Малотоннажка затарахтела к поселку. На ее пыльной задней дверце детвора намалевала виселицу.
Под отцовской могильной плитой Эмиль нашел бутон розы. Без стебля, похожий на вынутое из груди сердце.
А фургон обнаружили рабочие со стройплощадки.
И Драгоша Косму в кузове – он повесился, хитроумно приладив удавку к рулевому колесу. Или повесили его – судачили, что Драгош требовал процент с бизнеса Мирчи Брэнеску, и предприниматель не потерпел наездов.
Правду зарыли в жирную майскую почву. Никому не нужна была ни правда, ни бродяга Драгош, ни драндулет его. Опомнились отогнать, а колеса уже позаимствовал кто-то, так фургон и стоит где стоял.
Бабушка на похоронах не проронила ни слезинки.
– Так будет лучше, – сказала. – Спи и не возвращайся.
Семнадцатилетний Эмиль дотронулся пальцем до свежей вмятины. Почувствовал странное, не охлажденное дождем тепло, и отдернул руку.
– Эй, что с тобой? – окликнула Дина. – Привидение увидел?
– Я… – Эмиль замолчал, поняв, что фраза адресована Лёшке.
Его приятель улыбнулся криво и захлопнул дверцу.
– Ага. Удавленника со стояком. Ну что, айда к комбинату прошвырнемся?
Эмиль бросил прощальный взгляд на Зверюгу.
«Плохой», – подумал он. Словно кто-то произнес это слово в его голове, голос, что издревле остерегал наших предков от случайных встреч на ночных тропах, от попутчиков на древних караванных путях, от цокота копыт в темноте. «Затаись, – увещевал голос. – Пусть проскачут мимо, пусть маршруты их не пересекаются с твоими».
Плохой фургон.
Не в смысле к черту сломанный. Не в смысле старый (а он был стар). Злой. Злее самого грозного хищника из тех времен, когда круг костра был единственной защитой первопроходцев каменистой земли.
Автомобиль был врагом – вот какая нелепая догадка посетила семнадцатилетнего парня. Растолкала обычные мысли и взвыла предупредительной сиреной.
– Что ты возишься, космонавт? – потормошил его Лёшка.
– Иду, – буркнул Эмиль, смущенный собственным страхом перед заурядной грудой металлолома.
Они поднялись на склон и побрели, лениво болтая, а в овраге заскрежетал ржавой утробой фургон, и дверцы его медленно, со скрипом, приоткрылись.
* * *«Даже если он пустой, не беда, – подумал Лёха, зашвыривая бутылку в бездонную темень проносящегося мимо двора. – Вещица отличная, алюминий. Да и не пустой, зуб ставлю! Кто такой выкинет? А вот припрятать…»
Чемодан с инструментами – они там, там! – он приметил днем, заглянув в грузовое чрево Зверюги. Ящик лежал у водительской перегородки, выставив из мусора новенький металлический, с ручкой бок – видимо, тряханула молния, вскрыла заначку. Сразу не взял, увел Эмиля и Дину к комбинату.
А теперь возвращался.
Сколько в наборе предметов? Пятьдесят? А может, сто? Или как в той рекламе – сто восемьдесят шесть? Размер-то не маленький.
Фонари горели через три-четыре и едва подсвечивали собственную никчемность – вокруг бетонных опор дрожали прозрачно-желтые головки одуванчиков. Лёха включил велосипедный фонарик.
«Карданный шарнир, крепеж, дрель, реверсивная отвертка, – предвкушал он, приближаясь к супермаркету, – все по секциям: столярная, автомобильная, электрика…»
«Аист» затрещал на повороте. Чего Лёха только не делал: и спицы подтягивал, и втулку перебирал, и подшипники смазывал. Все попусту. Двухколесный упрямо держался за свою необъяснимую трескучесть, словно она и не изъян вовсе, а уникальная черта, заложенная при рождении на заводском конвейере.
