отказ и не расстроить девочку. Она взглянула на красные от азарта щеки Аиды, огонь в ее глазах, ощутила ее безудержную энергию и передумала. Пусть выступит, раз очень хочет, – смилостивилась она.
– Может, прочтешь «Ворону и Лисицу»? Замечательная басня, у нас ее любят.
– Но ее же каждый год читают!
– Читают. Потому что басня хорошая.
Аида оценила по-домашнему уютное убранство комнатенки руководителя: подушечки, вязаные салфетки, панно с яблоками, в углу самовар и чашки. Все ясно – Лидия Григорьевна прижилась в клубе, ей ее место слишком дорого, чтобы его потерять из-за спорного выступления.
– Давайте «Ворону и Лисицу», – согласилась Аида, начиная вживаться в роль лисы.
Лидия Григорьевна тепло улыбнулась и протянула переписанный от руки текст басни. Сама она знала его наизусть, впрочем, как и все жители деревни.
Аида сунула бумагу в сумку и пошла домой. Репетировать.
На пасхальный концерт Аида оделась в белую, как у невесты, одежду. Простое свободное платье из ситца, отросшие, но по-прежнему короткие волосы, взволнованное бледное лицо и отчаянные глаза – юная артистка была трогательна и прекрасна.
– Правильно, праздник нынче светлый, и одежда должна быть светлой, – одобрила ее вид Лидия Григорьевна. – Слова не забыла? – спросила она на всякий случай, хотя девочка на генеральной репетиции оттарабанила басню без единой запинки.
– Не забыла.
Аида слова помнила, но ужасно боялась их перепутать. Ее охватила застенчивость, в голове завелись ненужные мысли, которые путались и мешали сосредоточиться. Не так, совсем не так представляла она свой выход. Оказывается, не так-то просто выступать. Выпила воды, глубоко вздохнула, пробежалась глазами по тексту, совершенно его не воспринимая, и, когда объявили ее номер, отчаянно шагнула на сцену.
Репетируя дома, Аида представляла, как будет смотреть зрителям в глаза и обращаться к каждому. Ей хотелось тронуть их до глубины души. Но, стоя перед залом, Аида поняла, что не может заставить себя посмотреть в лица людям. Взгляд ее блуждал в пространстве и сфокусировался где-то в воздухе. К щекам подступил румянец, язык сковал паралич.
– Иван Андреевич Крылов. «Ворона и Лисица». Басня, – еще раз объявила Лидия Григорьевна, чуя неладное.
– Уж сколько раз твердили миру, – подсказали из зала.
Аида выдохнула и произнесла сдавленным голосом:
– Лишь это имя мне желает зла…
Она запнулась на первой же фразе, и ей это очень не понравилось. Разве для того она сюда пришла, чтобы пищать, как мышь, и запинаться? Дебютантка все-таки сумела заставить себя собраться и дальше говорила уже четко, ровным, хорошо поставленным голосом – так, как на домашних репетициях.
В зале воцарилась тишина. Люди завороженно слушали. Это было необычно и ново и так не похоже на скучные, набившие оскомину басни. А девушка все говорила и говорила. Ее голос звенел колокольчиком, трогая зрителей искренностью, страстью и волнением, с которыми она играла роль.
Лидия Григорьевна пребывала в замешательстве. Выйдя из ступора, она попыталась жестами изобразить что-то вроде: «Что ты несешь, немедленно прекрати!» Видя, что эти действия не помогают, она под возмущенные возгласы публики схватила Аиду за руку и увела за кулисы.
Зрители аплодировали, свистели и кричали «браво». Все происходило так, как Аида себе намечтала. Ну, или почти так.
Лидия Григорьевна перестраховалась и больше на сцену Аиду не пускала, несмотря на то что народу номер понравился.
Прима Минского драматического театра Аида Лакришева сыграла множество ролей, в том числе и Джульетту. На ее актерском веку случалось всякое: забывались слова, летал в зал реквизит, она спотыкалась на сцене, падала… и, конечно же, не обходилось без фуроров и оваций. Но тот свой первый выход она всегда вспоминала с особой теплотой и светлой грустью.
Она, как и обещала Александру Маргаритину, назвала подаренный им алмаз его именем. Только этого никто не узнал, потому что Аида никому алмаз не показывала, храня его в штопоре. И надо же, какой хитроумный тайник, ни один мазурик не догадается, – размышляла она. Золотое яблоко, полученное от красноармейца Федора, Аида тоже берегла от посторонних глаз. Как ей ни хотелось пофорсить перед окружающими своими сокровищами, она все же этого не делала, понимала, что ни к чему хорошему афиширование не приведет – реквизируют ценности. Такие нынче времена.
