Есть замечательная история про человека, который, когда вышли первые деньги – сто рублей – в шестидесятые годы, он так обалдел, что это одна бумажка, что решил сделать ее сам. Он мешал там какой-то навоз с чем-то, в полнолуние собирал. Ну такой Кулибин, он в деревне жил. И он сделал триста – три сторублевые бумажки. Проверить негде, поехал на станцию. Дал буфетчице сто рублей – она дала ему бутылку водки и сдачу. Ну он подошел к каким-то мужикам на станции, выпили. Он пошел во второй раз, она опять разменяла. После третьей бутылки он заплакал: ну я же сам их сделал!.. Ему дали всего три года условно, потому что он сам признался. Но вот это ощущение, что он сделал не для того, чтобы зарабатывать, а потому что сам, своими руками – это очень сильное креативное чувство.
И тут то же самое.
Мы сами сделали эту компьютерную графику! Ну пусть кривовато маленько. Я помню, как восхищались, когда Лебедев сделал картину «Звезда». Там летят самолеты и не крутится ни один пропеллер. Но все равно, хрен с ним, пусть не крутится.
Ну, блокбастеры ладно, тут все будет хорошо. А как быть с нормальным, маленьким, человеческим кино, какое Вы сами делали, например, в семидесятые годы? Его же нет.
В одной рукописи двенадцатого века было написано, что что-то не получилось, потому что делали «с тяжким звероподобным рвением». Понимаете, мы все так делаем. Когда решили бороться с алкоголизмом, вырубили все виноградники. Разрешили пить – стали квасить круглые сутки. Двинулись в сторону блокбастеров – хотим теперь делать только большие картины. Да я сам испытываю абсолютно такие же ощущения. Потому что после «Сибирского цирюльника» я отравлен возможностями, которые появляются, и это серьезное отравление. Когда ты можешь позвать пять тысяч человек массовки, когда можешь пошить им костюмы. Недальновидные и не знающие творчества люди считают, что раз у него был такой бюджет – сколько же он спер! Не понимая, что я никогда не имел шесть камер на площадке. Я никогда не мог накормить артистов и массовку горячей едой. Я никогда не мог иметь на площадке вагончики, где артист мог бы помыться, в туалет сходить. Всю жизнь в холодных автобусах, с маминым бутербродом, и вдруг такие возможности. Конечно, можно было чего-то намухлевать, но я хотел увидеть результат, как тот фальшивомонетчик. Интересно такое кино снимать, мы еще этим не насытились. Сейчас мы торопимся за ними, за американцами, а американцам хочется поснимать такое кино, какое мы снимали. Такое совсем интимное, психологическое, тонкое, с деталями, с движением внутренним. Как «Красота по-американски», допустим. История очень точная, очень терпкая, хотя и все равно на крови замешена.
Но вот, пожалуйста, я три дня назад видел такую картину – Алексея Учителя.
А, вот эта новая, «Космос как предчувствие»?
Да, замечательное кино.
«Прогулка». Она – оттуда. Вроде как «Я шагаю по Москве», тоже с отсутствием сюжета, и в то же время абсолютно современная, молодая картина. И опять про внутренние, интимные, тонкие отношения. Я думаю, что это не умерло.
Другой разговор, что сегодня нам говорят продюсеры или те, у кого мы ищем деньги: а чего смотреть-то будут?.. Но пройдет какое-то время, и это будут смотреть. Вот я думаю, Учителя в принципе смотреть будут. Равно как и, скажем, «72 метра». Можно по-разному к ней относиться, но там, во-первых, есть человеческая история, и во-вторых, вся эта подводная лодка выстроена в павильоне «Мосфильма». Ребята, этого никогда не было! То есть, в общем, я думаю, что все движется, как слоеный пирог.
Ну так, а кто все-таки «Пять вечеров» снимет?
На Высших режиссерских курсах есть молодые люди – очень серьезные, понимающие и знающие и интересующиеся тем, о чем вы сейчас говорите.
Другой разговор, хотим мы этого или не хотим. Эти ощущения, эти мысли, эти желания рождаются из большой национальной литературы. Где искать психологизм, как не у Достоевского, Толстого, Бунина?
А в последние десять лет интернетизирование нашей жизни, клиповое мышление, огромные скорости, доступность информации, отсутствие времени услышать, как листаются странички – потому что мышкой можно найти дайджест, про что «Анна Каренина», – все это вымывает и вышибает почву из-под ног тех, кто мог бы это делать.
