– Мама! – возмутился Петя. Он даже сон с себя стряхнул. – При чем здесь девки?
– Ну, в парнях. Или как это называется? – пожала плечами Алла Андреевна. – Во всяком случае, Ирка умеет правильно взяться за дело. Майкла со всеми его миллионами она обработала за три дня.
– Между прочим, я на Ирке жениться не собирался. Я ее с детского сада знаю, – иронически заметил Петя. – И всегда воспринимал как друга, товарища и брата.
Последнее пояснение он сделал, уже глядя на Соню: наверное, ему стало неловко вести при ней подобные разговоры.
– Ой, Петька! – поморщилась Алла Андреевна. – Ты, может, и не собирался, а если бы женщина собралась, ты бы и сам не заметил, как в одно прекрасное утро проснулся женатым. Конечно, не всякая женщина, – уточнила она. И непонятно добавила: – На это и надежда...
* * *«Как все это странно! – думала Соня уже в постели, глядя на темный росчерк оконной рамы за занавеской. – Что мне не дает послать ее подальше с ее барской спесью? Стесняюсь, что ли? Да нет. Тогда почему же?»
Но, не отвечая самой себе на этот вопрос, в глубине души она все же понимала причину своей терпимости по отношению к Алле Андреевне.
Причина была в том, что собственное душевное состояние напоминало Соне разбитый калейдоскоп. Разлетелись осколочки, которые прежде складывались в пусть и непредсказуемый, но отчетливый узор, и как их собрать, непонятно – разбилась волшебная трубка, в которой у каждого из них было свое правильное место.
Именно такой разбитой трубкой чувствовала себя теперь Соня. Зачем она приехала в Москву? Ее желание стать актрисой оказалось не таким уж сильным, и выяснилось это быстро. Да и актрисой ли она хотела стать? Может, хотела чего-то совсем другого, что-то совсем другое в себе чувствовала, когда ловила взгляд Веры Холодной на экране или жадно наблюдала за людьми, за происходящими у них внутри и стороннему взгляду почти незаметными переменами. Но для чего же это было с нею? Неизвестно.
И почему она сразу, как только поняла, что актрисой не будет, не уехала из Москвы? Ведь этот город не встретил ее ничем: ни распростертыми объятиями, ни хотя бы решительной злостью. Он просто не заметил ее появления, остался к ней совершенно равнодушен. Приехала, нашла какую ни есть работу? Ну, работай. Нашла жилье? Ну, живи. Лучше бы уж возмутился ее наглостью – какого черта тебе здесь надо, кто ты такая вообще? – отшвырнул бы ее одним щелчком. «Ах, ты так? – подумала бы она тогда. – Нет уж, я тебе докажу!»
А теперь доказывать было нечего. Она казалась сама себе каким-то прозрачным существом, сквозь которое мир просвечивается, будто сквозь стекло. Что есть это существо, что нет его...
«Как это Нина Георгиевна сказала? – вспомнила Соня. – Самостоянье человека?»
У нее никакого самостоянья не было точно. И, хотя она рассердилась на уверенность Аллы Андреевны в том, что у нее ничего подобного и быть не может, но что это за самостоянье такое, Соня в самом деле не понимала. В чем оно заключается? В том, чтобы пироги печь?
– Петь... – Она осторожно потрясла Петю за плечо. – Ты совсем уже уснул?
Сегодня Петя провалился в сон сразу, как только коснулся головой подушки. Конечно, сказались бессонная ночь и сытный ужин. Обычно он не засыпал без предварительного удовольствия, к которому относился основательно; Соня подозревала, из-за того, что оно ему было еще внове. Сама-то она, по правде говоря, не прочь была бы пропустить денек-другой. Но раз ему так нравится, что ж, пусть. Соня отвечала на Петины ласки, наверное, именно так, как ему хотелось, иначе он ведь не повторял бы их ежевечерне. Он с самого начала был ей не противен, с ним было даже приятно.
Но сегодня и Пете было не до удовольствий.
– М-м... д-да... – пробормотал он, не оборачиваясь.
– Петь, проснись на минутку. А Нина Георгиевна – она кто?
– Как – кто? – Он наконец обернулся и, сонно моргая, посмотрел на Соню. – Мамина подруга.
– Нет, по профессии кто?
– А!.. Гример. В театре. Сонь, давай завтра, а? На работу мне не надо, отосплюсь – потом поговорим.
С этими словами он мгновенно, как кукла Буратино, схлопнул ресницы. Соня вздохнула. Она давно уже поняла: до тех пор, пока Петя не удовлетворит свои потребности, толку от него немного. Если, например, он хочет есть, нет смысла расспрашивать его о том, стоит ли идти на фильм, который получил приз в Венеции.