Зрители аплодировали, свистели и кричали «браво». Все происходило так, как Аида себе намечтала. Ну, или почти так.
Лидия Григорьевна перестраховалась и больше на сцену Аиду не пускала, несмотря на то что народу номер понравился.
Прима Минского драматического театра Аида Лакришева сыграла множество ролей, в том числе и Джульетту. На ее актерском веку случалось всякое: забывались слова, летал в зал реквизит, она спотыкалась на сцене, падала… и, конечно же, не обходилось без фуроров и оваций. Но тот свой первый выход она всегда вспоминала с особой теплотой и светлой грустью.
Она, как и обещала Александру Маргаритину, назвала подаренный им алмаз его именем. Только этого никто не узнал, потому что Аида никому алмаз не показывала, храня его в штопоре. И надо же, какой хитроумный тайник, ни один мазурик не догадается, – размышляла она. Золотое яблоко, полученное от красноармейца Федора, Аида тоже берегла от посторонних глаз. Как ей ни хотелось пофорсить перед окружающими своими сокровищами, она все же этого не делала, понимала, что ни к чему хорошему афиширование не приведет – реквизируют ценности. Такие нынче времена.
Позже она заказала мастеру сделать из штопора ключ к замку от сейфа. Ключ мастер сделал, немало удивившись странному заказу: женщина желала, чтобы ключ был с набалдашником от штопора, и мастер понимал почему: если надавить на ось набалдашника, он раскроется, как бутон цветка, внутри которого можно поместить нечто маленькое. Чего он только не изготавливал за свою трудовую жизнь, а таких ключей делать не приходилось, но тем заказ и был интересен.
Аида не хотела расставаться с алмазом. Она считала очень символичным носить его на шее, быть посвященной в тайну, которую не знает никто. Золотое яблоко она таки предъявила окружающим. Тогда уже в стране зарождался капитализм, и неизвестно откуда взявшиеся драгоценности никому глаза не кололи. Аида поведала родственникам, а заодно и друзьям-приятелям невероятную историю появления золотого яблока в их семье – подарок княгини Гагариной моей прабабушке! Она заключила «фамильную» драгоценность в сейф и объявила себя ее хранительницей.
* * *– Я подумаю над вашим предложением, – удрученно ответил Антонис, уже все для себя решив. Сразу сказать «нет» он не смог – настолько был разочарован беседой, что из головы вылетели все нужные слова.
Предложение, мягко говоря, не соответствовало его специальности и пожеланиям: администратор аналитической службы, по сути – секретарь, перекладывающий бумажки, с обязанностью составлять планы полетов и работать с аэронавигационной документацией.
Антонис покинул кабинет руководителя департамента и пошагал к выходу по длинному коридору со стеклянной стеной, за которой, как пчелки, трудились офисные служащие. Компьютеры, телефоны, мужчины и женщины, сидящие почти плечом к плечу. Представить себя одним из них Антонис не мог. Пришедшее из этой авиакомпании электронное письмо зажгло в его сердце надежду. С каким воодушевлением он шел на это собеседование! Надеялся, что его возьмут штурманом на вертолет или хотя бы инструктором, который будет обучать молодое поколение. Он грезил о предстоящей работе, как путник в пустыне грезит об оазисе, видя его на горизонте. Но увиденный им оазис оказался миражом.
Когда его сократили, он бодрился и верил, что найдет другое место. Может быть, не такое удобное, с меньшей зарплатой и без ставшего родным экипажа, но работа все-таки у него будет. Антонис стучался в двери, рассылал письма, звонил и отовсюду получал одинаковый ответ: мы не можем вам ничего предложить. А ведь он классный штурман с пятнадцатилетним летным стажем. Был. С каждым отказом он все явственнее понимал, что его шансы найти новую работу ничтожно малы. Антонис отчаянно сопротивлялся слову «бывший». Он, Антонис Санкинис, – бывший штурман. Но как можно быть бывшим, если штурман – это не только любимая профессия, а призвание, состояние души.
Антонис уже в начальной школе проявлял поразительные математические способности и феноменальную память. Складывал в уме многозначные числа, мог без труда запомнить длинные цифровые ряды, формулы. Он был очень внимательным и сообразительным мальчиком, охотно учился, схватывая все на лету. Обладая техническим складом ума, Антонис легко осваивал и гуманитарные предметы. История, иностранные языки, литература – все ему давалось играючи. Родители гордились своим умненьким сыном и пророчили ему прекрасное будущее – с такими способностями он мог бы освоить любую специальность. Мама Антониса хотела видеть его врачом, отец – физиком, но его судьбу определил дед Лесас.
