— Но их родственникам…
— А кто передаст весточку родственникам? — Сличенко дышал хрипло и часто. — Я? Я не планирую выжить в этой операции… И, боюсь, не могу гарантировать выживание и вам… Если, конечно, вы прямо сейчас все не бросите и не уйдете…
— И вы меня отпустите?
— Я могу и промазать… — Сличенко посмотрел в глаза военинженеру и подмигнул. — Вполне могу промазать, если вы пойдете прямо сейчас, быстро и по возможности часто меняя направление движения… У меня, если честно, руки трясутся и в глазах легкое двоение… Вы вполне можете усколь…
Сличенко съехал спиной по стволу дерева, глаза закатились, а тело стало заваливаться в сторону, на раненое плечо. Егоров подхватил капитана и осторожно уложил его на землю.
Над лесом пролетело несколько самолетов, Егоров снова вскинул голову и снова не успел.
— «Фокке-вульф» «Сто девяностый», — не открывая глаз, сказал Сличенко. — Четыре штуки. А вы все-таки решили не убегать… Это почти самоубийство, уважаемый Артем Егорович…
— Заткнитесь, — прошептал Егоров.
— А хотите, я угадаю, какое отчество было у вашего отца? — Сличенко открыл глаза и попытался встать, опираясь о дерево.
Рука соскользнула, и он бы упал, если бы Егоров не помог.
— Вашего отца звали Егор Егорович Егоров… — сказал Сличенко. — Угадал?
— С чего вы взяли?
— А смотрите — вы Егорович. Значит, ваш отец — Егор Егоров. Если бы он был, скажем, Иванович, то вряд ли удержался бы от соблазна поименовать вас Егором Егоровичем Егоровым. Если он этого не сделал, значит, сам уже попал под такое родительское одолжение. Нет?
— Вы бредите…
— Это от болевого шока, — пояснил Сличенко. — Мне бы часика два поспать… Я уже третьи сутки на ногах…
— Понимаю вас… Пойдемте, куда нужно идти?
Сличенко по дороге подобрал свой автомат, окинул взглядом замаскированные грузовики и показал большой палец Егорову.
— Ну, сразу чувствуется инженер… Кстати, товарищ военинженер первого ранга, давайте договоримся о том, что с нами всеми произошло…
— Вы задумали глупость, а я с вами согласился… Семь человек уже умерло…
— Восемь, — поправил Егорова капитан, — но не в этом дело. А дело в том, что я и мой комиссар… политрук Сергей Валентинович Лушников, пошли вам навстречу, нарвались на немцев. В бою я был ранен, политрук Лушников и ваши люди погибли… Понятно?
— Значит, вы еще и своего комиссара…
— А что мне оставалось делать? Это с вами можно разговаривать, оперируя категориями логики и эффективности. А он четко помнил приказ и осознавал неизбежность его выполнения. Ему сказали, что вверенная мне батарея должна нанести удар. И что ни одна установка не может попасть в руки врага целой. И что он отвечает своей жизнью и, что гораздо важнее, партбилетом за подрыв установок… Моя идея просто не вписывалась в его видение мира… — Сличенко споткнулся и чуть не упал. — Это даже неплохо, что меня подстрелил лейтенант, никого теперь не удивит исчезновение комиссара. А если даже и удивит… Послушайте, Егоров… У вас нет каких-нибудь других эмблем для петлиц? Без этих баллонов и призрака посередине?
— Нет, — коротко ответил Егоров, которого совершенно не привлекала мысль поболтать с начинавшим, кажется, бредить Сличенко.
— Жаль… А если кто-то из бойцов… или моих лейтенантов обратит внимание и спросит? Что мы с вами будем говорить? Давайте мы вам вообще петлицы срежем… будто вы струсили и попытались избавиться от знаков различия. Шучу, шучу, не нужно так на меня смотреть… — Сличенко остановился, оперся правой рукой о дерево и несколько минут стоял, наклонившись, словно восстанавливал дыхание после долгого бега. — И ведь, казалось бы, пустяковое ранение… В кино пуля в плечо — так, ерунда, повод для короткого стона и мужественной улыбки… Вот сейчас меня стошнит… вы отойдите в сторонку, чтобы я не…
Сличенко вырвало.
— Водички нет? — отплевываясь, спросил капитан.
— Нет, — ответил Егоров.
— И ладно. — Сличенко провел по подбородку рукой, вытер ладонь о ствол дерева. — Не очень и хотелось… Пойдемте, тут, если напрямик, недалеко… километра два…
Они шли почти час, прежде чем их окликнул часовой.
— Свои, — сказал Сличенко. — Свои… Где Мордасов?
