— А я не знаю. Не знаю, кто из нас выйдет живым, а кто подохнет. Я знаю, что должен до рассвета оказаться в двух километрах от моста, вот здесь. — Сличенко ткнул пальцем в карту. — Знаю, что ты должен накрыть мост и станцию перед ним. И больше я ничего не знаю. Я не знаю, не прилетит ли завтра утром сюда «юнкерс» и не разнесет ли здесь все к чертовой бабушке. Я не знаю, не напорешься ли ты со своими установками на немцев. Тебе, твоим установкам и твоим «Т-40» хватит одного среднего немецкого танка. Что я могу еще сказать? Призвать тебя и твоих людей выше держать голову и помнить о своем высоком воинском долге?
— И что мне сказать людям? — угрюмо спросил лейтенант.
Сличенко вздохнул:
— Скажи, что я вас отпустил. Что вы немного пошумите, уничтожите технику и уйдете к нашим. Скажи, что от реки до линии фронта десять километров… лучше — двенадцать с половиной, некруглые числа вызывают больше доверия. Если кто-то начнет умничать — дай в зубы или пусти пулю в лоб, есть у тебя такое право. Самому слабо — отправь умника ко мне, я справлюсь и одной рукой… Если это ты скис — застрелись сам. Или попроси товарища. Вон, твой приятель Симагин тебе поможет. Правда, Симагин?
Лейтенант Симагин не ответил.
— Значит, так. — Сличенко демонстративно поднес свое запястье к фонарю и посмотрел на часы. — Через пятнадцать минут ты должен выступать. Обсуждение закончено, всем разойтись.
Сличенко выключил фонарь. Сразу стало темно, люди, сидевшие рядом вдруг исчезли, растворились в темноте.
— Я сказал — разойтись, — повторил Сличенко.
Люди встали и молча разошлись.
— Мордасов, останься, — тихо сказал капитан.
— Да. — Мордасов снова присел на корточки, скрипнули сапоги. — Слушаю, товарищ капитан.
— Леша… — голос Сличенко стал совсем другим — виноватым, что ли. — Ты прости за то, что я на тебя…
— Ничего, — сказал Мордасов.
— Пойми, мне некого туда послать. Ты — лучший. Только ты сможешь вывести машины в нужную точку в темноте и с первого залпа, без пристрелки, накрыть мост и станцию. У тебя снарядов на четыре залпа. Первый залп — с ходу, установки заряжены, двигаешься не быстрее тридцати километров в час, дорога плохая, больше не получится. Немцы тебя засекут сразу и сразу попытаются уничтожить или захватить. Лучше, если попытаются захватить, у тебя будет время перезарядиться. Если откроют огонь на поражение или вызовут авиацию — стреляй, пока сможешь. Накроется одна установка, две — все равно лупишь из того, что осталось. Мост и станция. С твоей позиции ты все увидишь своими глазами. Промажешь первым залпом — сможешь скорректировать огонь. Я на тебя надеюсь, Леша… Иначе мы не прорвемся к цели. Понимаешь? Нужно, чтобы ты шумнул. Нужно, чтобы немцы поверили, что батарея уничтожена. Тогда я завтра смогу прорваться вот сюда… — Сличенко включил фонарь и показал пальцем на карте, куда именно он должен прорваться. — Другого варианта нет, Леша… Понимаешь?
— Понимаю, — ответил лейтенант. — Я сам без разговора пойду, но что я скажу людям?
— То и скажи.
— О прорыве к своим?
— Конечно. Те, кто выживут, смогут уйти. Во всяком случае, есть не нулевой шанс, так что, Леша, держись. — Сличенко протянул руку, лейтенант ее пожал и встал. — Пришли ко мне командира танкистов.
Сличенко выключил фонарик.
Егоров подождал, пока лейтенант уйдет, только после этого задал вопрос.
— Вы ему соврали? — спросил Егоров. — Вы всем соврали?
— Только ему, — ответил Сличенко глухо. — Остальным просто ничего пока не сказал.
— Куда там вы должны прорваться? — спросил Егоров.
— Какая разница? — усталым голосом ответил Сличенко. — К узловой станции западнее этого железнодорожного моста…
— А на самом деле?
— Вы чем-то лучше других? — осведомился Сличенко, включил фонарь и направил луч в лицо военинженера.
Тот отвернулся.
— Вы все узнаете в свое время, — сказал Сличенко и выключил фонарь. — Вовремя все узнаете.
— Товарищ капитан! — прозвучало из темноты.
— Танкист? — обрадовался Сличенко. — Ну, слава богу, хоть один нормальный вояка. Присаживайся.
Темная фигура вынырнула из темноты и села справа от Егорова. Запахло бензином и дымом.
— Машины функционируют?
— Нормально, — сказал танкист.
