Летели они часа три, за это время их дважды обстреляли с земли, снаряды рвались, как показалось Севке, прямо за иллюминатором, перед самой посадкой что-то загрохотало, будто колотили палкой по пустой железной бочке, Севка даже испугаться не успел, когда увидел, что в стенке самолета, в метре от него, появились четыре отверстия. И столько же на противоположной стороне. Только потом Севка сообразил, что это стрелял истребитель, и черт его разберет — немецкий или свой, перепутавший цель.
И в машине Севка молчал, пока его везли по темным улицам и, кажется, по лесу.
Молчал, когда его раздели и выдали вместо формы какую-то парусиновую робу и штаны, больше похожие на пижаму. Вместо сапог — тапочки из той же парусины. «Белые тапочки», — с черным юмором отметил Севка.
Севка собирался молчать и дальше.
Он не знал, что это от него теперь не зависит.
Заговорил он после первого же сеанса с массажистом. Нет, не закричал — кричал он во время сеанса, выл, дергался, с ужасом и отвращением понимал, что плачет, просит прекратить, — и ничего не мог с собой поделать. У него ничего не спрашивал невысокий мужчина со светлыми до прозрачности глазами и светлыми волосами. Просто причинял боль.
Причинял-причинял-причинял… А Севка кричал-кричал-кричал…
Когда боль прекратилась, и массажиста сменил комиссар — вот тут Севка заговорил — торопливо, сбивчиво, с готовностью и даже с желанием.
Он должен убедить комиссара. Должен убедить.
А то, что его били, — понятно. Его просто хотели подтолкнуть, раскачать, давали понять, что его ждет, если он откажется отвечать на вопросы.
Севка несколько раз повторил свою биографию, подробно изложил, каким стал Харьков, честно рассказал о том, что стало с компартией и социализмом, о войне рассказал все, что смог вспомнить, о Дне Победы, о Сталинграде, о высадке союзников в Нормандии в сорок четвертом…
Комиссар слушал, не перебивая, изредка делал какие-то пометки в записной книжке, и по выражению его лица нельзя было понять — верит он или нет.
На стене над дверью висели часы.
Севка мог видеть, сколько времени продолжалось избиение, и от этого становилось еще хуже. И мог засечь, сколько именно времени длился допрос. Били его два часа, допрашивали — три. Потом комиссар вышел, Севке принесли еду — очень неплохой борщ, картошку с котлетой, компот или морс. И Севка подумал, что это — хороший знак.
Сейчас он поест и разговор — разговор! — продолжится.
Но когда Севка, которого выводили в туалет, вернулся, то ни стола со стульями, ни комиссара в комнате не было. А был тот самый улыбчивый массажист.
Ночью Севка не спал, тихонько подвывал, пытаясь унять боль в теле, кусал губы, чтобы не разреветься в голос. Все происходящее было несправедливым и нечестным. Он ведь не врал. Он говорил правду, все, что мог вспомнить. И честно предупреждал, где мог напутать.
Про Перл-Харбор он вспомнил, но забыл точную дату и выкрутился, сообразив, что японцы бомбили американскую базу в первое воскресенье декабря. По фильму вспомнил и сообразил. Сталинград был зимой, это он тоже помнил по хронике. А Курская дуга — летом.
На второй день он спохватился и вспомнил о Власове. И рассказал, насколько помнил подробно, о Русской освободительной армии. Каким-то чудом вытащил из памяти рассказы Богдана о войне, о Курчатове вспомнил из курса школьной физики, о Королеве и о двенадцатом апреля, кажется, шестьдесят третьего года, о Хиросиме и Нагасаки вспомнил и о том, что бомбить их будут уже в самом конце войны — в сорок пятом.
На третий день его охватили злость и безысходность. Как бы он ни насиловал свою память, как бы ни выворачивал ее наизнанку, все шло по заведенному распорядку — побои, допрос, побои, бессонная ночь, и снова по кругу.
Севку начинало трясти только от мысли о неизменной улыбке на губах массажиста, сердце начинало колотиться как бешеное, когда в замке его камеры поворачивался ключ и на пороге появлялся Горилла или Дятел.
На четвертый день обработки Севка попытался спрятаться под кровать, когда за ним пришли. Понимал, что выглядит нелепо и по-идиотски, но ничего не мог с собой поделать, визжал и цеплялся руками за ножку металлической койки.
На допросе он стал жаловаться комиссару на то, что больно и страшно. Стал просить, чтобы тот вмешался и заступился. В сознании у Севки отчего-то комиссар и массажист стали антагонистами: массажист мучил его не по приказу комиссара, а по собственной воле и по собственному желанию, сволочь, а комиссар мог этого не знать. Или знал о побоях, но не ведал, насколько это больно и страшно. Нужно было только объяснить. И убедить. И уговорить.