Лёха приподнялся над седлом и, стоя на педалях, поднажал. В горле терпко звучало винное послевкусие, дешевое, но теплое и спелое. Он еще не придумал, как поступит с добычей, – толкнет или оставит себе. И какой умник догадался схоронить чемодан в фургоне? Лёха решил: плевать.
Недостроенная туша подалась из мрака бетонными сотами, луч света чиркнул по жестяному листу, погнутому, исписанному названиями музыкальных групп и именами легкодоступных подруг. Леша сбавил скорость, возле забора спешился и завел велосипед в прореху.
Зверюга ждала в ущербном лунном мерцании.
Лёха поставил «Аист» на подножку, подперев заднюю дверцу фургона лучом электрического света. Выпуклые полосы и штампованные фальшь-окна кузова казались свежими ранами.
Он зашел Зверюге с правого борта и дотронулся до вмятины. Глубокая, шершавая и… теплая. Лёха отнял руку и глянул на чешуйки ржавчины, оставшиеся на пальцах. Отошел на шаг, задрал голову к звездной изнанке неба.
Он попробовал представить – как это выглядело? Наверняка знатно шарахнуло. Голубой шар Тесла? Или яркий пшик, плевок, который встряхнул жестянку? Как наступить на жука, но тут же отдернуть ногу. Что стало бы с человеком, окажись он внутри?
Сукровица луны сочилась на степь. Лёха заметил падающую звезду – старики наверняка нашли бы в этом очередное знамение – и стал обходить развозной фургон. Редкостный зверь, карбюраторный, бензиновый, такие скоро в музеях начнут выставлять. Но не их Зверюгу, от которой после смерти дяди Эмиля остался обтянутый истлевшей кожей скелет. Лёхе почти было жаль умерший вместе с хозяином автомобиль.
Неожиданно фургон задребезжал, просел на кирпичах, из глазницы фары вывалился осколок стекла.
Лёха вздрогнул.
– Ты гонишь, – сказал он фургону и рассмеялся, осуждая краткий приступ паники.
«А может, там не инструменты, а… бабло?» От внезапной мысли у Лёхи вспотели ладони. Конечно, даже наверняка. И почему он, идиот, не подумал об этом раньше. На кой ляд кому-то прятать инструменты, а вот деньги…
«Точно свалю из этой дыры, хватит уже Эмиля обещаниями смешить. Рвану при капусте, не попрощавшись. Пускай потом завидуют, когда маякну из столицы».
Он не спешил.
Чем дольше ожидание, тем ценнее добыча. А уж если приправить ее опасностью, пускай и вымышленной… Лёха представил, что в кузове Зверюги прячется безногий мертвец: затаился в металлическом гробу, ждет, когда человек – еда – заглянет внутрь. Или в фургоне голодная крыса, которую от удара молнии раздуло до размера собаки. Или…
Воображение затрещало, точно старенький «Аист» на повороте. Ладно, достаточно с него и мертвяка с гигантской крысой.
А запах? Как же здесь воняло! Словно в кузове расчленили парочку бездомных, расчленили и дали фургону пропитаться ароматами разложения. Лёха показательно заслонился от надуманной ужасной вони рукавом рубашки.
Он обошел Зверюгу по кругу и теперь стоял у задней дверцы.
Коснулся пальцами почерневшей ручки.
Кульминация, предчувствие резкого звука, крика, голодного рыка…
Лёха убрал руку, не открыв. В нем росло напряжение. Если внутри фургона не окажется чемодана, если его уже опередили… В венах горел адреналин: забористая смесь предвкушения и разочарования. А еще – страха.
От последнего он заслонился усмешкой. «Хватит глупостей, – сказал сам себе, – накликаешь. Вот откроешь – и прыгнет на тебя uniilă [4]. А что, не все ж время рогатому рядом с бабкой Эмиля сидеть».