— Взрывчатку погрузили в танки?
— По сто килограммов. Детонаторы поставил. Шнуры на полторы минуты, вполне успею уйти.
— Танков не жалко?
— Жалко. Что, можно их не взрывать, раз такое дело? — спросил танкист и засмеялся. — Я сейчас не о танках думаю, а о том, чтобы до моста доехать, на снаряд не нарваться. Броня у нас — слезы одни. Хватит какой-нибудь ерунды, чтобы взрывчатка рванула. Вот немцы удивятся!
— Значит, нужно что? — спросил капитан и сам ответил: — Танки должны идти не рядом друг с другом и от колонны держаться подальше. Когда установки развернутся, сразу двигайся вперед, к мосту. Только не слишком прытко, под залп не попади. Вот когда установки отстреляются… Думаю, больше трех залпов им сделать не дадут. Но охрану возле моста и зенитки там же Мордасов подавит. Вот тогда…
— Все будет нормально, — сказал танкист. — Рванем мы этот мост, не сомневайтесь.
— Верю, — веско, уверенно произнес Сличенко. — Мне повезло, что встретил тебя на шоссе. Иначе мы моста не завалим. У нас снаряды фугасные, настил спалим, живую силу и машины порвем в клочья, а вот железнодорожный мост в лучшем случае поцарапаем. А сто килограммов тротила…
— Двести килограммов, товарищ капитан, — сказал танкист. — Я оба танка туда доведу, как обещал.
Из темноты послышался звук автомобильных двигателей.
— Мне пора. — Танкист пожал руку капитану и ушел.
— Значит, этот уверен, что мы должны уничтожить мост, — тихо сказал Егоров. — Ему о маневре и ударе по станции вы не говорили…
— Он действительно должен уничтожить мост.
— И взрыв двухсот килограммов взрывчатки на мосту, на железнодорожном клепаном мосту, по-вашему, этот мост уничтожит? Вы на самом деле настолько плохо разбираетесь во взрывном деле?
— А почему бы нет? Танки станут на среднем пролете, подальше от берегов… — Взревели моторы танков. — Ладно, что тут спорить — ушли. Уже ушли. Хотите закурить? У меня есть «Казбек».
— Давайте. — Егоров на ощупь нашел предложенную папиросу, достал свои спички, дал сначала прикурить капитану, потом прикурил сам.
Сличенко посветил фонарем на часы. Оглянулся в темноту, окликнул дежурного. Приказал собрать всех командиров.
— Вы бы хоть подождали, когда колонна уйдет, — сказал Егоров.
— Некогда. У нас нет времени.
— Новая история для личного состава?
— А вы полагаете, что если кто-то из тех, что уцелеет возле моста, попадет к немцам, то будет молчать о нас? Не приведет сюда? Людям свойственно бороться за жизнь. Или выкупать ее. Это нужно учитывать.
Когда командиры снова собрались, капитан заговорил четко, по-деловому, будто только что не уговаривал лейтенанта Мордасова по-отечески. Голос теперь звучал холодно и строго.
— Немедленно поднять личный состав, подготовить машины к ночному маршу по лесу. Ящики со снарядами закрепить, канистры на заправщике закрепить. Если хоть что-то стукнет или выпадет — у меня рука не дрогнет. Уходим в полночь. За собой можно не прибирать. О готовности к маршу доложить в двадцать три пятьдесят. Вольно, разойдись.
— Такие дела, — сказал Сличенко, когда командиры ушли. — Ничего, осталось потерпеть совсем немного. Максимум — сутки.
— А потом? — спросил Егоров.
— А «потом» меня не интересует. «Потом» для меня не будет, смею вас заверить. И еще для очень многих, я надеюсь… Для многих. — Сличенко встал с брезента. — Вы поедете со мной на первой машине. Постарайтесь не потеряться.
— Сделаю все возможное, — пообещал Егоров, Сличенко, кажется, иронию в голосе не уловил.
Или не обратил на нее внимания.
Остатки батареи двинулись в путь в полночь, как и приказал Сличенко. Никто не задавал вопросов: Егоров вначале подумал, что люди просто верят командиру, потом, как озарение, пришла мысль, что те, кто сейчас движутся за Сличенко, думают, что это именно для их спасения капитан пожертвовал лейтенантом Мордасовым, тремя установками, двумя танками и пятью десятками бойцов.
Они благодарны командиру батареи за это, они думают, что он хочет их спасти, вывести из окружения, куда они попали случайно. Случайно.
Колонна еле двигалась по лесной дороге.
Старший каждой машины шел перед самым капотом и давал указания водителю. Егоров не смотрел на часы, и ему казалось, что лес тянется бесконечно, что колонна плетется целые сутки, а солнце… солнце просто не взошло. Кто-то отменил восход солнца.