Потому что то, о чем вы говорите, оно требует времени. Времени, покоя, репетиций, нахождения деталей. Один взгляд, одна деталь может рассказать больше, чем четыре страницы текста… Но – нужно время.
Я думаю, сейчас они наиграются своими «антикиллерами», своими возможностями, и все пройдет. Потому что вот, например, Егор Кончаловский – человек читавший и учившийся. Ну раз, два, три – все, доказал, умеешь – замечательно, а теперь давай подумаем, а что у тебя внутри? Он же, по-моему, собирался делать «Палату номер шесть», что-то в этом роде.
Он между тем «Побег» снял.
Да, я знаю. Я еще не видел картину, сегодня премьера. Но это не то…
Хотя мне кажется, что Женю Миронова просто «пиф-паф» мало интересует. Как он играет у Учителя! А сценарий Миндадзе – просто первоклассный!..
К сожалению, я не могу хвалить своих коллег, потому что, как только я их похвалю, их тут же начинают обсирать в прессе. Я услугу такую сделал Учителю: мне так понравилась картина «Прогулка», я так ее хвалил, что ее тут же опустили.
Поэтому я сейчас так заткнулся и…
Может, обругать, наоборот?
Да, так я и сказал Учителю и Миндадзе: «Ребята, давайте я буду ругать, и тогда будут хвалить в прессе». (II, 47)
(2007)
Развитие кинематографа в России напоминает Аляску времен золотой лихорадки. Например, десять лет назад бокс-офис со всеми русскими фильмами, которые были сняты тогда, составлял восемь миллионов долларов. Сегодня это почти миллиард. Когда выпускали «Сибирского цирюльника» – было только тридцать шесть кинотеатров с Dolby Stereo Surround. Сейчас почти полторы тысячи. То есть развитие кинематографа – это, в первую очередь, привлечение денег, на которые можно строить.
Когда выпустили «Сибирского цирюльника» – открылось окно в Европу, в мир, а нам вставили канализационную трубу и слили туда все, что они не потребляют. Потом люди разобрались. Но на этом уже сделали гигантские, немереные деньги. И мы пришли с «Цирюльником» в момент невероятной жажды: он был на русском языке, про русских людей.
Я для себя придумал одну формулу: я не хочу быть понятным, я хочу быть понятым. Быть понятным – это опуститься до уровня continental breakfast. В любой стране, когда ты просыпаешься с похмелья (в Токио или в Амстердаме), он везде одинаковый. А я хочу здесь есть пельмени, а в Токио есть суши. Пока зритель сам не скажет: хочу родную речь, хочу без перевода, хочу про себя. А мы: «Бандитский Петербург», менты – куча крови. Зритель говорит: больше не хочу. Хочу чего-то человеческого, хочу понять. Бац – и невероятным успехом пользуется картина «Остров». Десять лет назад – какой «Остров»? Им нужен был «Рэмбо». И это, опять же, естественный процесс.
Нужно понять, что на таких просторах, на таком масштабе любой резкий поворот – это разрушение, сразу гибель. Поэтому развитие требует самого главного – приверженности корневой системе. Традиции – это не значит патриархальная старость, пенсионное бормотание. Уверяю вас, можно снимать кино про витязя в тигровой шкуре – это будет современнейшая картина. Голливуд – это движение в технологиях, которое будет отражать так или иначе то, что нас с вами волнует. Например, фильм «Волкодав». Я говорил Лебедеву Коле, режиссеру: «Те же деньги, те же технологии – «Тарас Бульба» или «Илья Муромец», уверяю тебя. Лом будет… Лом!»
Мы хотим заполнить сейчас ту нишу, которая у нас вытравлена. (XI, 3)
(2007)
Интервьюер: А Вы что, сегодня обедать не будете?
Нет, душа моя. Я на съемках не ем, иначе теряю энергию. А я должен быть голодный и злой.
Из-за чего тогда приходится нервничать?
Ну, а как относиться к тому, что берешь, скажем, оружие с «Мосфильма» со стопроцентной предоплатой, и ни один автомат не работает! Ни один. Мы говорим: давайте мы отремонтируем. Отвечают – да незачем! Идет спекуляция на дефиците. Нужна машина 1941 года, а она не ходит. Поразительное отсутствие уважения к труду тех, кто эти машины делал. Говорят, это же старая техника. Ё-моё! Она же тебя теперь кормит, поставь новый двигатель, отремонтируй, сделай так, чтобы все работало. Куда там! И в остальном все то же самое.
Почему так?