— Товарищ лейтенант у машин, — отрапортовал часовой.
— Значит, пошли к машинам… — Сличенко махнул здоровой рукой и прошел мимо часового, бросив на ходу: — Этот военинженер первого ранга — со мной. И крикни, чтобы ко мне прислали санинструктора, нужно поменять повязку… и таблеточку какую-нибудь скушать… Больно. Понимаешь, товарищ красноармеец? Больно…
В принципе, Севка неплохо переносил боль. Когда в детстве свалился с дерева, то без вопля и крика пришел домой, попытался скрыть свой перелом со смещением от родителей и заорал, только когда отец хлопнул его по плечу, здороваясь.
И когда грохнулся со скейта на спуске и скользил метров пятнадцать, оставляя на асфальте кожу с колен и локтей, не орал и не плакал, а шипел только сквозь зубы, подвергнутый обработке йодом.
В общем, Севка в этом смысле в себе был уверен. Нет, мысль о пытках и истязаниях у него вызывала почти панику. Там вырванные ногти, сдираемая кожа представлялись ему непереносимыми, но, наверное, не из-за болевых ощущений, а из-за необратимости разрушений тела. А боль… Ну, что боль? Поболит и перестанет, как говорила бабушка.
Севка просто не представлял себе, что боли может быть так много. И что она может быть такой… изысканной, что ли… И даже без тех самых разрушений.
Его не рвали на части, не подключали к электричеству и не подвешивали на дыбе. Его просто били. Даже не били, а бил — молчаливый улыбчивый мужчина лет сорока, со светлыми глазами и повадками профессионального массажиста.
При первой встрече он улыбнулся приветливо, молча кивнул, здороваясь, снял пиджак, повесил его на вешалку возле двери. Не торопясь, закатал рукава на белоснежной рубашке.
Севке даже показалось, что мужчина с неодобрением посмотрел на его руки, скованные наручниками за спиной. Потом, кстати, оказалось, что наручники мужчине действительно не понравились, на следующем сеансе Севку уже не заковывали, а связывали мягкой веревкой.
Мужчина подошел к Севке, сидящему на табурете, а тот даже не успел убрать с лица улыбку, которую изобразил на всякий случай.
И пришла боль.
Нельзя даже сказать, что Севку избивали. Не было широких замахов, брызг крови, хруста зубов — да и не нужно было всего этого. Вполне хватало коротких, размеренных тычков. В корпус, по рукам, снова в корпус, в бедро.
Севке даже в голову не пришло, что можно такое молча терпеть. Севка кричал, извиваясь, несколько раз падал с табурета на белоснежный кафельный пол, на втором сеансе рассек бровь о край табуретки, после чего его стали подвязывать руками к крюку на потолке. Севка стоял посреди комнаты, подняв руки, а мужчина с повадками массажиста, не торопясь, работал.
Массажист работал четко, спокойно, не демонстрируя злости и не угрожая. Он выполнял ритуал, за долгие годы ставший для него почти рутиной. Четко, экономно и чертовски эффективно.
Каждый день был похож на предыдущий. До боли похож.
Севку будил один из двух постоянных охранников: либо Дятел — высокий худощавый парень с острым носом, либо Горилла — приземистый, с длинными руками, мужик под пятьдесят. Вот они как раз Севку не обижали, у них были другие обязанности — проводить в туалет, принести еду, доставить в соседнюю с его камерой комнату и зафиксировать на месте допроса.
Через два часа они его отвязывали, снова отводили в туалет — хотел он этого или нет, позволяли умыться, а потом возвращали в пыточную, где уже стоял небольшой стол и два стула. На один сажали Севку, на другом размещался комиссар. И начинал разговор как ни в чем не бывало.
Комиссар даже записей практически не вел, просто задавал вопросы и внимательно выслушивал ответы. И то, и другое комиссар делать умел превосходно.
Это Севка понял еще в машине, когда комиссар процитировал ему записку Орлова.
— …что он имел в виду, когда написал, что очень советует спросить у вас точную дату вашего рождения и выбить честный ответ? — спросил комиссар.
Он не стал ни кричать, ни делать страшные глаза, просто поинтересовался как бы между прочим, предложил вместе подумать над странным предложением странного же старшего лейтенанта.
«Суки брехливой», — подумал Севка. Это ж он за что так поступил с Севкой? Ведь обещал, что приведет… не сдаст, не подкинет, а даже, наверное, расскажет о Севке хоть что-то. То, например, что Севка достойно вел себя под огнем, что не захотел Севка сдаваться в плен к немцам.
Вместо всего этого Орлов послал Севку почти на верную смерть, а потом передал писульку. «Спросить точную дату» и «выбить честный ответ». Сволочь.