Уже и дороги не было, установки и другие машины протискивались между деревьями, несколько раз пришлось останавливаться и отпиливать ветки, мешавшие движению крытых брезентом установок.
Потом наконец начало светать.
Небо стало светлеть, подали голос птицы. Сличенко, все время шедший самым первым в колонне, подошел к машине, в кабине которой ехал Егоров. Поманил того пальцем.
Военинженер вышел из машины.
— Место узнаете?
Егоров огляделся и вздрогнул — они остановились на той самой поляне. Оба грузовика стояли на месте.
— Сможете сесть за руль? — спросил Сличенко.
— Да. А во вторую?
— Есть у меня один надежный сержант, — ответил Сличенко. — Сейчас я сделаю небольшую остановку, нужно дождаться, пока бойцы замаскируют наши следы от проселка сюда… потом… Потом ваши грузовики пойдут сразу за установками. Если кто-то станет спрашивать — посылайте. Если попытаются залезть в кузов — стреляйте, хотя… Ладно, просто скажите мне или…
— Вашему надежному сержанту?
— С вами приятно иметь дело! — Капитан растянул губы, пытаясь изобразить улыбку. — Вы схватываете все на лету.
— Я стараюсь, — зло ответил Егоров.
— Потерпите, Артем Егорыч! Осталось совсем немного. — Сличенко посмотрел на часы. — Пора бы уже и Мордасову…
На востоке загрохотало.
— Добрался, — удовлетворенно сказал Сличенко. — Значит, все получится и у нас.
Евграф Павлович оказался старичком свойским и душевным. Не слушая возражений, затащил Севку на кухню, выставил перед ним тарелку с гречкой, щедро политой мясной подливой, и заставил употребить все это вместе со стаканом ароматного чая под бутерброд с маслом.
— Я ведь могу поспорить, что вы сегодня не завтракали, — улыбнулся заботливый старик совсем по-родственному, будто добрый любящий дедушка принимал своего обожаемого внука после долгой разлуки. — Потом получали орден…
— Угу, — кивнул Севка с полным ртом.
— А это всегда морока и нервы. — Старик полез в шкаф и достал хрустальную вазочку с конфетами. — Я по себе знаю, сколько уж их не получал…
— А сколько? — не смог удержаться Севка.
На фотографии с царем Евграф Павлович грудь имел позолоченную.
— Да бог с вами, Всеволод Александрович, — всплеснул руками старик. — Да разве ж упомнишь? Российские, английские еще кое-как, а Китай, Эфиопия, Египет… Если бы за что серьезное получил, помнил бы, наверное, а так, дипломатические комплименты… Вы берите конфетку, Всеволод Александрович…
— Спасибо, я не хочу…
Севка допил чай и откинулся на спинку стула, демонстрируя хозяину, что наелся и напился от пуза и больше ни грамма не сможет съесть.
— Ну, раз так, то милости прошу в гостиную. — Старик встал из-за стола и пошел с кухни, бросив на ходу небрежно: — Посуду оставьте, я потом помою…
«Ладно, — подумал Севка. — Если хочет генерал сам мыть посуду — его право.
А вот интересно, — уже входя в гостиную, подумал Севка, — если при царе дедушка был генералом, то что ему Советская власть присвоила?»
— Евграф Павлович. — Севка подошел к стулу и сел прямо на чехол. — А вы по званию, простите, кто?
Старик, сидевший на диване, обвел взглядом фотографии и покачал головой, как показалось Севке, с некоторым неодобрением.
— Ушел со службы в звании генерал-лейтенанта, — сказал Евграф Павлович.
— Это при царе…
— При Временном правительстве, — поправил старик.
Севка чуть не спросил с ходу, какое такое Временное правительство, но вопрос вовремя проглотил. Позориться еще не хватало. Затаиться, изучать — напомнил себе Севка. Изучать и затаиться.
— А в Советской… в Красной армии? — Севка ткнул пальцем в сторону фотографии в буденовке и с орденом.
— Званий не имел, форму надел в первый и последний раз в связи с награждением. Меня убедили, что неудобно будет получать награду за боевую операцию в смокинге… — Евграф Павлович лучезарно улыбнулся. — Но что мы все обо мне да обо мне… Вы-то…
Старик замялся, демонстрируя, что подбирает нужные выражения прямо сейчас, в процессе, так сказать, светской беседы. Севка понял, что еще пара минут такого представления — и он сам продолжит разговор. И это будут не дипломатические комплименты вовсе.
«А не засунете ли себе в задницу свою вежливость», — совсем уж собрался продекламировать Севка, но в последний момент осознал, что звучать фраза будет не столько грубо, сколько нелепо.
Все-таки что значит обращение друг к другу на «вы» и по имени-отчеству! Резко сокращается возможность ляпнуть какую-нибудь глупость или грубость.