Потерян стержень, уважение к профессии. Гламур кругом невозможный. Цветет реклама средств против перхоти, прокладок разных, жевательной резинки – труда-то особого не надо. Быстро сняли, смонтировали, компьютерной графики добавили, все красиво, и деньги в кармане. Шесть-семь реклам в месяц – и ты в полном порядке. Зачем мучиться в пыли, в грязи, в гари? Ответственность колоссальная. Зачем?! И так прекрасно живут. (I, 127)
(2009)
Интервьюер: В российском кино действительно что-то может измениться?
Изменится ли что-то в кино? Это же процесс не такой – поговорили, и сразу все изменилось.
Но то, что во ВГИКе сегодня ректором является Владимир Малышев, что государство дало ВГИКу четыре миллиарда на переоснащение, то внимание к тем, кто будет выходить из ВГИКа и что они будут снимать, является конкретным и обоснованным, все это говорит о том, что процесс идет.
Поэтому не надо завтра ждать результатов, но не надо и останавливаться. Самое пагубное, что может быть, – что после этих разговоров все разойдутся, пообедают и пойдут на гала-концерт, забыв о том, что делать дальше. И в то же время не надо ждать завтра результата. Надо просто без истерики, спокойно, ровно дышать, широко идти к тем целям, которые перед нами стоят.
Насколько вероятно, что Министерство обороны и государство вообще поделятся с вами деньгами в кризис?
Если государство хочет, чтобы какие-то задачи выполнялись за счет кинематографа, оно должно за это платить. И те люди, которым интересно это делать, обладающие возможностями и профессией, должны это делать.
Другой разговор, что не должно государство требовать выполнения госзаказа за деньги, которые оно дает Министерству культуры на помощь другому кинематографу. Но, кроме этого, я считаю, что Союз кинематографистов должен иметь свои фонды, которыми он будет поддерживать и студенческое, и артхаусное кино, и маленькие фестивали – все то, что не вписывается в государственную политику. Но это тоже должно быть сделано профессионально и с определенными направлениями и векторами. (XII, 15)
(2010)
Интервьюер: Если бы Вы руководили творческой лабораторией, не стали бы отсеивать тех, кто снимает кино, Вам не близкое?
Мне интересны и близки многие.
Из молодежи – и Валерия Гай Германика, и Алексей Попогребский, и Борис Хлебников, и Кирилл Серебренников – очень талантливые люди, замечательно одаренные. Из тех, кто постарше – Хотиненко, Учитель, Лунгин, Балабанов.
Почему я буду кого-то отсеивать?.. (I, 143)
(2010)
Интервьюер: Какое будущее Вы рисуете российскому кино? Я считаю, что кино как культурное явление во времени уходит. Уходит вообще «Большой стиль». Кино остается как бутик, как вкусный ресторан, понимаете?
Понимаю.
Но я не согласен с тем, что большое кино и «Большой стиль» уходят. «Робин Гуд» – это «Большой стиль». Картина «Повелитель бури» – это «Большой стиль».
Но сегодня картина «Серьезный человек» братьев Коэнов вышла всего двенадцатью копиями в России. Вот что с этим делать?
Переломить. Это надо переламывать.
Кто это будет делать?
Деньги.
Деньги? А где их брать? Сегодня российское кино не возвращает деньги вообще.
Но я надеюсь, что смогу внести в это свою лепту.
Сумасшедших мало, все циничные. Мир стал циничным. Арифметика.
Можно найти деньги. Сложно, но можно. От Министерства культуры мы получили один миллион долларов на первый фильм < «Утомленные солнцем – 2» > и один миллион на второй. Все. Деньги ВТБ и Внешэкономбанка – это не деньги, данные мне, это инвестиционный проект.
Но не нужно мерить культуру только деньгами… (II, 68)
(2012)
Интервьюер: Можно ли сегодня говорить о политической функции кино? Транслирует ли оно какую-то идеологию или ценности?
К сожалению, нет.
Кино не транслирует, в первую очередь, духовных ценностей. Это общемировой кризис, который еще острее чувствуется в России. Это кризис идей, кризис художественности. Я совершенно согласен с замечательным режиссером Сергеем Герасимовым, который говорил, что «матерью кинематографа является литература». И в этом смысле у нашего кино была и остается великая мать – русская литература. Жалко, что для нашего кинематографа она постепенно становится мачехой.
Отлучить Пушкина, Толстого, Чехова, Бунина от российского кинематографа – это все равно, что больному вместо кислородной подушки приставить ко рту выхлопную трубу. И дело не в том, что их нужно обязательно экранизировать, а дело в том, что все посылы, позывы человеческого характера, все тайные движения души, все повороты человеческой психологии, все высокое и низкое – все можно найти на страницах русской литературы.