Но ведь, кажется, все мужчины такие? Говорят же, что путь к их сердцу лежит через желудок. Ну, и через другие органы тоже. Соне это не мешало, и никакого возмущения не вызывала у нее Петина мужская незамысловатость. И то сказать, а женщины другие, что ли? Хоть разговоры в парикмахерской вспомнить, да и в студийной гримерке не лучше... О жале и ценностях жизни что-то никто там не беседовал!
И тут, стоило Соне только вспомнить эти слова – непонятно почему вспомнить, ведь они совсем забылись! – только произнести их про себя, как все ее бессвязные, тревожные, казавшиеся неразрешимыми мысли словно осветились у нее в голове мгновенной вспышкой.
«В этом все дело! – задыхаясь от неожиданности и ясности своей догадки, подумала она. – Этого я хотела, за этим сюда приехала. Потому я и к Алле Андреевне так... Она-то наверняка знает, что это такое!»
Соня почувствовала такой восторг, как будто в ее жизни произошло что-то очень существенное, может быть, главное. Хотя на самом-то деле – ну что особенного произошло? Не побежит же она теперь расспрашивать Петину мамашу: а скажите-ка вы мне, что это за жало у жизни такое, что за ценности?
Но рассыпанные осколочки если не собрались в ясный узор, то по крайней мере стронулись со своих случайных мест. И Соня закрыла глаза с такой блаженной улыбкой, какая бывает на лице у женщины только после ночи любви.
Глава 3
Если Соне непонятно было, почему она живет в Москве, то еще непонятнее было ей, почему живет она именно с Петей Дурново. Потребности непременно находиться при мужчине она не чувствовала ни прежде, ни теперь. Большая любовь? Точно нет. Сердечная благодарность? Петя, конечно, относился к ней душевно, но причин чувствовать к нему за это какую-то особенную благодарность Соня не находила.
В общем, об этом лучше было не задумываться: размышления на эту тему не вносили в жизнь ясности, наоборот, добавляли смуты. Если можно было отнести такое слово, как «смута», к Пете, который весь был воплощенная ясность и каждый поступок которого Соня могла предсказать раньше, чем сам он собирался его совершить.
Может, это было и не очень правильно – то, что у молодой женщины мужчина, с которым она живет, находится где-то на окраине сознания, едва ли не в слепом его пятне. Но правильно это или нет, Соня не задумывалась. В конце концов, на то и слепое пятно, чтобы происходящее в нем не требовало решительных действий и размышлений.
Кое-какое действие она, впрочем, все же предприняла, правда, без особенных размышлений: уволилась со студии.
Ее работа на «ТиВиСтар» закончилась так же буднично, как и начиналась. Соня просто не пошла туда, когда ее в очередной раз вызвали на съемки. Она хотела было устроить отвальную, полагая, что не стоит обижать людей, с которыми проработала почти год, – девчонок из массовки, гримерш, осветителей. Но когда относила на студию заявление об уходе, то поняла, что никто на нее за отсутствие отвальной не обидится. Никто здесь не обратил внимания на ее уход, как когда-то никто не обратил внимания на ее появление.
Московское безразличие смотрело на нее своими пустыми глазами отовсюду, и ничего с этим нельзя было поделать.
Распрощавшись со своей вялой студийной жизнью, Соня сразу устроилась работать в парикмахерскую неподалеку от дома. Это была единственная в окрестностях парикмахерская, которая по какой-то случайности еще не стала дорогим салоном и в которой у Сони не потребовали солидных документов, удостоверяющих ее мастерство, просто попросили сделать стрижку – вот нашей Ирочке, она как раз хотела попробовать что-нибудь оригинальное – и, посмотрев на результат, приняли на работу.
Петя, к Сониному удивлению, обрадовался такой перемене в ее биографии. Хотя, может, удивляться не приходилось: работу «на мыловарне» он считал верхом неприличия и бессмыслицы, и, наверное, по сравнению с «ТиВиСтар» даже парикмахерская показалась ему приемлемой.
Матери он рассказал о Сониной новой работе за завтраком. Алла Андреевна только плечами пожала.
– Разве ты умеешь стричь? – спросила она.
– Умею, – кивнула Соня.
Ни вопросов о ее новой работе, ни каких бы то ни было оценок больше не последовало. Алла Андреевна допила чай и ушла в университет. И зачем в таком случае вообще было спрашивать?
«Да ну, есть о чем печалиться! – подумала Соня. – Нравится ей моя работа, не нравится... Что она мне, родная?»
Что печалиться стоит только о том, что связано с родными людьми, она поняла, когда ушел отец. И с тех пор как она это поняла и перестала брать к сердцу людей посторонних, жизнь стала легко раскрывать ей свои тайны, да и оказалось, что и тайн никаких в общем-то нет.
Только Москва не раскрывала ей ничего – оставалась загадкой.