Вы козел, Аскольд Сигизмундович! Или: какая же вы школота, уважаемый Амфибрахий Орестович!
Ведь понятно, что старик не просто так болтает, от фонаря. Ясно, как божий день, что получал он информацию от комиссара ежедневно. И строит сейчас беседу с каким-то умыслом. Естественно, коварным.
Вот была в Севке такая уверенность!
Ведь наверняка сидел комиссар на этом самом диване, или возле стола на кухне, прихлебывал чаек и рассказывал, что паренек из будущего, полный, между прочим, кретин, оказался еще и размазней. А дедушка ему: ничего, мон шер, не стесняйся. Прикажи этому, как его, Генриховичу, что ли, пусть еще раз по почечкам прогуляется.
Был у Севки один знакомый, университетский доцент, замдекана физфака. Душка! Прелесть что за лапушка! Как он красиво говорил о чести и достоинстве — заслушаешься! Вот почти как дедушка! А потом оказалось, что…
Ладно, не будем о грустном.
— Может, о подвиге своем расскажете? — спросил Евграф Павлович и подпер кулачком щеку, демонстрируя, что сидит терпеливо и ждет рассказа о событиях. «Которые ему и так наверняка хорошо известны», — мысленно добавил Севка.
— Ну… — сказал Севка после недолгого молчания. — Я как раз был возле моста, когда на него высадили парашютный десант, один эсэсовец — здоровенный такой — бросился прямо на комиссара, который поднимал бойцов в атаку, а я оказался рядом, встал между немцем и Евгением Афанасьевичем… Только выстрелить я не успел, а немец успел…
Севка сделал паузу с печальным выражением лица.
— Что вы говорите? — послушно изумился старик. — И что же?
— А убил меня немец. С двух шагов, да из автомата. Убил на хер. Меня же к ордену посмертно представляли, вы разве не в курсе? — осведомился Севка.
Старик кашлянул, посмотрел на Севку, потом перевел взгляд на потолок, снова на Севку.
— Ну, что уставились, Евграф Павлович? — Голос Севки стал совсем грубым, а тон развязным, будто просил парень у старика закурить перед тем, как врезать по седым, аккуратно подстриженным волосам. — Я уже достаточно чувствовал себя идиотом, чтобы еще и перед вами танцы устраивать.
— Старость… — печально сказал Евграф Павлович и покачал сокрушенно головой.
— Что старость? — все так же грубо спросил Севка.
— Старость — такая неприятная штука, — пояснил старик. — Еще годков, скажем, пятнадцать назад я бы за ваш тон начистил бы вам рыло, уважаемый Всеволод Александрович, несмотря на ваш экстерьер, рост в метр девяносто…
— Метр восемьдесят девять, — автоматически поправил Севка.
— Тем более, — кивнул старик. — И так начистил бы, что вы впредь приобрели бы рефлекс на беседу с интеллигентными людьми. Не трындеть непотребно, а слушать и отвечать на вопросы. Я доступно излагаю?
Ударили часы, висевшие на стене. Раз, второй, третий, четвертый… Шесть раз.
Севка вздохнул, возвращая взгляд с циферблата на хозяина квартиры.
Вот и пригодилась заготовочка.
— А не засунете ли себе в задницу свою интеллигентность? — чуть подрагивающим голосом произнес Севка, глядя в переносицу старику. — И постарайтесь сделать это поглубже, уважаемый Евграф Павлович!
Севка заставил себя разжать кулаки. Заставил и положил руки на стол, ладонями кверху.
— Вот как? — Брови старика поползли вверх, бледный лоб собрался в морщины. — А позвольте поинтересоваться, отчего же поглубже?
— Чтобы туда вместились и ваши приятели, комиссар с лейтенантами. И чтобы место для покойничка-массажиста осталось, — пояснил Севка. — И нечего тут передо мной комедию ломать, господин генерал от геронтологии. В вашем возрасте уже в маразм пора, а не допросы проводить…
Генерал задумчиво потер кончик носа указательным пальцем. Медленно встал с дивана. Нижняя губа у него мелко дрожала, правый глаз еле заметно подергивался, но голос прозвучал сухо и четко.
— Позвольте попросить вас выйти вон! — отчеканил Евграф Павлович. — Немедленно.
Указательный палец правой руки старика описал в воздухе плавную кривую и указал в сторону двери.
— И пожалуйста! — Севка встал со стула и одернул гимнастерку. — С превеликим, так сказать…
Севка хотел сказать «удовольствием». Он его, естественно, не испытывал — ни великого, ни маленького. Злость — да, испытывал. Злость на себя, на этого старца, на все мироздание… Но не мог же он сказать «ухожу со злостью»? Так в книгах и фильмах никто не говорил. И в жизни не говорил.