С ранних лет Антонис проникся глубоким уважением к летному делу. Он разглядывал старые черно-белые фотографии в альбоме деда, на которых были запечатлены самолеты, слушал его рассказы и с восхищением любовался его летной формой, висевшей в шкафу. Дед подарил ему набор для авиамоделирования, и мальчик старательно мастерил самолетики. Они получались совсем как настоящие – с красивыми длинными фюзеляжами и серебряными крыльями. Через прозрачный пластик были видны крошечные приборы в кабине пилота. Они притягивали магнитом его мальчишеское воображение. Антонис просовывал в кабину мизинец, чтобы прикоснуться к приборной доске. Он представлял себя взрослым и сильным, поднимающим в небо настоящий самолет.
Высшее образование в Греции, как и в большинстве европейских стран, – удовольствие не из дешевых. Семья Антониса не бедствовала, но и для нее такая сумма была ощутимой. Зато страны СНГ, недавно ставшие суверенными государствами с шаткой экономикой, охотно принимали в свои вузы иностранных студентов. Обучение было платным, но по сравнению с европейскими цены выглядели вполне приемлемо. Мудрый дед Лесас ситуацию с образованием правнука предвидел давно. Когда Антонис еще только поступил в школу, дед решил обучить его русскому языку. Мальчик усваивал язык легко; ему не приходилось корпеть за учебниками, зубря правила, – обучение протекало в беседах и увлекательных играх. Знания – не балласт, вниз не тянут, – отвечал дед Лесас на возражения семьи – родители надеялись, что их сын останется в Греции и русский язык ему не понадобится. Но все вышло так, как предполагал дед Лесас: перебрав всевозможные варианты на семейном совете, решили отправить Антониса в Казахстан, в Актюбинское высшее летное училище гражданской авиации.
Жизнь в периферийном Актюбинске Антонису показалась ужасной. Такие города он видел разве что в старом кино и не думал, что они существуют до сих пор. Дома поражали обшарпанностью даже на центральной улице. Фасад административного здания с красочным государственным флагом – и тот требовал ремонта, что уж и говорить об окраине. Дорог в Актюбинске не было, хотя местные жители уверяли в обратном. То, что называлось тротуаром, напоминало полосу препятствий. Закрывающиеся на обед магазины с пустыми прилавками, очереди за хлебом, отсутствие урн и, как следствие, мусор под ногами – все это повергло благополучного греческого юношу в шок. А после поселения в общежитие – ветхую трехэтажку на отшибе с общим душем в подвале и нахальными рыжими тараканами – Антонису захотелось со всех ног бежать домой и больше никогда ни при каких условиях не появляться на территории бывшего СССР.
Покупку билета на ближайший рейс заставило отложить лишь его отсутствие в кассе. Антонис вышел из душного павильона транспортного агентства и присел на скамейку, чтобы подумать, что делать дальше, и прикинуть, сколько времени он еще сможет здесь протянуть. Выходило, что не много. Родители провожали его на учебу, как на фронт. Мама утирала слезу, пересказывая в красках телевизионные сюжеты о России и добавляя для пущей убедительности вымышленные подробности. Антонис не сомневался, что мама за него переживает, поэтому сгущает краски. Теперь он понял: мама ошибалась – все оказалось гораздо хуже. Телевидение показывало в основном сюжеты о больших городах, но не провинцию. Столица худо-бедно развивалась, в то время как глубинка застыла в восьмидесятых.
За стеной грохотала музыка, в длинном и узком, как кишка, коридоре галдели студенты, с кухни тянулась ядреная смесь запахов пригоревшей каши, жареного лука и блинов. Антонис скрючившись лежал на металлической, с прогибающимися до пола пружинами кровати. Его зачислили на первый курс штурманского факультета, но это его отнюдь не обрадовало. Сколько было волнений перед отъездом! А примут ли его, выдержит ли он экзамены, пройдет ли по конкурсу? Антонис смыкал ладони перед грудью и шептал, глядя на храм апостола Андрея Первозванного:
– Отец наш, Иисус Христос! Если ты существуешь, услышь меня! Я больше ничего у Тебя просить не буду, только помоги мне поступить!
– О, мой Бог! Зачем Ты выполнил мою просьбу?! – простонал Антонис, стоя перед доской объявлений около деканата. Он обнаружил в списке студентов свою фамилию.