За дверцей раздался шорох, неприятный, резкий, вызревший, словно гнойник. «Ну вот, допугался – уже в мозгах шуршит».
Лёха мотнул головой, стянул через плечо рюкзак, выудил новую бутылку и хлебнул. Вино взбодрило. Он сделал еще глоток, переложил стекляшку в левую руку, потянулся и распахнул дверцу Зверюги.
На него прыгнула тощая высокая тень.
Закончив, существо отбросило тело и уселось у водительской перегородки, в том месте, где Лёха увидел днем чемодан. Оно не знало, что именно искал парень в фургоне: насланный морок работал, как и любой хитроумный прибор, – давал результат, и плевать на внутренние процессы. Приманивал жертву.
Существо не насытилось – и подозревало, что не насытится никогда, – но кровь дала силы и приглушила зов. Оно открыло пасть и утробно зарычало; угловатое длинное лицо светилось, с клыков текла слюна, с острого подбородка капала кровь.
Шею жгла петля. Из-за проклятой удавки и собственной нетерпеливости оно едва не упустило мальчишку. Сколько оно ни трудилось над шнурком, ни старалось его растянуть – выиграло лишь несколько сантиметров свободы. Веревка превратила прыжок в конвульсию марионетки, одернула, точно цепь лающего пса, и если бы не удалось ухватить человека за плечо, вцепиться когтями и затащить в кузов…
Существо облизнулось, как зверь, и снова зарычало. Не время для истлевших вероятностей. Оно выпило мальчишку до последней капли: перегрызло горло, разорвало артерии на запястьях, прокусило грудь и живот, пило, пило, пило. Высосало кровь из каждой раны и царапины.
Кровь была неважна – существу требовалась заключенная в ней энергия. А чертов фургон – он только забирал, держал на привязи. Возможно, теперь у него хватит сил.
Оно представило замок зажигания, ручку переключения передач, просыпающийся двигатель, формирующиеся вокруг ступицы колеса, руль… попыталось пробудить фургон.
Его вырвало высосанной из парня кровью, но вместе с этим раздался надрывный, пробуждающийся звук. Сквозь металл перегородки оно видело заброшенную стройку, освещенную нервным миганием. Потом фары перестали моргать и ярко прочертили спуск с холма.
Мотор заурчал, заглох, снова ожил. Машина сдала назад. Под днищем жалобно хрустнул велосипед, фургон ответил утробным рыком, остановился – существо все больше осваивалось с новой возможностью – и покатил вперед.
* * *Они сидели под бетонным уродцем – пешеходным мостом через высохшее речное русло. Канава поросла травой, кустарником и чахлыми деревцами, до которых не добрался ураган. Эмиль постелил на подошву опоры пакет – не хотел, чтобы она испачкала шорты.
Дина плакала.
– Отец не говорит… но я подслушала… это какое-то безумие… кто мог сделать такое…
Лёшку нашли утром возле подъезда, в котором жила Дина. На тело наткнулся Мирча Брэнеску. Взрослые постарались оградить от этого детей, но по поселку уже ползли слухи, дикие и нереальные, даже с учетом все новых и новых подробностей, рожденных на кончиках испуганных языков.
– Отец сказал маме, что Лёшка… он… был как мумия…
– Не плачь. Дин…
Эмиль хотел обнять ее, но не решался. Вместе с грузом ужасной новости, которую он не мог уместить в себе, осмыслить, принять, он чувствовал горечь разочарования от проведенного с Диной вечера. Она просто взяла его с собой, как носовой платок. Он идеально годился для этого, а для других целей имелись парни постарше.
– Мне вчера приснилось… – сказал он и замолчал.
Дина уже думала о чем-то другом, ее заплаканное, подсыхающее личико лежало на коленях и смотрело на поросшую сорняком опору, костыль бетонного великана.
– Ты как? – спросил Эмиль.