Комиссар кивнул, выслушав, и продолжил допрос. А Севка ждал с надеждой, что после допроса все будет по-другому. Когда массажист выдавал ему вечернюю порцию боли, Севка решил, что тот просто не послушал комиссара. Или тот по какой-то причине не успел его предупредить. Но вот завтра с утра…
Утром он попытался упросить своего мучителя, сорвался в крик, угрожал всеми мыслимыми и немыслимыми карами, но тот лишь кротко улыбался и продолжал работать.
Это не могло продолжаться вечно.
Севка понял это ясно вечером пятого дня. Он сходит с ума, понял Севка. И ничего этот комиссар не собирается делать, ему не нужно защищать Севку. Никто не станет защищать слабака и размазню, превратившегося в хнычущее дерьмо.
На шестой день Севка встретил конвоиров безучастным взглядом, с кровати сам не встал, но когда его подняли — не сопротивлялся. Его вывели из комнаты, повели по коридору, Севка плелся, опустив голову и что-то еле слышно бормоча себе под нос.
Конвоиры привязали к крюку его руки и вышли.
Севка стал напевать «В траве сидел кузнечик…», время от времени хихикая и всхлипывая. На пришедшего массажиста он даже не взглянул, не дернулся и не закричал. Из уголка рта у Севки показалась тонкая ниточка слюны.
Когда массажист приблизился, Севка мельком, исподлобья, глянул на него и что-то простонал. На светлых парусиновых брюках Севки проступило пятно. Запахло мочой.
Массажист покачал головой, вздохнул и…
Севка ударил ногами. Не обращая внимания на боль в запястьях, повис на веревке и ударил двумя ногами по челюсти, снизу вверх.
Мужчина отлетел к стене, упал и замер, со странно свернутой набок головой.
— Сука! — плюнув в его сторону, выдохнул Севка. — Я же тебя предупреждал! Я же тебе, сволочь, говорил, что поймаю… Не поверил? Напрасно не поверил…
Изо рта массажиста показалась струйка крови, потекла по щеке на пол, на белый, ослепительно-белый кафель.
— Как тебе красненькое? — спросил Севка. — Нет, я не умею, как ты, — без крови… Выучил, тварь, точечки разные… В Китае небось был? Или своим умом дошел? А я их не знаю, я знаю, что по челюсти можно врезать… Ногой вот или двумя ногами… Куда твоя улыбочка подевалась, урод? Ничего, полежи, отдохни.
Севке было хорошо! Ему было необыкновенно хорошо, сердце билось часто, но не как раньше — от страха, а радостно, почти счастливо. Стрелки на часах отмеряли время побоев, а побоев-то и не было… Не было.
— Лежи-лежи! — сказал Севка. — Жаль, что я не могу тебе добавить! Обоссаться пришлось, чтобы ты расслабился. Ничего, я потерплю. А ты… Ты будешь знать, сука, что я… что я…
Массажист не шевелился. Только минут через десять Севка сообразил, что и не дышит он, кажется. Лежит мешком, лужица крови натекла вокруг его щеки, глаза открыты и не моргают.
— Ты чего? — спросил Севка, холодея. — Ты там не умер, часом?
Массажист не ответил.
Севка хмыкнул, пытаясь понять, что именно должен сейчас ощущать — радость или сожаление о случайно отобранной у человека жизни. Что-то там внутри Севки подсказывало, что должен он ужаснуться, и Севка понимал, что да, что нормальный человек не может радоваться убийству, но ничего, кроме радостного удовлетворения, Севка сейчас не испытывал.
Смотрел на убитого, и улыбка сияла на его лице — от уха до уха.
— Вот такие дела, — сказал Севка. — Такие дела! Думал, ты тут хозяин? Думал, я тебе болванка, которую можно строгать? Обломайся, лузер! Я…
Открылась дверь, и в комнату заглянул Дятел. Вошел, присел возле убитого и пощупал пульс. Посмотрел на Севку со странным выражением на обычно бесстрастном лице.
— Нравится? — спросил Севка. — Правда хорошо получилось?
Конвоир показал большой палец, подхватил тело массажиста под подмышки и вытащил из комнаты.
Лужица крови сохранила рисунок профиля убитого. На крючке остался висеть пиджак.
Конвоир вернулся с напарником, они подошли к Севке осторожно, с двух сторон.
— Да вы не бойтесь, парни! — засмеялся, срываясь на визг, Севка. — Я вас не трону! Вы меня не били, и я вас не ударю. Я, в принципе, пацифист.
Его отвязали, вывели в коридор, но повели не налево, как обычно, в камеру, а направо, к лестнице, и по ней — наверх.
Его отвязали, вывели в коридор, но повели не налево, как обычно, в камеру, а направо, к лестнице, и по ней — наверх.