Как тут можно спокойно отвечать на вопрос комиссара?
Просто сказать, что родился… родится через сорок восемь лет? И что даже не знает, как сюда попал? И что попал сюда из две тысячи одиннадцатого года и что советской власти уже давно нет, Союз развален и чекистов называют кровавой гебней? Очень весело все это будет звучать на прифронтовой дороге.
А комиссар ждал, внимательно глядя в лицо Севки. И не торопил. И не требовал отвечать, сообщать точную дату рождения и не грозил расправой и пытками.
— … — сказал Севка.
И замолчал.
Машина вильнула в сторону, Севку качнуло к дверце.
— Петрович, ты бы аккуратнее, — не сводя взгляда с Севки, попросил комиссар.
— Куда уж… — буркнул водитель. — Сами ж видели, когда сюда ехали, что на дороге творится…
Севка посмотрел — машина как раз двигалась мимо нескольких искореженных обгорелых грузовиков. Вздрогнул, увидев неподвижные тела на обочине.
— Покойников так и не убрали, — сказал водитель. — Нужно было сказать…
— Уже и не успеют, — тихо ответил комиссар.
— Не успеют… — сказал водитель. — От самой границы своих оставляем и оставляем…
— Ладно. — Комиссар спрятал записку в карман плаща, достал карту, которую ему от Орлова передал старший сержант. — Что тут у нас? Та-ак… Значит…
Крупные капли дождя бились в лобовое стекло и разлетались брызгами.
— Откуда вы шли? — спросил комиссар, не отрываясь от карты, которую развернул на коленях.
— Я… — Севка облизал губы. — Я не знаю.
— То есть?
— Я не знаю, откуда мы шли… я не помню. Мы встретились с Орловым возле дороги. Там…
Севка неуверенно махнул рукой.
— Потом пошли через лес, наткнулись на окруженцев, их накрыло бомбами, тех, кто уцелел, Орлов повел к мосту.
— К мосту… — повторил комиссар, разглядывая карту. — Шли через поселок Ключи?
— Нет. В смысле — может быть. Там были дома… я не знаю названия…
— В интервале с четырех сорока до пяти семнадцати?
— Не знаю. Наверное… Солнце еще, кажется, не встало. Или встало, но там были тучи… У меня нет часов… — Севка никак не мог успокоиться и прийти в себя.
А кроме того, вопросы комиссар задавал странные. И откуда он мог знать про время, в которое они прошли тот проклятый поселок? Просто посчитал расстояние по карте? Так они сделали крюк…
— Когда окруженцев бомбили, вы тоже время не заметили?
— Утром. Но уже засветло. Солнце встало… — Севка вздохнул. — Мы переночевали в лесу, потом пошли, натолкнулись на часового…
— Около семи утра… — тихо сказал комиссар.
— Наверное…
— А что такое может быть отмечено на карте как пещера? — спросил комиссар.
— Ну… там была небольшая пещерка под корнями дерева… Мы случайно наткнулись…
— Случайно… — сказал комиссар и протянул карту Севке: — Вот тут?
Севка карт читать не умел. Нет, географию он знал неплохо, мог уверенно найти на карте мира или в атласе практически любую страну или остров, но военные топографические карты казались ему не слишком понятными абстрактными рисунками.
На карте Орлова было много пометок карандашом. И комиссар указывал пальцем на одну из них, возле которой мелкими буквами, но очень четко значилось: «пещера, без ограничения по времени». А чуть левее — «авианалет» и цифры — 7-41. И на несколько миллиметров ниже этой надписи — «часовой».
— Странные надписи, не находите? — поинтересовался комиссар. — Орлов делал пометки все время? Будто вел дневник?
Севка задумался. Орлов один раз возился с картой утром, в лесу. И даже что-то, кажется, помечал. Но это было до встречи с окруженцами, до налета и до поселка.
Севка пожал плечами.
— Ладно, может быть… — Комиссар провел пальцем по карте. — А вот тут?
Обозначение моста Севка узнал. И вздрогнул, прочитав рукописную пометку рядом со значком: «9-15 до 9-45».
— Это Орлов написал сразу после перестрелки, как думаете? — спросил комиссар. — Достал карту и записал на всякий случай, для памяти…
— Наверное, — сказал Севка. — Не мог же он это написать до начала…
Севка осекся.
Мог.
Если был немецким агентом и точно знал, когда появится капитан Скрипников со своими диверсантами.
— Он не мог… — пробормотал Севка.
— Вы имеете в виду, что он не мог быть немецким агентом? — уточнил комиссар. — Только потому, что перебил диверсионную группу?
— Не только… Я видел, как он убивал немцев… И он мог сдаться им в любой момент, если бы хотел… И зачем ему все это делать?