– А как я… – тихо ответила она, прикрыв глаза и обхватив тонкие, длинные ноги руками. – Что тебе приснилось?
Вяло. Без интереса. Он пожалел, что начал.
– Что Лёшка умер.
Дина вздрогнула, но не открыла глаза.
– Правда?
Эмиль не знал, почему соврал. Ему приснилось вовсе не это. Прошлой ночью поселок Степной терзало землетрясение. Тряслись и лопались стекла в рамах, дрожали панельные остовы, выплевывая из стыков раствор, по стенам змеились щупальца гнили и трещин, из темноты доносился голос бабушки: «Это дьяволы грызут мировые столбы, что держат землю». А потом он проснулся, и ничего не билось, не дрожало и не трескалось.
На углу кровати сидела bunică – это ему не привиделось. Сначала он почувствовал чье-то прерывистое дыхание, потом тяжесть присутствия и наконец увидел сутулый силуэт. На улице свистел ветер.
Бабушка показалась Эмилю необычайно старой, мумифицированной. Он включил светильник, но морщины и морщинки никуда не делись. Луминица скривилась, словно ей неожиданно стало больно.
– Эмиль, ты ведь знаешь, кто это был… – сказала она с шипящим валашским акцентом.
Ни Михай, ни Драгош. Собственное имя из уст бабушки испугало Эмиля больше ее ночного визита.
– Что случилось? – тихо спросил он.
В комнате звучало скрипучее дыхание бабушки, сливающееся с завываниями ветра за стеклом. На голове Луминицы была повязана косынка basma. Из-под подола белой рубахи camasa торчали желтоватые отекшие ноги, по которым бегали узловатые пальцы.
– Не улежал мирно, – сказала старушка: от нее остро пахло ладаном и шиповником.
Эмиль открыл и закрыл рот. Он понял, что бабушка говорит не о нем.
– Теперь rău[5]. Голодный. К тем, кого знает, явится.
– Кто?
– С копытом родился, только не каждый видел. Я его грудью до пяти лет кормила, не прекращала, чтобы беду вывести. Не помогло. И в гробу с копытом лежал.
Бабушка смотрела сквозь него. Правое веко дергалось.
– Мороем стал! – неожиданно крикнула она, и, словно вторя ее отчаянию, в окна громыхнул ветер.
– Господи, – вырвалось у Эмиля.
Бабушка заклеймила его своими водянистыми глазами.
– Пока доберешься до Бога, – фыркнула она, – тобой полакомятся святые. Надейся на себя, Эмиль, только на себя.
Встала и ушла, не затворив дверь, оставив на кровати ветку шиповника.
«…приснилось, что Лёшка умер».
Нет, он знал, почему соврал. Дина сидела так близко, оглушительно близко, и никого больше – только он и она, податливая от печали и страха. На ее коленку налип стебель травы.
Эмиль отвернулся.
– Сны должны сбываться наоборот, – сказала Дина и положила голову ему на плечо.
Она больше не заплачет, понял Эмиль. А он не пожалеет о смерти Лёшки – не в эти мгновения, и будет ненавидеть себя после. А может, и нет.
– Что это? – Приятное тепло и давление ее головы исчезли. – Косма… ты слышишь?
Он нехотя встал и взобрался по откосу канавы. Солнце почти завалилось за убогую пустоту горизонта.
Шум доносился из-за крайней девятиэтажки, которой заканчивалась Буха. Звук мотора… с ним что-то было не так. Эмиль не сразу понял, что именно.
Имитация. Словно звук хотели выдать за шум работающего двигателя. Да, имитация. Фальшивка. Как воображаемый поцелуй.
Он всмотрелся.
– Что там? – позвала Дина снизу.
Обернувшись, Эмиль едва различил ее в сгустившейся темноте.
– Там Зверюга, – сказал он осипшим голосом.