Севку даже не связали, просто придерживали за локти, пока вели по лестнице, по коридору, ввели в кабинет. Там его оставили и вышли.
За широким письменным столом напротив двери сидел комиссар. Комиссар что-то читал.
— Присаживайтесь, — не поднимая головы, сказал комиссар.
— Пошел ты, пидор, — как можно более выразительно сказал Севка. — Чмо болотное.
— Вот так вот? — удивился комиссар, взглянув наконец на Севку. — То есть вы все шесть дней прикидывались? Мне докладывают, что вы сломались, потекли, я сам вижу, что еще день-два, и вас можно будет разливать по бутылкам, а вы вдруг… Честно скажите — вы с самого начала все рассчитали?
Севка посмотрел на свои руки — запястья он все-таки ободрал, повиснув на веревке. Вон, сукровица сочится.
— Я вам задал вопрос, — напомнил комиссар мягко. — И даже предложил сесть…
— А тебе, тварь комиссарская, не сказали, что я обоссался? — спросил Севка. — Стульчика не жалко? Вон у тебя какие — с бархатом. Не жалко?
Комиссар улыбнулся.
— Вы очень занятный экземпляр, Всеволод Александрович. Очень.
— Это почему?
— Вы так жестко со мной беседуете, так резко выражаетесь, как человек, которому нечего терять…
— А что, есть чего? — ухмыльнулся Севка.
— Наверное, нет, — пожал плечами комиссар. — Но тогда отчего вы вдруг решили беречь мою мебель? Такой, знаете ли, диссонанс… Несостыковка в психологии.
Севка посмотрел на стул, сделал неуверенный шаг к нему.
— Нет-нет, — торопливо проговорил комиссар и поднял ладонь. — Теперь уже не нужно. Вы правы. Вы совершенно правы — не нужно портить мебель. Вы сейчас пойдете, примете душ, переоденетесь… А потом мы с вами поужинаем и поболтаем. Нам ведь есть о чем поговорить?
Севка набрал воздуха в грудь, честно собираясь выложить комиссару все, что накопилось за неделю, но промолчал. В конце концов, его пока не бьют и даже не угрожают. Ему предложили помыться и пожрать — зачем же он будет вести себя как партизан на допросе в гестапо?
Теперь Севку сопровождал его ровесник в форме и с двумя кубиками в петлицах. Оружия у лейтенанта не было, но даже так он не выглядел безоружным. Севка мельком глянул на его руки и вздохнул.
— Сюда, пожалуйста, — сказал лейтенант, указав рукой на дверь. — Купайтесь, там есть полотенце, мыло. Одежду вам скоро принесут. Только, пожалуйста, не закрывайте дверь на засов.
— А то что?
— В общем, ничего. Но одежду вам как-то занести будет нужно?
— Резонно, — кивнул Севка. — А тебя, кажется, зовут Никита?
Лейтенант не ответил.
— Ну и черт с тобой, — заявил Севка и вошел в ванную.
Комната была здоровенная, и чугунная ванна посреди комнаты была огромной, и зеркало над умывальником было в рост человека.
Севка посмотрел на свое отражение, и отражение ему не понравилось. Он похудел. Вокруг глаз — черные круги. Губы покрыты белым сухим налетом. И щека дергается. Несильно и нечасто, но дергается, зараза.
— Ладно, — сказал Севка своему отражению. — Могло быть и хуже.
«И, может, будет хуже», — добавил Севка мысленно. Стащил с себя серую от пота рубаху, вонючие холщовые штаны, бросил их на пол. Нижнего белья ему неделю назад не выдавали.
Севка осторожно залез в ванну, поежился, став босыми ногами на холодный металл. Труба душа поднималась кверху, изогнувшись, как шея лох-несского чудовища. Севка открутил кран и чуть не заорал от удара холодной воды, вырвавшейся из душа. Торопливо крутанул второй вентиль.
Мылся долго, с наслаждением. Не услышал, как открылась дверь и кто-то вошел. И вышел.
Севка стоял под душем, закрыв глаза, и ни о чем не думал. Голова была легкой и пустой. Вода тонкими иголочками била по коже, и это было чертовски приятно.
Потом Севка взял мыло и намылился. Оглянулся в поисках мочалки, но ее не было, был пучок чего-то, вроде тонко нарезанной коры или лыка. «Наверное, это и есть мочалка», — подумал Севка, хотел даже ею воспользоваться, но в последний момент подумал, что лучше помыться просто мылом, чем выглядеть идиотом, натирая тело фигней, предназначенной, например, для уборки помещения.
Смыв с себя пену, Севка вылез из ванны, стал босыми ногами прямо на желтый шершавый кафель. Возле запотевшего зеркала на табурете лежала военная форма. Возле табурета стояли хромовые сапоги, на сапогах сверху лежали новые портянки.