И абсолютно не важно, что Пушкин ездил на тройке, а современный человек покоряет космос в ракете. В этом-то и есть величие и сила русской литературы: никакой технический прогресс, никакое 3D не могут сделать для жизни человеческого духа то, что сделала русская литература. (XV, 66)
Татарское кино
(2006)
Татарстан созрел сегодня для того, чтобы иметь свою киностудию. Убежден, что в условиях кинематографического бума, который наблюдается в России, в Казань будут приезжать снимать кино не только из Татарстана, но из других регионов страны. Ведь тогда, когда по всей стране идет серьезный кинематографический подъем, Поволжье практически осталось без своего кинематографа.
Совершенно уверен, что в республике будут снимать и национальные фильмы на татарском языке. В свое время снимались потрясающие грузинские, узбекские фильмы, которые переводились на русский язык, и эти киноработы становились советскими.
Только истинно национальное может стать истинно интернациональным… (XV, 33)
Украинское кино
(2008)
Интервьюер: Что Вы думаете по поводу украинского кинематографа?
Да я, собственно, ничего и думать не могу…
Я не знаю сегодняшнего украинского кинематографа. Я недавно видел картину Романа Балаяна, но не знаю, имеет ли эта картина отношение к украинскому кинематографу.
Мне кажется, это я должен вас спросить: «Знаете ли вы свой кинематограф?» Ну если вы не знаете своего кинематографа, то почему спрашиваете об этом меня? Какие вы все-таки нехорошие, вы знаете, что его нет, а у меня спрашиваете…
Думаете, если у вас нет украинского кинематографа, то он есть у нас? (XV, 38)
(2011)
Интервьюер: К Вам на Московский кинофестиваль приехал наш Богдан Ступка. Как Вы смогли его уговорить? Ведь у него сейчас проблемы со здоровьем, и он в последнее время отказывался приезжать на фесты?
Давайте сразу оговорим – касательно здоровья Богдана Сильвестровича я ничего не комментирую. С моей стороны это было бы некорректно.
А почему согласился?
Я думаю, не только потому, что мы коллеги и друзья. Скорее это жест благодарности с его стороны. Ведь известным его сделали не украинские картины, а российские. Так что это просто его благодарность российскому кинематографу.
В этом году на фестивале нет украинских фильмов. Даже короткометражки Марины Вроды, взявшей «Пальмовую ветвь» в Каннах…
Слушайте, ну а что такое украинское кино? Фильмы киностудии Довженко? Так это – советские ленты! Я не знаю современного украинского кино. У вас же если что-то снимают, то только на национальные темы. Про казаков там…
А кому это, кроме Украины, интересно? Кто это пойдет смотреть?
Вот то-то и оно… (XV, 58)
МОЕ КИНО
(1977)
Интервьюер: Оглядываясь назад, какой из созданных Вами фильмов Вам нравится больше?
Может быть, покажусь нескромным, но они мне все дороги.
Дорого то ребячество («и мы сымать умеем»), которое определило несколько размашистую стилистику первой ленты.
Дорога попытка, возможно, не до конца осуществленная, проследить в картине «Раба любви», как в сонном царстве далекой от жизни кинематографии начала века исподволь, но неуклонно вызревало желание вдохнуть полной грудью свежий ветер грядущих перемен.
Дорог и последний фильм, в котором хотелось вступить в открытую полемику с теми, кто привык экранизировать Чехова скучно, неинтересно, словно не было на свете Антоши Чехонте…
Да, все ленты мне дороги. И, наверное, это естественно. (I, 5)
(1980)
Каждая роль, каждый фильм – это часть моей жизни.
Меня поглощает процесс подготовки съемки. Наверное, поэтому наибольшее удовлетворение и получаю от самого процесса работы.
Хотя мне не все равно, каков будет конечный результат, как примут картину или роль зрители. (I,10)
(1982)
Я к актерам прислушиваюсь, иду за ними, стараюсь, чтобы им было удобно. Но в определенный момент вынужден, если их представление об образе и характере расходится с моим, добиваться того, что мне нужно.
Я играю все, за всех и со всеми вместе. Наверное, совершаю насилие, но иначе не могу.
Я против элитарного кино. Хочу открыто говорить со всеми… Чтобы снять фильм, который будет понят, нужно опираться на национальные корни. Я считаю, что только истинно национальное искусство может стать интернациональным. (I, 14)