Была суббота, и с утра Соня собралась на базар. То есть не на базар – назвать этим жарким южным словом чахлые лоточные ряды, которые располагались по выходным на Смоленской площади, у нее язык не поворачивался. Но Петя так искренне радовался тем блюдам, которые она готовила и которые ей самой казались самыми обыкновенными, да, конечно, такими и были, – что по выходным Соня обычно становилась к плите. К тому же и неудобно было перед Аллой Андреевной: как ни относись хоть к ней самой, хоть к наскоро обжаренным ею готовым отбивным, но односторонне пользоваться ее кухонными усилиями Соне не хотелось.
Поэтому она отправлялась по субботам на рынок.
Готовить Соня не то чтобы не умела – просто не чувствовала к этому занятию того призвания, которое позволяет вкладывать в готовку всю душу; она была убеждена, что только в этом случае получается что-нибудь толковое. Именно так готовила мама, когда отец еще жил с ними, – вдохновенно, счастливо, так же, как и вообще жила тогда... Потом мама стала готовить обыкновенно. И хотя еда у нее все равно получалась по-южному основательной, но это стала просто еда – такая, чтобы можно было ею насытиться, ничего более.
И точно так же готовила теперь Соня.
У входа на рынок переминался с ноги на ногу потасканного вида долговязый мужик. Глаза у него горели тем лихорадочным огоньком, причину которого понять было нетрудно. В руке он держал пять полуувядших тюльпанов.
– Девушка, купите цветы! – бросился он к Соне.
– Не куплю, – отрезала она.
– Ну купите! Хорошие цветы.
– Плохие. Да мне и хорошие не нужны.
– Купи, девушка, трубы горят!
Про трубы Соня и сама сообразила, но сочувствием к мужику не прониклась. Обойдя его, она пошла к лоткам. Мужик потащился рядом, канюча:
– Ну ты ж молодая девчонка, как это тебе цветы не нужны? Купи, а?
Не обращая внимания на его нытье, Соня купила болгарский перец, помидоры, лук и пошла по рядам дальше, выбирая баклажаны. Собственно, выбирать было нечего: все овощи были одинаковые – гладкие, аккуратные, без запаха и, Соня уже знала, без живого вкуса. Только кислая капуста у разных торговок была разная; ее Соня пробовала на ходу.
Вдруг что-то отвлекло ее внимание – какой-то легкий шелест, что ли. Она обернулась и увидела у себя за спиной старушку в потертой фетровой шляпке и в таком же потертом пальто невнятного цвета. Чем-то она была похожа на ялтинскую Виталию Яновну, но вот именно лишь чем-то – явственным впечатлением интеллигентности, которое исходило от обеих. Но при этом в Виталии Яновне чувствовалась жизнь, немного смешная, немного нарочитая в своей приподнятости над бытом, но все-таки живая жизнь. А в этой старушке жизни не было совсем. Она напоминала высушенный цветок, потому, наверное, Соне и показалось, что она слышит у себя за спиной не шаги, а шелест.
По взгляду, которым старушка смотрела на кислую капусту и продававшиеся на том же лотке мандарины, нетрудно было догадаться, чего ей надо. Она и хотела, чтобы Соня об этом догадалась, это было очевидно. Но вслух своего желания все же не высказывала. Наверное, еще не дошла до той стадии нищеты, когда такие желания не стесняются высказывать вслух. А может, и не могла она дойти до такой стадии ни при каких обстоятельствах.
– Что вам купить? – спросила Соня.
Наверное, надо было добавить «бабушка», но она не могла. Старушка не вызвала у нее сентиментального умиления – только торопливую неловкость.
– Капустки купи, детка, – прошелестела старушка.
– Зачем тебе капустка, бабка? – возмутился алкаш. – У тебя и зубов-то нету!
– Хоть во рту кисленькое подержу, – ничуть не обидевшись, ответила старушка.
Соня купила старушке капусту, ту же, которую выбрала для себя, мандарины, помидоры и направилась к выходу с рынка. Старушка зашелестела за нею.
У выхода продавались цветы и еще какие-то букеты из веток. Соня подошла поближе, чтобы их разглядеть. Ветки оказались можжевельником. От них шел едва уловимый, но знакомый и любимый запах – гор, моря, Крыма.
– Дайте один, – сказала Соня продавщице.
– Правильно, девушка, берите, – обрадовалась она. – Духовитый, правда же?
– Купить вам? – обернулась Соня к старушке.
– Купи, детка, купи, – закивала та.
– Бабка, ты чего, совсем сдурела? – возмутился алкаш, который все это время тоже не отставал от Сони. – Зачем он тебе? Это ж банный веник!
– В вазу поставлю, – объяснила старушка. – Запах-то в самом деле какой...
– Возьмите.
Соня протянула ей можжевельник.