Даже знаки различия были на гимнастерке. По два кубика в петлицах.
«Два кубика для счастья», — подумал Севка и улыбнулся. А местные эту немудрящую шутку могут не оценить.
«Значит, — подумал Севка, — я снова младший политрук». Но на рукавах звезд не было. Значит, лейтенант. И ладно. И не очень хотелось.
Севка намотал портянки, всунул ноги в сапоги, подтянул голенища. Хотел надеть гимнастерку, но глянул в зеркало на свою щетину и покачал головой. Хрен с ним, с комиссаром, но самому Севке была неприятна даже мысль о том, что он будет вот так нелепо выглядеть в форме и со щетиной.
На полочке под зеркалом была круглая картонная коробка с надписью «Зубной порошок», зубная щетка в граненом стакане, мыло в мыльнице и помазок для бритья.
Нужна бритва.
Севка подошел к двери, открыл.
Лейтенант, стоявший в коридоре возле окна, оглянулся.
— Мне бы побриться, — сказал Севка. — Бритву какую-нибудь.
— Хорошо. — Лейтенант подошел к ванной, жестом предложил Севке войти и вошел следом.
Подвинул ногой табурет. Достал из кармана галифе бритву.
— Я вас побрею, — сказал лейтенант. — Садитесь.
Лезвие блестело очень зловеще. Севка внутренне содрогался всякий раз, когда оно прикасалось к его щекам, подбородку, горлу. Но рука у лейтенанта была легкая, чувствовалась практика, так что все обошлось без порезов и травм.
— Извините, денег нет, — не удержался Севка, когда стер с лица остатки мыла полотенцем. — И на чай дать не могу…
Лейтенант ударил. Севка задохнулся и стал падать на колени, но лейтенант подхватил его, удержал, пока тот не смог снова дышать.
— Спасибо, — сказал лейтенант. — Я работаю бесплатно.
— По… пожалуйста… — смог выдавить Севка. — За мной не заржавеет…
— Очень может быть, — недобро улыбнулся лейтенант. — А пока — пошли.
Стол был накрыт на застекленной веранде, окно было распахнуто, сквозь него тянуло свежим лесным воздухом. А за окном была ночь, сообразил Севка. А ведь он был уверен, что должно быть утро. Он ведь следил за часами, чтобы не потерять чувство времени.
Оказывается, и тут его купили.
— Присаживайтесь. — Комиссар сел к столу и указал на стул напротив себя. — Без изысков, извините.
— Спасибо. — Севка решил быть вежливым.
Наверное, это реакция лейтенанта в ванной настроила его на конструктивный лад. А еще — смерть массажиста.
Зачем демонстрировать свою злость? Лучше затаиться и выждать. А потом нанести удар.
На столе был чай, бутерброды с колбасой и сыром, варенье в хрустальной розетке и баранки в плетенной из соломы вазе.
— Итак, — сказал комиссар, разлив чай в чашки. — Вы с самого начала решили играть, чтобы добраться до Фридриха Генриховича?
— До массажиста?
— Массажиста? — улыбнулся комиссар. — Можно и так сказать. Так все-таки сразу решили?
Севка бросил себе в чашку три кусочка сахара, помешал ложкой и удивился, что они не сразу распались.
— А у нас есть быстрорастворимый сахар, — сказал Севка. — Пару раз ложкой крутанул — и готово.
— Меня устраивает и такой. — Комиссар подвинул к себе варенье, переложил ложечкой немного себе на блюдце. — Но вы не ответили на мой вопрос.
Севка задумался на секунду и решил не врать. Незачем.
— Накануне. Я решил накануне. Понял, что не могу больше терпеть…
— И решили убить? — внимательно смотрел комиссар в лицо Севки, не отрываясь.
— Решил в морду дать, — ответил Севка. — Просто дать в морду, чтобы он больше не лыбился, сука…
— У вас странная лексика, Всеволод Александрович, — как бы между прочим заметил комиссар. — Смесь обычной, высокой, уголовной и непонятной. И вы сознательно вставляете в свою речь «как бы» и «типа»?
— Я сейчас такого не говорил…
— Во время наших бесед, — пояснил комиссар. — В подвале. Вы говорили быстро, не успевали обдумать, значит, использовали наиболее привычные и часто употребляемые слова. Так что «типа» и «как бы»…
— У нас это распространенные паразиты речи.
— Понятно. А имхо, простите, это с какого языка?
— Это аббревиатура с английского, кажется. Что-то вроде «по моему мнению». Это в Сети… — Севка кашлянул неуверенно.
О Сети и компьютерах он уже говорил, даже упомянул о том, что кибернетику объявят лженаукой, но в подробности не вдавался.