— Хороший вопрос, — кивнул комиссар. — Очень хороший… И есть несколько вариантов хороших ответов. Один из них — чтобы внедрить вас… Не смотрите на меня так, это я для разминки, в порядке бреда, так сказать. Слишком сложное получается мероприятие. Гораздо более реалистичным выглядит то, что он хотел ввести кого-то другого, кого-то из бойцов. Того же сержанта…
— Сержант был с окруженцами, когда мы пришли.
— И к тому же сержант лично передал мне записку и карту… — Комиссар еще раз взглянул на карту, потом сдвинул рукав плаща и взглянул на часы. — Петрович, на перекрестке, возле танка, останови. И просигналь на броневик.
Водитель кивнул.
Комиссар свернул карту и снова сунул ее за борт плаща.
— Значит, расскажите мне подробно все с того момента, когда… в общем, с какого момента помните. У вас есть минут десять.
И Севка рассказал.
Комиссар слушал, не перебивая. Даже когда Севка дошел до столкновения с пленными, комиссар не стал ничего уточнять.
Машина остановилась.
Лейтенант выскочил из нее, держа автомат в руках, огляделся.
— Выйдем, — сказал комиссар, открывая дверцу.
Шел дождь, комиссар поднял воротник плаща, снова взглянул на часы.
Севка стоял возле него, ежась под ударами холодных капель.
От бронеавтомобиля, остановившегося неподалеку, к комиссару подбежал второй лейтенант.
— Что там у комдива? — спросил комиссар.
— Бредит. Я ему сменил повязку, но лучше бы его побыстрее…
От взрыва, казалось, вздрогнула земля, птицы с криками взлетели с деревьев к низким тучам. Еще несколько взрывов прогремели один за другим.
— Десять тридцать семь, — взглянув на часы, пробормотал комиссар. — Минута в минуту. Железнодорожная станция Хлопово. Эшелон с боеприпасами. Никита, Костя, по машинам. Я тут немного поговорю с младшим политруком, через две минуты отправляемся.
Комиссар поманил Севку пальцем и отошел к деревьям.
— Вот теперь у меня возник вопрос, — сказал комиссар. — И очень злободневный.
Комиссар снова развернул карту:
— Вот, обратите внимание — пометка и надпись: «10–37, Хлопово, состав с боеприпасами». Вот это точно написано до события. И тут уже совершенно понятно, что Орлов знал о подрыве. Согласны?
— Да.
— Но важно не это. Важно то, что тут еще есть на карте. Смотрите. В пяти километрах дальше по этой дороге надпись: «с 10–40 немецкие танки», а также имеется стрелка на проселок. И еще одна пометка: «до 12–39». А дальше, возле села Степаново, надпись: «до полуночи».
— И что это значит?
— В общем, ничего. Если не учитывать, что возле Сепаново — полевой аэродром, на котором стоит мой самолет. И что я собирался ехать по дороге, потому что так ближе и надежнее. И если надпись на карте не врет, то мы приехали бы как раз к танкам. Значит, мы можем наплевать на предсказания Орлова и ехать прямо, а можем свернуть. Но тогда мы можем попасть в засаду уже на проселке… Хотя очень сложно получается… Неоправданно сложно. Вы бы как поступили?
— Я? — Севка взглянул на карту. — Ну…
— Давайте сделаем выбор более актуальным. — Комиссар спрятал карту. — Если мы наскакиваем на засаду, то вы умираете первым. Это я вам могу пообещать твердо. Итак, выбирайте маршрут.
Суки. Сволочи. Все — уроды. И каждый норовит подставить или убить. И каждый угрожает, и нет никакого выхода. Можно попытаться прыгнуть в сторону и побежать, Севка даже оглянулся по сторонам.
Не дождетесь!
Не побегу.
— В объезд, — сказал Севка разом охрипшим голосом. — По проселку.
— Значит, по проселку, — кивнул комиссар. — Как скажете…
«Как же, — подумал Севка, — как скажете! Все ты уже сам решил, все прикинул».
Севка пошел к машине, когда комиссар его окликнул.
— Когда вы родились?
— Двадцать восьмого марта тысяча девятьсот восемьдесят девятого года, — четко ответил Севка и повторил: — Двадцать восьмого марта тысяча девятьсот восемьдесят девятого года. Дату рождения вы у меня выяснили, осталось только убедиться, что это честный ответ. Здесь начнете выбивать?
Комиссар не ответил.
Они больше не обменялись ни единым словом до самого аэродрома. Да и в самолете Севка только ответил отрицательно на предложение перекусить, молча забился в самый конец железной лавки ближе к хвосту.