* * *На тесной крайовской кухоньке в окружении чемоданов Михай допоздна спорил с женой, приводил доводы, говорил, что и сыну так будет лучше, и брат остепенится без дружков своих. Молодая жена плакала: страшно, чужая страна. А бабушка ушла укладывать внука и сама уснула подле него, и приснилась ей степь зимой, лютая, окуренная белым колючим дымом, и черные фигуры в завывающей вьюге. Они стоят там, закоченевшие, потому что велено им стоять, и лица их в наледи, но голодные глаза смотрят пристально туда, где будет город, и ветер однажды выкорчует дурную душу из гнездилища мерзлой плоти, понесет ее, похожую на степной мусор, лишь совпадут обстоятельства, мелочи, степные былинки.
Мусор шуршит по тротуару, льнет к фонарям. Ветер толкает в спины подростков.
Эмиль – ночью перед отъездом из Румынии ему приснился тот же сон, что и бабушке, но он был мал и забыл – ловит холодную руку Дины. Крысы и стригои притихли, Буха наблюдает окнами, умело притворяясь слепой. И фары целят в темноту.
Кто-то починил фургон.
Как бы нелепо это не звучало. Реальный мир шелушился ржавчиной на промозглом, свистящем в прорехи ветру. Эмиль украдкой ущипнул себя, но галлюцинация не растаяла.
Зверюга двигалась по дороге, фыркая и скрипя. В сторону степи, очень медленно, поминутно останавливаясь, чтобы Динка и Эмиль не отставали. И они семенили за фургоном, будто псы на привязи, а девушка даже улыбалась.
– Живой! – взволнованно сказала она.
– Вижу, – буркнул Эмиль.
Да, Лёшка был жив (кто-то починил Лёшку!). Ветер, дуй он и дальше с такой же силой, грозился развалить реальность до основания.
Фургон полз, задняя дверца болталась, как железная ладонь в пригласительном жесте. Лёшка сидел в кузове, свесив наружу ноги. Грязные подошвы кедов волочились по асфальту. И какого черта он забрался в махину и звал их дурным голосом, что за игры затеял? На смену облегчению, радости от встречи с другом пришло раздражение.
– Ты дурак, что ли? – насупился Эмиль. – Ты в курсе, что мы тут хороним тебя? Дина плачет. А мама твоя…
Лёшка беззаботно ухмыльнулся из полумрака. Золотые пломбы хищно блеснули во рту.
– Как я вас развел, а? С куклой этой у подъезда. Повелись, лохи?
– Ты нормальный? – спросила Дина, продолжая улыбаться.
Фургон ехал, разгребая сумерки фарами. Ребята ускорили шаг. Прочь от Степного.
– Слезай давай.
– Не, – капризно сказал Лёшка. – Не слезу. Уезжаю я.
– Куда? – Голос Эмиля дрогнул. Он смотрел, хмурясь, на колеса Зверюги. Какие шины диковинные, черные и словно бы клубятся или коптятся чернотой. Не покрышки, а клубы паутины.
– Дина, – шикнул он тихо, – Дин, подожди.
Но девушка, напротив, побежала рысцой, и ухмылка Лёшки стала шире. Знакомая ухмылка, Эмиль уже видел ее, но не на этих губах.
– В столицу, куда же еще? Айда со мной. Я тут баблом обзавелся, всем хватит. Заживем по-царски. А, Брэнеску? Сгниешь же в дыре этой. С мордашкой своей смазливой сгниешь.
Он зацепился левой рукой за стенку кузова, правую протянул Динке. Девушка недоверчиво изучала его кисть, а Эмиль изучал Лёшкин рукав. Красные клеточки поношенной рубашки плавно перетекали с ткани на ржавый металл Зверюги.
Вчера Эмиль маялся над кроссвордом: «подражательное и защитное сходство некоторых животных с другими видами». Слово вылетело из головы. «Мимикрия», – вспомнил он, торопясь за Диной.