– А тюльпаны? – возмутился алкаш. – Тюльпаны-то всяко лучше, чем иголки!
– Да что ты мне свои тюльпаны суешь? – наконец не выдержала Соня. – Оборвал где-то клумбу и лезешь!
– Ничего я не оборвал, – обиделся тот.
– А где же ты их взял?
– В урне, – честно ответил алкаш. – Нет, ну ты представь: он ей – бац, букет! А она его вот так вот берет – и бросает! А ты такие цветы покупать не хочешь!
Тут Соня наконец расхохоталась.
– Ну давай свои цветы, – сказала она. – Сколько?
– На бутылку.
– Пива. В воспитательных целях.
– Ладно, давай хоть на пиво, – не стал спорить алкаш. И неожиданно продекламировал: – «Не жалок ей нищий убогий – вольно ж без работы гулять! Лежит на ней дельности строгой и внутренней силы печать». Николай Алексеевич Некрасов, поэма, – с чувством добавил он, сунул Соне в руки букет и исчез так мгновенно, будто его ветром сдуло.
Соня бросила цветы в урну, может, в ту же самую, из которой они недавно были добыты, снова засмеялась и пошла к Сивцеву Вражку.
Настроение у нее переменилось так незаметно, что она лишь теперь это поняла. Только Москва обладала таким непонятным свойством – подбрасывать странные события, вот как сегодня, которые и не события даже, но покалывают воображение множеством неожиданных иголочек.
Петя уехал в Сандуны: он с друзьями ходил в баню не тридцать первого декабря, а каждую субботу. Алла Андреевна еще не вернулась с занятий. И Соня готовила баклажаны в одиночестве, и ей было так весело, что они получились не просто съедобные, но, кажется, вкусные.
Алла Андреевна вернулась с гостем – в прихожей послышался мужской незнакомый голос. К Соне в кухню они не заглянули, сразу прошли в кабинет. Правда, через пять минут Алла Андреевна зашла в кухню одна.
– Покормишь нас, Соня? – спросила она. – Ну и запах! Петьку ждать не будем. Пока он там парится, мы тут от раздражения рецепторов помрем.
– Уже готово, садитесь, – кивнула Соня. – Только хлеб нарежу.
– Через полчаса. Нам еще по переводу беседовать. К сожалению, – еще раз втянув в себя острый баклажанный дух, добавила Алла Андреевна.
Гость, с которым она через полчаса явилась в кухню, был, наверное, ее ровесником. Ну, может, чуть помоложе. Соня давно уже заметила, что именно в возрасте «за сорок» в мужском взгляде появляется то выражение равновесия, в котором нет ни глупого молодого любопытства, ни вялого старческого равнодушия.
Такой взгляд и был у гостя Аллы Андреевны.
– Герман Александрович, мой коллега, – представила она. И уточнила: – Но мне до него, как до Эвереста. А это Соня.
Кто такая Соня, она уточнять не стала. Наверное, это не могло интересовать ее коллегу, тем более такого, до которого, как до Эвереста. Соню же заинтересовал в нем только лоб. Вернее, необыкновенный рисунок морщин у него на лбу. Они были не старческие, а какие-то совсем другие, особенные, и прочеркивали его лоб так замысловато, что напоминали лабиринт.
– Очень приятно, – сказал Герман Александрович.
– Мне тоже, – кивнула Соня.
– Ну хватит, хватит расшаркиваться, – поторопила Алла Андреевна. – Есть же хочется!
С первых дней своей жизни в квартире Дурново Соня заметила: насколько попросту здесь готовят, предпочитая вообще обходиться полуготовой едой, настолько же тщательно относятся к сервировке стола. Особенно удивляли ее даже не костяные подставки под ножи и вилки, которые и во время будничного обеда непременно лежали рядом с тарелками, а то, что в буфете имелось не меньше десятка солонок. Все они были маленькие, потемневшие – Алла Андреевна однажды сказала, что чистить столовое серебро не полагается, – и в них торчали крошечные позолоченные ложечки. Солонка ставилась перед каждым, кто садился за стол. Зачем это надо, Соня не понимала. Неужели нельзя подсолить еду общей солью?
– Герман Александрович, джину выпьете? – предложила Алла Андреевна.
– Спасибо, выпью.
Гость был немногословен. И руки у него были такие, словно он не книжки переводит, а землю пашет, – большие, с узловатыми пальцами. Соня смотрела на его руки с интересом: ей казалось, он не управится со всеми теми штучками, которыми она, следуя здешним обеденным привычкам, уставила стол.
Но Герман Александрович явно не испытывал затруднений со столовыми приборами. Даже наоборот, в его огромных руках они почему-то выглядели особенно естественно. И крошечная ложечка из солонки тоже. И джин он разлил по рюмкам очень умело.